Читать книгу: «Дай мне шанс всё испортить», страница 4
– Олег!
– Ты жив?! – словно удивился нежданный гость.
– А ты надеялся найти мой труп?
– Похоже, тебя даже Вселенский потоп не разбудит. Наводнение было, тут всё на фиг снова залило.
– Как ты меня нашёл?
– Перелёт, три пересадки на водоходах, и я в этой дыре.
Только сейчас они пожали друг другу руки.
– Это вот здесь ты живёшь?
– Пытаюсь. А зачем ты притащился?
Олег бросил свою сумку на пол с лестницы.
– Я голодный как собака. У тебя хоть пожрать есть?
– Не помню. Я давно не связывался со своим поставщиком.
Олег снял шапочку с логотипом спортивной компании и направился к холодильнику. Он пил молоко прямо из пакета, потом начал давиться булкой. Казалось, что сейчас он просто отрубится: настолько уставшим он выглядел.
– Всё, Платон Сергеевич, твоё отшельничество на фиг закончилось. Тебя будут экранизировать. Поедем на съёмки в следующем месяце.
Платон опешил. Он не сразу сложил услышанное в единую картинку.
– В смысле?! Кто решил экранизировать подобную хрень?!
– Вот представь себе, нашлись люди. Один из них – Лекаплен.
– Быть не может! Какая муха его укусила?! – недоумевал Платон.
– Сам в шоке! Как можно снять говорящий мусор и заставить актёров изображать мусор по категориям. Вот и решишь задачу в сценарии. Он, кстати, написан, но ты можешь править и быть одним из съёмочной группы.
– Нет, я не хочу. Не думаю, что подобное можно воплотить на экране. Я совершенно не уверен, что из этого может выйти стоящий фильм. Ничего путного!
– Платон, Платон, какая разница?! Роман был бестселлером, все захотят посмотреть фильм, хотя бы просто ради того, чтобы сказать, что книга лучше. Ты в любом случае будешь в выигрыше. Если получится ерунда, все скажут, что режиссёр не смог воплотить твой замысел, если выйдёт шедевр, все поклонники будут довольны. И денег мы получим в любом случае уйму.
– Да мне, в принципе, не нужно много денег. А вот хреновой экранизации мне точно не пережить. Ты, конечно, извини, Олег, но я не подпишу контракт.
Олег смотрел на него, не моргая. Он словно не понимал, что происходит. В его представлении на этой субмарине сейчас творились какие совершенно фантастические вещи. Будто появились лепреконы и начали танцевать русско-народные танцы. У него в голове не укладывалось, как можно вести себя подобным образом, так равнодушно ко всему относиться, словно Платону сообщили о подорожании тарифов ЖКХ, а не об экранизации его книги. Ещё Олег мысленно представил, как будет говорить с Лекопленом и объяснять невразумительное поведение «гения». И он уже представлял, как будет тусить с Платоном на съёмочной площадке, как познакомится с актрисой, как потом купит себе новую субмарину, как выложит видео в блог. И вот все его планы шли лесом. Все радужные картинки съёмок неожиданно исчезли, так и не воплотившись в реальность. Олег ненавидел, когда что-то шло не по замыслу. Это сбивало его с толку, он сразу задавался вопросом: «Как?!» «Обычно так не бывает. Я не из тех, кто довольствуется малым, постоянно попадает в передряги. Все обычно идёт по-моему. А тут какая-то лажа! Лажа и я – это несовместимые понятия. Я не понимаю, что происходит». Затем Олег начал злиться. То ли на себя, то ли на обстоятельства, то ли на Платона, то ли на весь шар земной. Проще всего было выместить недовольство на Платоне.
– Сколько мы с тобой работаем вместе?
– Лет пять.
– И все эти пять лет я у тебя на побегушках. Я просил тебя когда-нибудь о чём-нибудь?
– Олег, я понимаю, ты расстроен. Дыши глубже, дыши глубже! Всё хорошо.
– Я никогда тебя ни о чём просил! Я всегда выполнял всё, что тебе было нужно, твою мать! Пока ты составлял какие-то заметки в своей голове, я занимался тем, что ты называешь «можно я не буду этого делать». Я – сын знаменитого драматурга, а не из Ильёвки, я учился в приличном европейской универе, а не в Волжском педагогическом на специальности «текстовая конъектура». Я умею играть Дебюсси, твою мать, а не бренчать на гитаре «в траве сидел кузнечик»! Но я всегда был рад работать с тобой, потому что ты, видите ли, талантливее. Я всегда пресмыкался! Я всегда ставил твои интересы выше собственных. Я карьеру свою положил, потому что слишком увлекся изучением твоих методов. И что я получаю взамен, когда отстаиваю твою же экранизацию?! Когда тебе же привалит денег! Мне это не интересно, Олег, извини… Я лучше покроюсь мхом, чем хоть немного поработаю с людьми.
– А хорошо ты мой голос изображаешь.
– Да я могу изобразить, все твои выражения лица, когда тебе что-то не нравится! Выражение первое: «Мне не нравится кофе».
Олег принялся показывать миниатюру, будто ему стало плохо и его мучает приступ удушья.
– Потом ты обычно говоришь: «Что за жижа цвета поноса?!» Выражение второе: «Я не хочу это слушать».
На этот раз он показал миниатюру, будто у него головные боли.
– Потом ты обычно говоришь: «Извините, у меня беруши в ушах, я не расслышал».
– В общем, я понял. Ты потратил на меня лучшие годы своей жизни, а я такая мразь!
– Вот! Впервые я услышал от тебя что-то разумное.
– Ну, извини, что не оправдал ожиданий.
– Ты пишешь под музыку, прерываясь на соцсети! Ты будто и не работаешь никогда! Ты можешь смотреть соревнования по плаванию и дописывать главу. У тебя всё какими-то урывками, не сосредотачиваясь! Но никто тебе и слова плохого не скажет о твоей пунктуации! Это же авторское видение русского языка! Куда нам, простым смертным, лезть со своими правилами!
Раздался звонок. Платон никогда не радовался мелодии звонка так, как сейчас: он чувствовал, что ещё немного и Олег прочитает ему отрывок из своих мемуаров: «Дьявол носит худи».
– Тёпа!
– Привет! Я сегодня крашу субмарину. Поможешь?
– Сегодня я готов на любую чёрную работу!
Он был там рад услышать Артёма, что согласился бы даже перетащить его субмарину в одиночку на сушу. «Почему-то все положительные эмоции в последнее время связаны именно с ним. Просто все эмоции в последнее время у меня связаны с Тёпой. Он похож на генератор. Или я просто слишком редко выхожу из дома, и встреча с любым живым человеком мне кажется событием».
– Мне нужно отойти, помочь другу покрасить субмарину. Ты располагайся, чувствуй себя как дома, не зря ж тащился.
Олег выразил искреннее удивление.
– Ты решил кому-то помочь?! Ты будешь красить лодку?! Обычно тебе лень даже указать пальцем, какую кружку тебе подать.
– А как я, по-твоему, живу здесь один? Как-то справляюсь. Верь в меня!
– И вот так ты всегда уматываешь, когда я пытаюсь поговорить с тобой серьёзно о твоих же интересах. И ты оставишь меня одного, хотя я перся в эту глухомань с тремя пересадками, и пойдёшь красить лодку? Или это какое-то кодовое выражение, когда тебе нужно свалить?
– Я быстро. А ты пока послушай песню «Relax, Take it easy».
На субмарине дымился мангал, Артём с сигаретой в зубах ловко орудовал кисточкой и жёлтой краской. Крупными буквами на его жилище было выведено: «Мародёр». Сначала у Платона возникла нелепая идея, что хозяин сам это написал, ведь всё равно скоро закрасит, потом он понял, что Артём никогда не назвал бы себя мародёром даже в шутку.
– Кто это сделал?
– И тебе «здравствуйте». Понятия не имею. Мало ли придурков, которые считают меня расхитителем гробниц.
Он кинул Платону запечённую картошину, ему удалось поймать, чем он был несказанно горд: с недавних пор он казался себе немного…заторможенным. Даже сквозь плотные перчатки Платон ощутил её тепло. Он вспомнил, как в детстве они с Артёмом бросали друг другу горячую картошину, и тот, кто её ронял, получал невероятной силы щелбан. Он бросил обратно. Артём поймал её даже одной рукой: не отрываясь от покраски и не выплёвывая сигарету. Получив картошину обратно, Платон её смачно надкусил.
– Вкус пепла и гари, как я по нему скучал!
– Там есть ещё.
Платон забрался на подводную лодку и взял кисть.
– Yellow submarine?
– Теперь будет жёлтой, да.
– Конспирация – не твой конёк.
Артём включил песню The Beatles. На всю округу раздалось:
We all live in our yellow submarine,
Yellow submarine, yellow submarine
– И мне плевать, что кто-то считает меня мародёром!
Артём затянул:
And our friends are all aboard
Many more of them live next door
And the band begins to play
Платон и не удержался и начал подпевать. Жёлтый цвет ему всегда казался самым весёлым, поднимал ему настроение. Он представил, как жёлтая субмарина окажется на причале к началу зимы, и улыбнулся. «Хотел бы я жить так же легко и беззаботно, как он. Он словно ни о чём не думает. Есть в этой голове хоть какие-то серьёзные мысли? Может быть, там всегда звучит «Yellow Submarine», когда он не болтает? Или гуляет сквозняк».
– Я не хочу говорить об этом, – прервал Артём своё пение.
– Я тоже.
– Тогда можешь не называть меня братом. Можно сделать вид, что у нас вовсе не один и тот же отец. Я просто парень с соседней улицы, с которым ты тренировался и метал арбузы в баскетбольную корзину.
– Ты с ним часто виделся? – поинтересовался Платон, работая кистью.
– Чаще всего на твоих тренировках. Я не получил от него в этой жизни ничего, кроме хороших генов.
– Ты не много потерял. Он был тем, кому бесполезно что-либо объяснять. Он думал, что всё время прав. Он никогда не мог изменить свою точку зрения. Никогда не встречал человека более…однобокого. Его упрямство граничило с идиотизмом. Если ему говорили, что он ошибается, он смотрел на этого человека, как на сумасшедшего. Если ему указывали, что он ведёт себя как дерьмо, он злился, бил посуду, уходил, так громко хлопнув дверью, что потолок начинал сыпаться. Он любил пускать пыль в глаза, оставлял большие чаевые, когда дома жрать было нечего, шатался по бабам, душился сам как баба, прикрывался мелким враньём, пытался из себя изображать кого-то, потому что в реальности ничего из себя не представлял. Он словно всё время играл самого себя, а не жил, но персонаж получался пустяковый и безнадёжный. Всё у него переходило в драму. Он был театром одного актёра, только не хотел перевоплощаться до конца, потому что не был уверен, кого именно играет. И он ничего не доводил до конца, ведь ему было трудно даже просто кого-то дослушать. В редкие пьяные минуты просветления, он рыдал от осознания собственной ничтожности и гадости, а протрезвев, начинал всё сначала.
– Иногда мне кажется, что я такое же дерьмо.
Платона поразило, с каким спокойствием он сказал это. Словно Артём вовсе не боялся быть неудачником, словно он готов не обращать на это внимание. Было в его интонации что-то похожее на безразличие и смирение. Платон никогда не встречал людей напрочь лишённых амбиций и тщеславия. Артём просто знал, что он хорош, и ему этого было достаточно, мнение остальных его волновало в какой-то степени, но не было решающим. «Есть в нём какой-то животный инстинкт всеприятия: он абсолютно всё принимает как должное. Он не задаётся вопросами, за что ему это, достоин ли он большего или наоборот, есть смысл в его жизни. Он просто живёт. Для него это так же легко, как дышать. Всё у него получается непринуждённо и само собой, между делом. Он и живёт так – между делом, не вдаваясь в подробности. Это какой-то животный дзэн. Природная способность к гармонии».
– Знаешь, Тёпа, я иногда тоже спрашиваю себя, а не дерьмо ли я? Столько времени я писал в стол, занимался чем-то непонятным, не получал никакого отклика, что начинал сомневаться, так ли я хорош, как сам думаю. Всегда я был уверен, что чем-то выделяюсь, что я особенный, что у меня есть талант. Но долгие годы ни одна живая душа не говорила мне об этом, никто меня не поддерживал, никто не был в состоянии меня понять. Но я всё равно упорно верил в себя. Не было никаких гарантий, что я добьюсь успеха, никаких предпосылок. Иногда мне казалось, что я всё себе придумал – какие-то непонятные способности, склонности, исключительность. Я спрашивал себя: «А вдруг я – дерьмо, плавающее по волнам, которое возомнило себя кем-то значительным, способным создать что-то стоящее? Вдруг я зря потратил столько лет, пытаясь доказать себе, что я чего-то стою? Может быть, стоило смириться с тем, что я дерьмо, и наслаждаться жизнью какашки?» И знаешь, я до сих пор не уверен, что нашёл ответ.
– Не знаю, я предпочитаю просто плыть по волнам, даже если я всего лишь какашка.
– Я люблю тебя, брат.
Платон понял: что-то не так; в реальности он не сказал бы это так просто и легко. Он бы долго сомневался. А сейчас у него закралось подозрение. Оно было настолько странным и нелепым, что Платон попытался выкинуть его из головы. Но ничего не получалось. Оно разрасталось всё больше и больше, собираясь стать фактом. Оно становилось всё очевиднее с каждой минутой, обретало подтверждение. Вот-вот оно должно было стать действительностью.
– Хотел бы я услышать это, когда был жив, – произнёс Тёпа.
Одна фраза и Платон был готов рассыпаться на мелкие частицы.
– Когда?
– Во время наводнения. С другой стороны, может быть, хорошо, что я не успел стать твоим братом, а так и остался мальчиком с соседней улицы, с которым ты любил проводить время.
– Но почему я с тобой разговариваю?
– Без понятия. Воображение у тебя сильное. Имитация, видать, начала работать в твоей голове.
– Тебя больше нет?
– В твоём воображении и в «Имитации» я существуют, но на свете нет.
– Как это произошло?
– Память у тебя крепкая, хотя иногда и глючит.
– Так я не проспал всё наводнение?
– Нет. На Спящую Красавицу ты не похож.
– Я должен был оставить какую-то записку в памяти.
– Возможно, тебе и не стоит вспоминать. Ты слишком привязываешься к воспоминаниям, а от некоторых стоило бы избавиться. От того, что ты сейчас так усердно ищешь, в первую очередь. Ты же сам говорил, что люди придают слишком большое значение тому, где родились, кто их воспитывал, кто их обидел, зацикливаются на прошлом. Ты можешь стать кем угодно, когда избавляешься от груза воспоминаний. Не так уж и важно, что тогда произошло. Забудь и живи дальше!
– Я хочу знать.
«Так, когда была Куликовская битва? Тысяча триста восьмидесятый. Ход, характеризующий защиту Нимцовича? Слон f8 на b4. Третий том «В поисках утраченного времени»? «У Германтов». Навязчивое желание лежать в кровати без предписаний врача к постельному режиму? Клиномания. Боязнь толпы? Демофобия. Зонт по-английски? Umbrella. Зонт по-французски? Parasol. Ух, у меня не Альцгеймер! С памятью всё в порядке. Какой сейчас год? Две тысячи двухсотый. День недели. Без понятия, я давно перестал следить за такими незначительными промежутками времени, как неделя или месяц. Я всё помню, кроме того, почему Тёпа мёртв. Меня словно переклинило. Не могу поверить, что начал теряться в реальности!» – паниковал Платон. Наверное, больше всего на свете он боялся потерять ясность рассудка, и тут он почувствовал, что главный его страх начинает претворяться в жизнь. Холодный ноябрьский ветер сделал запах краски ещё более отчетливым, у Платона закружилась голова. Вдалеке он увидел плавучую церковь, звон колоколов прозвучал как никогда реально.
– Сначала эта церковь была плавучей, потом лет десять её держали на бугре, затем снова спустили на воду. Мне кажется, она никак не определится, где хочет находиться: на воде или на суше. Этакая переменчивая! – сказал Артём.
– Может быть, она земноводная.
Платон прошёл на другую сторону субмарины: у него просто возникло непреодолимое желание сделать это. «Знаю же, мне не понравится то, что я увижу, а всё равно иду. Один шаг, второй, третий. Ещё один, и я найду подсказку». Он стоял в нерешительности на краю. Ему оставалось только посмотреть вправо, чтобы увидеть вторую надпись на подводной лодке. Платон настраивался на это так долго, словно собирался прыгать с большой высоты в воду. Вскоре он прочёл: «Братоубийца».
В его памяти словно поднялся занавес. Он вспомнил, как Артём в тот день позвонил ему: он сказал, что помогает перевозить людей с зоны бедствия, попросил помочь. Платон, не задумываясь, согласился, схватил дождевик и полез наружу. Ветер будто плескал в лицо водой. Уже через несколько секунд Платон насквозь промок, так и не успев надеть дождевик. Он с трудом удерживался на ногах: его швыряло ветром из стороны в сторону. Артём сразу начал говорить о том, за кем они направляются на триптихе: за одними незадачливыми рыбаками посреди реки. Он вручил ему ружьё и наказал: «Если какие-нибудь полоумные будут перегружать мой триптих, стреляй!» Переправив мужиков, болтающихся в лодке посреди реки, они с Артёмом отправились спасать егеря и Витька, которые бухали у озера третий день. Эти двое сидели на крыше егерской лачуги и вели себя так, будто ничего не происходит: они посмотрели на появившегося Артёма с явным удивлением. «Как тебя сюда занесло?» – спросил Витёк. «Да вы тут подохли бы, не вспомни я! Егерь этот липовый продал мне запчасти от своего триптиха ещё три месяца назад», – почти кричал Артём, потому что ветер заглушал все звуки. Затем он вспомнил о беглянках, которым поставлял продукты. Артём набрал Ксанку. Он с трудом понимал, что она говорит: ему пришлось чуть ли не прижимать смарт-часы к уху, чтобы расслышать её голос. Как оказалось, их лагерь разделился на группы. Когда начался ливень, они начали хватать скудные остатки еды, какие-то вещи, разбираться, что кому принадлежит, дошло до драки. Двое погибли, свалившись оврага, остальные разбежались в разные стороны. Ксанка и Элизабет (Лизка) решили держаться вместе и забрались на самую высокую точку в округе. Туда и направились Артём, Платон, Витёк и Егерь.
– В тот момент я подумал, а зачем тебе это нужно? Какое тебе дело до беглых зечек? Ты рисковал жизнью, летая в такую погоду, чтобы спасти почти незнакомых тебе людей. Но ты, похоже, даже не задумывался над этим. Ты действовал по наитию. Ты не сомневался, чья жизнь там стоит больше, чья меньше, на кого вообще можно забить. Ты сказал им: «Добро пожаловать на борт!» Это была твоя предпоследняя фраза. Я точно помню. Затем появились другие беглянки, которым тоже захотелось улететь. Взять их на борт мы не могли. Они палили в сторону триптиха и Ксанки, которая улетала без них. Я выстрелил в ту, что пыталась зацепиться за вертолёт, как Джейми Ли Кертис в «Правдивой лжи». Витёк рулил, потому что ты раскручивал навесную лестницу, не знаю зачем, это можно было сделать позже. И именно в этот момент ты поднялся. Пуля угодила тебе прямо в затылок.
– Да. Упс, неловко вышло. Нелепая какая-то смерть, хотя и жизнь то мою значительной не назовёшь.
– Я подбежал к тебе. И твоя последняя фраза была: «Не говори ей, что ты это сделал». Я видел последние проблески жизни на твоих глазах. Витьку с трудом удалось нас доставить домой. Я занёс тебя на твою субмарину, отдал Бетине. Я что-то невнятно объяснял, а она просто ревела и ничего не слушала. Она поняла лишь, что тебя случайно пристрелили, когда мы спасали зечек. Вот так! Ты был и вот тебя не стало. От одного неосторожного движения моей руки. Часто задаются вопросом, зачем нужна та или иная жизнь, но зачем была нужна эта смерть, чёрт возьми?! Какой смысл?
У Платона было странное ощущение, будто он находится во сне и прекрасно понимает, что всё не по-настоящему, но при этом чувствует сильнее, чем в действительности. Он словно осознавал, что вот-вот проснётся, но не мог сделать последний рывок обратно в свою жизнь. Он будто находился на границе между душой и телом. Ему казалось, что вскоре он очнётся и забудет свой сон, или даже не вспомнит, что этот сон ему снился: мало ли незначительных событий происходит в твоём сознании, пока ты спишь.
– Плат, Плат, а какой смысл в разбитой чашке? Может быть, её время пришло? Или она должна уступить место другой чашке? Что эта чашка хотела сказать, разлетевшись на кусочки? Может быть, у чашки мания величия, и она считает, что в её осколках есть смысл? Да, чашка была чем-то полезна, пока была целой. Её наполняли и чаем, и водой, и соком, и кофе, и даже супом быстрого приготовления. Она потом она бац и дала трещину. Но, даже треснув, чашка пыталась найти хоть какой-то смысл в своём существовании, придавать себе значение. Она протекала, проливала жидкости на пол, но всё думала, что не бесполезна. Ей было мало одного раза, чтобы понять, что она больше ни на что не способна. Ей нужно было протекать снова и снова, чтобы удостовериться в своей никчёмности. Нельзя просто так взять и признать, что ты не так хорош, как думал или был раньше. Чашке же нужна железная гарантия! Она надеется до последнего. Бьётся и бьётся о стену. А потом сотрётся в порошок и лежит себе, ждёт когда кто-нибудь её подметёт в совок и выбросит, наконец, в мусорку, где ей самое место.
Платон заплакал. Слёзы начали капать на жёлтую краску вперемешку с дождём. Он всхлипывал и сопел носом, словно расстроенный ребёнок или пьяная разведённая женщина.
– Ты плачешь?! – удивился Артём и откусил новую печеную картошину.
– Чашку жалко. Такая глупая чашка!
И тут он отчётливо увидел, что находится один. Он ощутил своё одиночество, словно ноябрьский холод. «Я будто остался один в этом мире. Такое чувство, что абсолютно все исчезли…или капитулировали, а я проспал. И теперь стою здесь, пытаясь найти кого-нибудь, кто бы меня понял. А всем наплевать, что я думаю, что в действительности хочу сказать, почему мне плохо, когда я вроде бы должен быть в порядке. Всем кажется, что я в норме, что способен со всем справиться, что я сильный, что я просто с жиру бешусь. А я не могу справиться даже с собственными мыслями. Я не в состоянии одолеть всё то, что разрывает мою душу, пытается найти выход. Я не могу приручить себя, о какой силе может идти речь».
IV
– Он реально ничего не помнит? – спросил Олег у Бетины.
Она мыла посуду, которой Платон завалил раковину и «рабочие поверхности» на кухне. Её глаза казались выцветшими и блеклыми. Их словно приглушили на несколько оттенков. Опухшие веки практически сливались с ними.
– Он иногда забывает, что Артём умер, какой сейчас месяц, что было вчера или позавчера. А затем что-то вспоминает, ему становится невыносимо не только от того, что его брат умер, но и от того, что его память даёт сбои. Один раз он решил, что он Артём. Буквально на несколько секунд. А потом опомнился, и ему было жутко стыдно.
Морщинки под её глаза словно завязались в узелки. Было не понятно, то ли она хочет улыбнуться, то ли заплакать.
– Могу представить. Он очень дорожит своим мозгом. Можно сказать, гордится. А тут такое! Но даже если Плат больше не сможет писать, у него всё будет хорошо, можешь поверить. Особенно, если экранизируют его книгу.
– Что-то он не жаждет, как я посмотрю.
– Поговори с ним! Ты же что-то вроде его опекунши или няньки.
Платон слышал весь их разговор. В стене был иллюминатор без крышки, который он заставил горой книг. Он переживал, как бы котёнок не замяукал и не выдал секрет со звукопроницаемостью. Но Эспрессо мирно спал и даже не посапывал. Бетина зашелестела пакетами.
– Ты купил картошку? – раздраженно произнесла она.
– Я был у той барыжницы в магазине. Когда она отдала мне продукты, я сказал по привычке «спасибо». Она так посмотрела на меня, будто я псих, и промямлила: «Это вам спасибо». Неловкость прям. У вас, я смотрю, не принято благодарить и вежливость не в почёте. Сельские особенности этикета.
«Сейчас Бетина ему всыпит», – подумал Платон.
– Какое отношение это имеет к картошке? Ты купил её или нет?
– Похоже, забыл.
– Да, а не взял список, сказал, и так всё запомнишь.
– Из пятнадцати пунктов я упустил только один, не так уж плохо.
– Но самый важный.
– Моя подружка пять лет жила без картошки, я второй год её не ем, и, как видишь, я жив и здоров.
– А Плат любит грёбанные дранники! Ты столько лет с ним работаешь и не заметил?
– Обычно он ел картофельную запеканку.
– Ключевое слово – картофельная.
– У вас тут все помешаны на картошке?
Платон понял, что у Бетины сейчас выражение лица, как у Дейенерис, когда убили Миссендею, и когда она решила спалить Королевскую Гавань.
– Может, ты ещё спросишь, я такая всегда или только после смерти мужа?
– Как с языка сняла?!
Платон еле сдержался от смеха, решил, что хохотать было бы как-то неприлично. «Прости, Артём! – он с некой досадой подумал о том, что, может быть, втайне желал его смерти, – Как-то странно, я представлял себя на твоём месте. Мне даже хотелось немного пожить твоей жизнью. Я хотел увидеть себя в твоём доме, с твоей женой, с твоими детьми, с твоей собакой, с твоим отношением ко всему. Я словно материализовал свои мысли. Почему негативные и неправильные мысли гораздо сильнее положительных и правильных? Почему то, чего мы боимся или сильно не хотим совершить, сбывается куда чаще, чем то, чего мы жаждем всем сердцем, к чему обращаем все молитвы? Словно Дьявол в нас ярче выражен, чем Господь. У него будто бы куда больше возможностей в нашей голове в соприкосновении с действительностью. Каждой хорошей мысли приходится бороться, пробиваться сквозь сотни плохих, подкрепляться обстоятельствами. И иногда кажется, что ей в этой борьбе просто невозможно победить, что она в другой весовой категории. Она словно зайчик среди скалящихся волков. Ещё хорошая мысль похожа на нищего провинциала на фоне мажоров – плохих мыслей. Правильной мысли приходится всего добиваться собственными усилиями, без помощи извне, а плохие мысли будто рождены с золотой ложкой во рту. Плохие мысли возникают сами по себе – из неоткуда, и они очень сильны. Хорошие мысли редки, слабы, требуют внимания, их нужно развивать, вкладывать в них душу. Иногда они похожи на капризных детей. Негативные же мыли растут сами по себе, словно сорняки. Цветы и сорняки. Пожалуй, так в моём представлении выглядят плохие и хорошие мысли. Только выпалывать сорняки большинству лень, и так прорастёт что-то хорошее, а цветочки загинаются под натиском плохих мыслей, которые никогда не возникают по одной, а предпочитают держаться группами».
– Ты напоминаешь мне одного моего одноклассника. Тоже был такой успешный, вёл себя как козёл, раздражал всех.
– И что с ним? Человеком стал? – поинтересовался Олег у Бетины.
– Неа. Его шампуром кто-то заколол на пикнике.
Платон услышал, как его агент поперхнулся.
– Прямо так шампуром?!
– Прямо так шампуром.
– Звучит интересно.
«Я завидую всем, кто чувствует себя мало-мальски счастливым. Тёпе, который везде чувствовал себя королём мира, Олегу, который с детства учил французский и английский, играл на фортепьяно, фехтовал, учился в крутом универе, всегда казался умнее и образованнее остальных, Бетине, которая нашла главного человека своей жизни, Витьку, который обрёл настоящую гармонию, даже Розмарину, который может почесать задней лапой ухо и укусить того, кто ему не нравится. У них получается жить легко и просто, не углубляясь в подробности, не задумываясь о последствиях, прошлом и будущем. Они просто живут. Им даже не нужен какой-то смысл. Просто прожить ещё один день. Я завидую даже чашке эспрессо, потому что она просто чашка с кофе. Ей не нужно самоопределение, признание, сакральный смысл. Иногда мне кажется, что я не способен быть счастливым, что я вообще ни на что не способен. Я будто не приспособлен к жизни в принципе. Это для меня что-то неведомое, недоступное. Я будто могу только наблюдать, но не быть частью этого». Платон взял книгу Стивена Фрая – «Теннисные мальчики небес». Случайной цитатой оказалась: «Мозг Бэйба представлял собой каприз Господа Бога, а Господь заслужил большего, чем просто смотреть, как этот каприз умирает вместе со стариком, в которого его поселили». «Вот! – раздосадовался Платон, – Я завидую даже тем, кто жили в двадцать первом веке. У них было столько свободы, что с ума сойти можно! Они могли летать в любую точку мира, и тогда ещё не было особых климатических препятствий. У них было столько возможностей классно проводить время без выпивки: квесты, кинотеатры в торговых центрах, шопинг, да уж, когда-то развлекались, шатаясь по магазинам, бесконечные спортзалы, секции по тайскому боксу, самбе, йоге, румбе, рестораны итальянской кухни, японской, вьетнамской, адыгейской, русской, тренинги по мотивации, волонтерские поездки. Им было что выкладывать в соцсети. Они видели мир без Интернета, а потом пользовались смартфонами, на которых можно было снимать кино и постить в блог одновременно. Они могли выбирать, кого увидеть вечером, куда пойти, что делать, что надеть. У них был выбор. У них было всё, о чем только люди могли и мечтают сейчас. Они могли ездить в самые красивые места планеты, а не только смотреть картинки. Тогда было на что тратить деньги…но для многих было доступно путешествовать. Они могли быть действительно независимыми от большинства обстоятельств. Они могли быть сумбурными, работать там, где им нравится, по свободному графику, любить кого угодно, хоть улиток, и никому это не казалось странным. Их жизнь была прекрасна. Почти волшебна. И они всё просрали. Они решили, что мир им всем обязан, а они ничего никому не должны. Много, много Ев и Адамов, которые опомнились слишком поздно. Тогда уже мало что было возможно исправить. Мир начал портиться. Изо дня в день. Сперва он становился всё лучше и лучше, а потом пошёл на спад. Может быть, в двадцать первом был апогей, кульминация, расцвет, молодость, лучшая пора? А теперь мир доживает свои последние дни. Он окончательно сдал и состарился. Или его не уберегли? И наступила вселенская старость. Этот мир больше невозможно обновить. Надеюсь, что когда-нибудь он возродится и станет лучше. А потом появятся безупречные люди и опять всё испортят».
Платон отчётливо услышал, что кто-то стучал снаружи.
– Кого это принесла нечистая сила? – испуганно произнесла Бетина.
– Наверное, очередные соседи, выражающие сочувствие, – предположил Олег.
– Как я это ненавижу! Я сама не умею выражать сочувствие. Кажется, однажды на похоронах я отбила в кулачок одной моей знакомой, у которой умер отец. Боюсь, как бы это не она, чтобы сделать то же самое. И я не выгляжу слишком убитой горем, а они ждут, что я буду кататься по полу. Как я ненавижу соболезнования! Они же понятия не имеют, каким он был на самом деле. И за последние пять лет я посетила, наверное, похорон двадцать. Они какие-то нескончаемые. А вот свадьбы никто не устраивает пышные, слишком затратное мероприятие. Одни похороны! И как же неловко я себя ни них ощущаю! Даже если это похороны моего мужа. Со мной явно что-то не так. И я пока не страдаю.
– Может быть, ты просто бесчувственная?
Бетина открыла трюм.
– Как?! И вас ещё хватает наглости заявляться сюда?! – раздался её голос ещё громче, – Тёпа погиб, спасая вас, твари! Вместо того чтобы быть здесь рядом со мной, он навсегда исчез, потому что не наплевал на вас.
