Читать книгу: «Дай мне шанс всё испортить», страница 5
– Платон просил наладить «Имитацию», – различил он голос Ксанки.
– Пошли вон отсюда!
– Бетина, успокойся! Его психиатр сказал, что «Имитация» поможет ему прийти в себя, вспомнить всё, – возразил Олег.
Платон резво поднялся с постели и вышел к ним. Он увидел, что гости – Ксанка и Лизка.
– Всё в порядке, Бетин. Вы можете оставить меня с ними.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
– Мне тоже уйти? – спросил Олег.
– Да! И прекратите изображать моих нянек!
– Вы посмотрите, какая цаца! Извините, что хоть кто-то цитирует тебе советские фильмы! – пробурчала Бетина.
– Что?!
– Она имела в виду, что ты инфернальный сибарит с обсессивно-компульсивным расстройством. А первой строчкой процитировала советский фильм «Служебный роман». Кажется, слова Мымры, главной героини. Наверное, она себя ассоциирует именно с этим персонажем. Видимо, с тех пор нормальных фильмов в этой стране не сняли, – пояснил Олег.
– Какой же ты козёл, Олежка!
– Всё, проваливайте! Хотя бы ненадолго. Я не могу больше вас слушать.
– Он просто однажды выключился и больше не включился, – грустно сказал Платон.
Ксанка копошилась в системном блоке. Она извлекала из него всё больше и больше пыли.
– Когда ты последний раз его чистил? И я не про жесткий диск.
– Дай-ка подумать! Похоже, что никогда.
– У тебя блок-питание перегорело, – поставила она диагноз.
– Если у тебя нет запасного, то хреново, чувак. Достать новое трудно. Особенно без помощи твоего покойного брата, – посочувствовала Лизка.
– Элизабет, никто не умеет в этом городе выражать соболезнования.
– Я тебе сочувствую, но ты же знаешь, мне по фиг. Хотя он классный был, что говорить.
– Ты про блок-питание или про Тёпу?
– И то и другое было бы кстати.
– Я даже не помню, как его сегодня хоронили.
– Сегодня?!
В каюте воцарилось неловкое молчание.
– Он умер девять дней назад. Да, сегодня девять дней, – сообщила Ксанка.
– Извините, я иногда теряю ход времени и нить событий. Мне казалось, что это было буквально вчера.
– Не парься! Ты же не виноват, что спятил, – успокоила его Лизка.
«И это единственный человек, который может меня развеселить?! Выбор не богат, совсем». Но непосредственность Элизабет его действительно забавляла.
– Я действительно в него выстрелил? Просто он сам мне сказал.
– Покойник?
– Нет. Моё воспоминание говорило со мной в образе брата. Я не могу понять, чему верить, а чему нет?
– Поражаюсь, как ты контролируешь собственное помешательство, – восхитилась Лизка.
– Спасибо, конечно, но скажите вы мне.
– Витёк взял вину на себя. Мы все решили, что так будет правильнее, – начала Ксанка, – Мы не захотели рассказывать Бетине, как всё произошло, ей и так было тяжело. Незачем ей быть в курсе, что его случайно пристрелил брат. Не проболтайся никому! Никто не захочет менять официальную версию.
– А если я захочу?
– Зачем? Что это изменит? И он не хотел бы, чтобы ты делал это.
У Платона пикнули смарт-часы. На экране высветился конвертик. Он с ужасом увидел, что это сообщение от Артёма. «Как такое возможно?!» – недоумевал он, а потом понял, что брат отправил автосообщение, с таймером.
– Пришло видео-послание. От Тёпы, – объявил он.
– Вот те на! – воскликнула Лизка, – Он знал, что умрёт?
– Не знаю. Может, он оставил мне напоминание, что я ему должен денег или что-нибудь такое.
– Ладно, мы пойдём сходим за блок-питанием, а ты пока смотри сообщение. У меня есть некоторые детали, я решила занять нишу Тёпы. Но тебе починю за сущие копейки, вы же с ним нам жизнь спасли, можно сказать.
– То есть, Ксанка, блок-питание – цена твоей жизни? – решил сострить Платон.
– Это ещё цена завышена.
– У нас в тюрьме одну бабу убили за пилочку для ногтей, этой самой пилочкой для ногтей.
– Прям в глаз! Я помню.
– А ещё одна зажала сигарету, так её потом заставили сорок сигарет подряд скурить. Врагу не пожелаешь! Она успела состариться лет на сорок за двадцать минут, словно жизнь всю за две пачки дожила.
– Элизабет, твои милые истории еще не закончились?
– Им нет конца и края, дружище. Ещё одна…
– Ладно, ладно, валите уже за блок-питанием! И если вы в контрабандисты заделались, то и жратва у вас есть. Наверняка, растащили склад у конкурента Тёпы, да и на его богатства позарились. Принесите мне чипсов и колы.
– Этого добра у нас навалом.
У Платона от них начинала болеть голова.
– Кстати, а почему вас не отправили обратно в тюрьму?
– Не поверишь! – воскликнула Элизабет, – Нашу статью отпраздновали, на всех зэков денег не наберёшься.
– Ты имеешь в виду «упразднили»? И оберёшься, в контексте проблем.
– Упразднили и мы отпраздновали.
– Поздравляю! Теперь вам придется самим себя содержать.
Платон смотрел на крошечное изображение Тёпы на экране часов. «Он словно не умер, а просто уменьшился до крохотных размеров и переселился в часы. Или он себя там спрятал. Жаль, что нельзя вот так транспортироваться при желании».
– Привет, Плат! Знаю, что мы не захотим говорить на эту тему, поэтому отправлю тебе сообщение. Мы же оба не любим откровенных разговоров. Лично для меня ничего не изменилось, потому что я всегда это знал. А ты можешь не считать меня братом, можешь даже делать вид, что не в курсе. Я не обижусь, честное слово. Помнишь, мы смотрели фильм «Ирландец» в детстве и хотели быть похожими на Де Ниро и Аль Пачино. А они же не родственники. Я до сих пор предпочитаю быть Бобби. Вот умели же тогда снимать и сниматься! И ещё должен сказать, что я болен. У меня неоперабельная опухоль мозга. Скоро я не смогу быть таким сильным, как привык. И я могу скоро это…терять память. Я не боюсь смерти, как ты говоришь: «Вся наша жизнь – путь к смерти». Но я боюсь быть слабым. Я боюсь, что Бетина больше не сможет на меня положиться, что я не смогу тренироваться, что я не смогу постоять за себя, что я буду обузой. В этом мире больше нет места слабым, понимаешь? И я никогда не знал, что это такое – нуждаться в уходе, присмотре, быть неспособным на элементарные действия. Мне страшно. Помнишь, ты рассказывал случай, когда плыл против течения и не мог сдвинуться с одной точки, но и стыдился позвать на помощь. Вот мне сейчас страшно точно так же. Впервые в жизни действительно страшно. Можно сказать, я в отчаянии. Ты в этом состоянии постоянно, а я лишь с недавних пор. Я не хочу говорить о своей болезни с тобой лично. Если хочешь посочувствовать, то просто пришли ответку. Я не хочу говорить об этом с Бетиной и детьми. Я не хочу видеть ни одного сочувствующего взгляда, да и не моё это – откровенные разговоры. Ты можешь случайно выстрелить в меня на охоте? Или когда подвернётся любой удобный случай. Прямо в голову, прямо в эту хреновину, что забирает меня прежнего.
– Что ты несёшь, Тёпа?! Это бред!
Его в очередной раз поразило, с какой легкостью Тёпа рассказывал о своих собственных проблемах и переживаниях. Он словно был готов ко всему и не на что не рассчитывал, поэтому никогда и не обманывался в ожиданиях. Он никогда не задавался вопросами, за что, почему я, почему не я, какой смысл, а не достоин ли я лучшего. Он был органичен в любых обстоятельствах. Даже сейчас Платон не удивлялся, что ему передалось то спокойствие, которое излучал Артём на записи. Даже его отчаяние выглядело естественным и непринужденным, не доставляющим дискомфорта. Платон не паниковал. Пока не паниковал.
– Несчастный случай всех бы оставил довольными. Без лишних страданий, без лишних забот, без лишних сожалений. Просто не говори ей ничего ни про болезнь, ни про мою просьбу. Я прикреплю своё МРТ в файле. Я не хочу, чтобы какое-то новообразование разрушало мою личность. Ты же понимаешь меня. Думаю, это единственный случай, когда ты действительно понимаешь, о чём я говорю, как никто другой. Или мне придётся сделать потом это самому, а ты же знаешь, как странно реагируют на суицидников, да и семье от суицидника будет куда тяжелее, чем просто от покойника. Результат один и тот же – меня просто не будет. Но Бетина и дети останутся. Как жаль, что человек не выбирает, когда ему покинуть это злосчастное место – собственное тело. А может его держат только предрассудки и байки про ад? У человека всегда есть выход из собственного тела, ведь правда? Он же не заперт здесь на сто замков. Помоги мне уйти так, как мне хочется! Прошу тебя, брат.
– Господи! – воскликнул Платон и взялся обеими руками за отросшие волосы.
«Вдруг я знал, но просто забыл?! Вдруг я поддался на его уговоры?! Но сообщение же пришло только сегодня! Или я сам себе его переслал?! Я сам себе не могу верить. Он всегда умел уговаривать, он словно перенимал твои мысли и озвучивал их. Тёпа всегда был талантливым манипулятором. Это у него было от нашего бати. Харизма так и перла. Он мог убедить чисто из каприза, даже не имея от этого особой выгоды. Это для него напоминало тренировку: могу ли я ещё убедить кого-то в чем-то без особых проблем или уже нет, надо проверить, попрактиковаться. Если ему вздумалось умереть так, а не иначе, а я помог? Или это простое совпадение? Я ни в чем не могу быть уверен, даже в собственном разуме. Всё кажется таким нереальным и нелепым».
Платон вспомнил старый китайский фильм, где все главные герои стремились увидеть какого-то слона, который сидит, не двигаясь, в клетке и ему на всё наплевать. Он хотел сейчас достигнуть того же спокойствия и невозмутимости. Ему всегда казалось, что у каждого человека есть собственная мантра, то сочетание слов, которое вводит в апатию и безразличие, что бы ни происходило. И он начал повторять: «Слон сидит спокойно». Он живо представил этого самого мифического слона. Он мысленно сел с ним рядом. «Что я делаю, твою мать? Режиссёр этого фильма повесился на лестничной площадке сразу после завершения съёмок. Ему слон не помог. Может быть, у него была другая мантра? Он так и не смог её найти. Не впадай, Платон, в отчаяние! Жизнь коротка, что там ещё какие-то пятьдесят лет. Ты терпишь жизнь уже тридцать три года, что тебе ещё какие-то пятьдесят или сколько там? Зачем? А потому что слон сидит спокойно. Вот и ты сиди!»
– Что это за Богом забытое место?! – воскликнул Олег, когда они подъехали к «закрытому объекту» – психиатрической лечебнице с гордым номером единица.
Массивные устрашающие ворота вызвали у Платона то ли тревогу, то ли трепет, то ли брезгливость, он никак не мог определиться, как назвать чувство легкой паники и полного безразличия в синтезе. «Беспаника. Или паникбес», – отвлекался он от неминуемого «выхода из зоны комфорта». Он понимал, что ему придётся, что говорится, сменить обстановку. Он привык к своей лодке, к тому, что его вещи всегда находятся на одних и тех же местах, что он редко видит людей, что он зависает в «Имитации», что его никто не контролирует. И вот его покою и некому отшельничеству наступил конец. Он не знал, что его раздражало больше: то, что он будет в психиатрической лечебнице, и в его голове будут рыться, или то, что он не будет видеть привычного пейзажа утром, привычной «трюмной» обстановки, привычного количества бумажных книг. Просто иногда ему казалось, что определенноё положение вещей в комнате соответствует неким незыблемым математическим формулам. Ему казалось, раз квадрат гипотенузы равен сумме квадратов двух прямоугольников, то стопка книг должна стоять именно в углу рядом с кроватью, и порядок книг тоже должен быть определенный: «Потрясающие мысли Брюса Ли», Артюр Рембо, «Улисс», «В поисках утраченного времени» и только потом «Бойцовский клуб». И закладка должна быть обязательно из упаковки от шоколадных драже. И рекламная надпись на этой упаковке должна быть именно «Гений», а не «Наглец», «Джентльмен», «Леди», «Красотка», «Босс». Платон обожал эти надписи на упаковке, но покупал только конфеты с надписью «Гений». Если Артём привозил драже с надписью «Дерзкий», он отдавал их ему или выбрасывал, и настроение у него портилось на весь день. Незыблемые привычки казались ему такими же очевидными, понятными и нерушимыми, как химический состав воды.
– Всё будет хорошо, Плат! – попытался его успокоить Олег.
– Всё будет хорошо у тебя. Ты получил, что хотел. Съёмки у тебя в кармане. И заодно ты устроил бесплатную пиар-компанию, просто упрятав меня сюда. Теперь фильм будет обладать легким флером обитающего в психушке автора.
– Не начинай! Ты же сам понимаешь, что тебе это необходимо. И у тебя будет отдельная палата в отличие от большинства этих доходяг. Я поговорил с врачом, убедил его в особых привилегиях. Часы он всё же не разрешил тебе оставить, у них там жесткие правила насчет этого, но он будет тебе давать для звонков свои. Ты сможешь связаться со мной, когда захочешь. Тебе будут давать флешки с сериальчиками и компьютер без доступа в Интернет. Я уговорил главврача разрешить тебе взять этого негативистского черного кота! Многие психи только мечтать о таком могут!
– Спасибо, друг! Что бы я без тебя делал?!
– Ты никогда не считал меня другом, хотя мы могли месяцами круглосуточно находиться вместе. Пресс-туры вспомни! Тебе ближе совершенно незнакомый мне, к сожалению, Тёпа. О покойниках, конечно, плохо не говорят, но, извини, мне кажется, что он был малость туповат. Сельский видный паренёк. Я даже не представляю, о чём вы могли разговаривать?! Ему же было плевать на синтаксис и твои произведения. Не удивлюсь, если он не дочитал и одной твоей книги. Не удивлюсь, если он не понимал и половины того, что ты ему говорил. И он не смотрел с тобой всю артхаусную многочасовую муть, вроде «Слон сидит спокойно», «Покидая Неверленд», «Обыкновенного фашизма», «Ребёнка Розмари». Я никогда не мог понять твою систему просмотра фильмов. В один присест ты мог посмотреть «Полное затмение» и «Мальчишник в Вегасе». А ещё мог включать их одновременно и постить рецензии на совершенно другое.
– «Ирландца» он смотрел.
– Его все смотрели!
– Вот ты засранец!
– Плат, только за это ты меня и терпишь. Ты любишь, когда кто-то может побыть засранцем вместо тебя и уладить все проблемы. Чтобы кто-то изображал Цербера, пока ты рефлексируешь. У тебя есть тип, который может быть плохим вместо тебя, и не изображать, что его волнует только искусство. Радуйся! Со мной ты никогда не пропадёшь.
– Знаешь, у Тёпы было оно прекрасное качество. Ему было на меня не наплевать. Всегда. Я люблю тех, кому на меня не наплевать.
– Вот и выяснили! Не поверишь, я сам такой же! Люблю тех, кому на меня не наплевать! Себя особенно. Вот столько у нас общего!
К машине подошел охранник в фуфайке и постучал в окно. Олег опустил стекло.
– Вы тут ещё долго стоять будете?! Вы внутрь собираетесь? Не заграждайте дорогу!
– Не бурчи, батя! Вот наш пропуск.
Платон подумал о том, каким невзрачным и тусклым получался декабрь. Стояла плюсовая температура, триптих из белого превратился в бурый, даже в машине его жутко раздражала грязь. «А когда-то зимы здесь были снежные. Всё кругом было белым и будто стерильным. Снег трещал под ногами. А эту зиму я ненавижу! Ни одного яркого цвета! И солнце даже не выглядывает! Оно будто наплевало на нас и махнуло рукой: живите как хотите в этих бесконечных сумерках собственного сознания! Как здесь быть радостным, когда вокруг словно нагадили скунсы?! Или если быть патриотичным, медведи. Какие-то безграничные беспросветные кучи экзистенциального и природного дерьма. В гробу я видал такой декабрь! Вот наступит май, и я выйду отсюда, со мной всё будет в порядке. Это просто хандра на почве моей нелюбви ко всем оттенкам коричневого. Вот когда этот цвет сменится на зелёный, мой рассудок вернётся».
V
Платон закрыл Эспрессо в палате и вышел в коридор. Там с закрытыми глазами стоял белобрысый кудрявый азиат и что-то напевал себе под нос. Он открыл глаза и Платон увидел, что они у него синие. «Что за невиданная внешность! Чудо чудное, диво дивное. Он похож на шедевр генной инженерии. И он такой худой, что не представляю, как ноги его передвигают. Если я толкну его мизинцем, он улетит в другой конец коридора. Но красивый».
– Не советую спать на местных простынях. Их плохо обрабатывают моющими средствами. Тут чесотка у многих. Для этого и держат дерматолога в штате, – сказал парень, даже не взглянув на Платона.
– И что же мне не менять постельное бельё никогда?
– Месяц спишь на одном, а потом пусть тебе привозят новое. Ты же мажорный пациент, можешь себе позволить.
– Ты, похоже, тоже блатной. Отдельная палата.
– Ага. Мой отец певец известный.
Платон мысленно составил список предполагаемых отцов соседа по коридору. Вспомнил несколько статей, одно ток-шоу. Через пять минут он вычислил родителя. «Второй суррогатный ребёнок одинокого отца. Имя, имя ребёнка. Сейчас вспомню. Что-то типа Микаэла. Да, да. После операции по смене пола Мишка».
– Майкл, у тебя кровь идёт из пальца.
– Потому что я его надкусил.
– На хрена?
Он провёл пальцем по губам и поджал их.
– Как корейский тинт для губ. Экологический.
– Смотрится неплохо.
«Блин, нужно будет сказать Олегу, чтобы меня переселили подальше от этого психа. Хотя о чём это я, тут же все психи». Платону стало немного не по себе. Он почувствовал собственную брезгливость на каком-то ментальном уровне. Он сжал пальцы левой руки правой с такой силой, что ещё немного и сломал бы их. Платон увидел, что на стене мерцает одинокая гирлянда. Она выглядела на редкость жалко и несуразно. «Выглядит так, будто на бомжа надели галстук. Снега нет, но вы держитесь. На улице какая-то заблудившаяся, не к месту, полярная ночь, но зато фонарики горят. Новогоднее настроение никто не отменял! Мне кажется, здесь на всех нужно надеть шапочки Санты! А почему нет, собственно?»
– Ты в столовку?
Майкл не дождался ответа и повёл его в неизвестном направлении.
– Я провожу, не боись! Кормят здесь неплохо, но есть у нас один вечно сопливый повар, поэтому я сегодня бы поостерёгся есть. Но ладно, ради тебя перехвачу хлеба.
В столовой они сели в отдельном углу, где на столах даже были скатерти. Платон понял, что это «vip-сектор». Но на еду это не распространялось. Их рассольник был из той же очереди, что и у всех. Платон с такой тоской посмотрел на суп, что Майкл искренне удивился.
– Ты никогда не пробовал рассольник?
– Боюсь, что нет. Я многое потерял в этой жизни?
– Бесспорно. Но на второе зразы, так уж не слишком горюй!
Платон монотонно мешал суп алюминиевой ложкой. Он понял, что этим ложкам не меньше ста лет.
– Видишь вон того санитара?
– Бывший водила триптиха. Не показывай пальцем! Один раз он нажрался водки на дежурстве, и нате – именно тогда убили Ваську. Его обвинили, потому что он ничего не помнил. Отсидел пять лет, потом ему даже работу вернули. А на самом деле, говорят, Ваську убил сосед по палате, он ненавидел, как пахли его носки.
– Вот те на! – с наигранным энтузиазмом воскликнул Платон.
Он попытался прикинуть, сколько лет Майклу. Ему можно было дать от пятнадцати до сорока, разброс был большой. Он двигался очень быстро, тревожно, словно подросток, у него была динамичная мимика. Но при определённом освещении Платон замечал морщинки у него под глазами. «Да лет тридцать, не меньше. И в программе говорили. И у азиатов легко ошибиться с возрастом!»
– А это наша медсестра – Любочка. Каждый день сидит на работе допоздна, даже если не дежурит. Пишет мемуары. Берегись, будет тебя преследовать, пока ты их не прочитаешь и не отрецензируешь.
Платон равнодушно взглянул на миниатюрную крашеную блондинку, жующую салат из солёной капусты и тертой морковки. Затем он пытался угадать, какой национальности Майкл: «Для японца высоковат. Да и разрез глаз не похож. На калмыка или казаха тоже не похож. Кореец. Его донор-мама точно была кореянкой».
– А это бывший местный фельдшер. Спятил потом без причины. Берегись, будет у тебя всё время просить телефон, чтобы позвонить двоюродному брату и умолять его приехать сюда в гости. Скучает.
– Так у меня нет телефона.
– Он будет так часто просить, что у тебя появится. А это бывший мент. Что-то не поделил с соседом по даче, зарезал его, вот теперь за былые заслуги его определили сюда. А вон видишь кот Васька. Живёт в приёмной у главврача, но разгуливает везде, как по своим владениям. Котов вообще здесь много. Без кота и жизнь психа не та.
– У меня тоже есть. Черный. Эспрессо.
– Тебе разрешили взять?! Везёт!
Не успел Платон опомниться, как рядом с ними оказался чеченец лет сорока пяти. Он бесцеремонно приобнял Майкла и заявил:
– Вот ты, Майкл, был и мужиком, и бабой. И кем лучше?
– Мужиком, конечно. Их не достают вот такие джигиты, как ты.
Чеченец смачно засмеялся, запрокинув голову назад. Потом потрепал Майкла по голове и удалился за другой стол.
– Махди. Заколол кого-то. Родственники всеми правдами и неправдами определили его сюда. Вышел, опять кого-то заколол, вернулся, – представил его Майкл.
– Такое ощущение, пребывание здесь, как умение ездить на велосипеде, никуда от тебя не девается.
– Ага, раз крышку снесет и не разучишься потом. И понимаешь, что за пределами люди ещё больше психи, чем здесь. Так пресмыкаются, приспособляются, терпят, будто и выбора и у них нет. Вот, например, стать известным писателем, как ты, и не видеть людей лично вовсе.
– Спасибо, что ценишь моё творчество и профессию, но у меня встреча с главврачом, который и мой лечащий врач тоже.
– Не торопись, он любит покурить анашу после обеда. Не ломай ему кайф!
– Раз так, то можно ещё компота попить.
Мимо пробегала буфетчица.
– А можно нам ещё компота? – поинтересовался у неё Майкл.
– Закончился. Глышите как в последний раз.
– Вот блин! – вознегодовал он, – Нельзя людям уже и компота попить. Вот жмоты! Эх, последней радости лишают.
Через несколько секунд буфетчица поставила перед ним целый графин с мутной жидкостью цвета марганцовки.
– Держи! Упейся, дорогая!
– Я уже три года как он, дорогая.
– А мне плевать. Кем родился, тем и останешься.
– Не обращай внимания! Люди в этих краях несколько суеверны. Вот ты типа голос поколения, кем быть лучше, скажи, мужчиной или женщиной?
– Человеком. Прежде всего ты – человек. А быть настоящим человеком можно в любом теле. Пол не имеет значения.
– Сказал – как отрезал. За это нужно выпить!
– Благо компота у нас завались.
Когда Платон зашёл в кабинет, он понял, что работает кондиционер – на охлаждение воздуха. Главврач, седовласый тучный мужчина лет семидесяти пяти, мгновенно отреагировал на его недоумение:
– Отопление включили, а на улице плюс десять почти, если открою форточку, то заработаю воспаление легких, вот и борюсь с глобальным потеплением в моём кабинете доступными способами.
Платон попробовал уловить запах легких наркотиков, но почувствовал только аромат ментола и хорошего одеколона. Главврач Указал на кожаное кресло напротив себя. Платону понравилась его внешность и манера двигаться так, будто даже пошевелить пальцем ему лень. Он не был похож на всех тех хипстерских стариков, что он знал, которые старались молодиться и часто умирали, разбив голову о доску для серфинга. «Такой солидный! И ни одной пластической операции на лице. Старовер!»
– Так в чем ваша проблема, молодой человек?
Платон заметил множество картин: они висели на стенах, стояли в углу, пылились на антресолях. И всё это не было похоже на современное искусство: никакой небрежности и неоновых цветов. «Соцреализм? Ты ли это? Неужели тебя ещё кто-то помнит. Странный вкус у дедка».
– Вот так сразу?! Эм. Мне кажется, в наше время причины страдать не так очевидны, и страсти давно превратились в страстишки. Однако я всё принимаю слишком близко к сердцу и страдаю глубоко по поводу и без повода. Ещё я не умею сосредотачиваться. Моё внимание перескакивает с одного на другое слишком часто. А я хочу уметь воспринимать всё апатично, концентрироваться хоть на чем-то. Есть фильм «Слон сидит спокойно». Вот я хочу как тот слон.
– Так сказал, будто к зубному пришёл. Я не спрашивал, на что ты жалуешься. И большинство, что сюда попадают, полному выздоровлению не подлежат. Мы по большей части изолируем. Так уж вылечить тебя я не смогу, это определённо. Но раз ты хочешь научиться концентрации, помогу.
Он достал из закромов картину и водрузил её перед огромным телевизором. Там был изображен Сталин на фоне утреннего пейзажа.
– «Утро нашей родины» 46-48 года XX века, – объявил главврач.
– Мы будем писать сочинение на тему, что изображено на картине? Или запоминать детали?
– Не угадал. Просто будем сидеть смотреть на неё полчаса и молчать.
– Серьёзно?! А у вас есть какая-нибудь репродукция? Ван Гог, например? Нам обязательно смотреть вот на это полчаса, Альберт Львович?
– Дорогой, не всегда есть возможность смотреть на то, что тебе вздумается. Иногда реальность отличается от фантазий. Вот сиди и смотри на то, что есть в данный момент! Ведь слон сидит же спокойно.
– Понял. А можно Сталина убрать хотя бы?
– Цыц! Молчать полчаса.
Он протянул ему бокал коньяка и уселся на диван. «Господи! Он тоже двинутый?! Что за странные методы? Лучше бы он мне сразу лоботомию сделал. Мы серьёзно будем полчаса смотреть на эту картину? Он издевается?» Платон осознал, что главврач не шутит. Спорить с ним он не осмелился и решил спокойно отсидеть полчаса, будто скучный сокращённый урок. Сначала мысли словно разрывали его голову на части, роились как пчёлы, жужжали. Но минуте на пятнадцатой в его голове наступила абсолютная тишина и гармония. Он думал только о горизонтальной статике пейзажа и белом кителе Сталина, его даже не беспокоило, почему китель белый или что ему так кажется. Он воспринимал сам факт. Остальное его не волновало. На душе у него стало легко и свободно, Платон давно себя не чувствовал настолько умиротворённым. Вскоре он даже задремал. Но ровно через полчаса с начала встречи Альберт Львович поднялся и объявил:
– До встречи на следующей неделе!
«Чудаковатый дед! Интересно, он просто маразматик или у него такая новаторская система? Или он просто пофигист или ригорист? То ли он не пытается производить впечатление, то ли у него уже возрастное равнодушие ко всему, кроме своих проблем с простатой и суставами? Но есть в нём, однако, некое очарование, черчиллевское, можно сказать»
Возвращаясь в палату, Платон встретил Майкла, который луцкал семечки, сбрасывая шелуху в горшок с цветами.
– И как там оно?
– Он похож на своего собственного пациента. Консультирует сам себя. Два в одном флаконе.
– Пойдёшь в сенсорную комнату? Там сейчас открыто.
Как обычно, его согласия он не дождался, а тут же направился в заданном направлении, не принимая возражений. Платон послушно поплелся следом. Когда они вошли в комнату «для релаксации», Платону показалось, что он попал в книгу «Алиса в стране чудес». Вокруг переплетались сверкающие волокна, создавая иллюзию жалюзи из светлячков или серебряного водопада. Колонны с «медузами» тут же приковали его внимание. Возникшее ощущение сказки заворожило его. Люстры из переливающегося «мха» заставили его вспомнить о «Властелине колец». Блестящий подиум под диваном цвета бургунди и золотистыми совами будто окунул его в книги о Гарри Поттере. На белой стене словно отбрасывали тень пальмы. На другой стене лазурный свет напоминал движение волн. Платону хотелось разинуть рот. Он понял, что выйти отсюда обратно в совдеповский антураж ему будет трудно. Он был готов смотреть на эту иллюминацию вечно.
– А? Как оно? – снисходительно поинтересовался Майкл.
– Я знал, что для беспокойных детей делают нечто подобное, но что для психов…
– Мы ж как дети! И тут хорошее финансирование – федеральное.
– И чего только человек не может сделать с помощью электричества. А комнаты с котиками тут нет?
– Да котиков тут и так полно живёт!
Они в углу увидели спящего толстячка, обмотанного гирляндой.
– Шико, или просто Елисей. Новенький. Думает, что у него ребёнок от Нила Хемсворта.
– От австралийского актёра? Он с ним был знаком вообще?
– Только если по галлюцинациям. И он в курсе, что мужики не рожают, но его кукушку в башке это не останавливает.
Они присели на пол и наблюдали за иллюминацией словно за умопомрачительным пейзажем. Платону больше не хотелось путешествовать. Ему теперь казалось, что ничего нового он больше не увидит. «Мегаполисы все похожи друг на друга – небоскрёбы, храмы, бутики, различные жральни, мосты, центральная площадь. Морские курорты – пляжи, туристы, аниматоры, соленая вода. Азиатский колорит, европейский колорит. Мне теперь безразлично, где я нахожусь, лишь бы в безопасности. Странно, раньше мне хотелось всё изведать, всё испытать, везде побывать. А теперь я хочу только того, чтобы меня оставили в покое, чтобы меня не замечали, будто я испарился. Мне будто приелся этот мир, а я ему. Мы словно охладели друг к другу. Этот мир словно не может больше ничего во мне изменить, а я в нём. Мы будто не можем больше друг другу ничего дать. Но только мир величественен, безграничен, самодостаточен, красив, у него масса вариантов, а я ничтожен, жалок, уныл, обречён всю жизнь быть привязанным к нему, жить воспоминаниями о нём прошлом. Я не могу изображать заинтересованность, мне всё безразлично, а миру наплевать на меня. Мной больше, мной меньше. Все мои попытки узнать этот мир упирались в незнание себя. Или в неумение опустить себя как производную. Наверное, я придаю себе слишком большее значение. Я не умею переключать внимание на что-то, кроме себя самого. Наверное, я слишком на себе зациклен. Иногда стоит о себе забыть. Отставить себя самого в сторону. Сделать центром своей вселенной что-то иное. Намного проще, когда понимаешь, что вот ты не так важен, даже для себя самого, что есть вещи куда более значительные и менее осязаемые. Истина, например. Правда. Идея».
Когда Платон зашёл в свою палату, он увидел Артёма, который гладил котёнка. Он видел его очень отчётливо, но понимал, что его здесь нет на самом деле.
– Это ты виноват, что я попал сюда! – воскликнул Платон.
– Скажи ещё, что я виноват в том, что умер, и подставил тебя. Что ты как маленький? В тридцать три годика пора принимать ответственность за свою жизнь на себя, а не винить родителей, родственников, одноклассников в том, что ты не такой, каким тебе хотелось бы быть. Ты всегда был не в себе. Тебе словно хотелось из себя выйти.
– Блин, ну сложно быть мной!
– А ты не хочешь быть собой! Ты всегда хочешь быть кем-то другим. Да хоть вот Эспрессо! Ты завидуешь даже рыбке, потому что у неё память три секунды. И ты до ужаса эгоистичен. Ты никогда никого не любил больше себя самого.
– Вот неправда! Тимура я очень уважал, я считал его значительнее себя, я им восхищался, я его любил.
– Вот неправда! – не согласился внезапно появившийся Тимур. – Я звонил тебе незадолго до смерти. Но ты проигнорировал меня, потому что знал, где я нахожусь. Ты не захотел подвергать свою чувствительную натуру стрессу. Ты решил, что прощания – не для тебя. И ты тогда играл в шахматы он-лайн. Ты не прервал победную партию ради разговора с другом.
