Читать книгу: «Дай мне шанс всё испортить», страница 3

– Ты припёрся сюда из-за какой-то пластмассовой фиговины?

– Говорю же, я к нему привязан. Если вы его по ошибке скоммуниздили, то советую вернуть. Потому что никто с вами больше связываться не будет, и вы будете собирать ягодки, ловить рыбу руками, и ни грамма шоколада по акции. Никакого чая, кофе, чипсов.

Главная «амазонка» пальнула из автомата. Платон от неожиданности чуть не подпрыгнул. У него зазвенело в ушах. Через секунду он услышал, как что-то упало в воду. Это оказалась утка. «Вот даёт дылда!»

– Это было эффектно! – вслух восхитился Платон.

– Плыви за ней, красавчик! – обратилась она к Артёму.

– Да не вопрос!

Он скинул футболку и сандалии и прыгнул в воду. Платон решил сойти на берег по выдвижному трапу. Артём подобрал утку и бросил её прямо к ногам дылды.

– Да расслабьтесь! Я сидела за кражу денег с карточек. А твой дрон улетел на миссию. Вернётся часа через полтора. Так уж, парни, придётся вам зависнуть здесь.

– Я знаю его! – указала на Платона коренастая казашка.

– Пересекались на поддельных сайтах женских шмоток?

– Неа. Я ж в библиотеке работала. Я видела его физиономию на корешке. Толстая такая книженция. Там что-то про то, как мусор выбрасывает людей где попало. Стаканчики из МакДоналдса выбрасывали толстяков, овощи вегетарианцев тощих, а спортивное питание качков. Такая муть, но забавно было читать!

– Ааа. Афонин, что ли? Я читала отрывок на странице какой-то чокнутой феминистки.

– Тёпа, что-то мне это всё не нравится, – прошептал Платон, – Лучше бы они нас просто прикончили.

– Не ссы, Плат. Сейчас организуем тебе встречу с читателями. Ты когда-нибудь в колонии выступал?

– Нет.

– И не благодари!

Дылда протянула Артёму руку.

– Меня зовут Ксанка, красавчик.

– Артём.

– А красавчика номер два?

– Платон.

– Это псевдоним, что ли?

– Нет, в честь того, кто всегда записывал за Сократом, назвали. Философа.

Платону показалось, что он попал в племя к аборигенам. Вокруг костра валялись какие-то тряпки, пустые банки от тушёнки, обглоданные собачьи кости. В другой стороне он увидел много разобранных картонных коробок – спальных мест. Он изо всех сил изображал отсутствие удивления и брезгливости. Артём накинул на голову полотенце, напомнив Платону девочку Алёнушку с шоколадки или монахиню в платке с вырезом для лица. Он еле сдержал смешок.

– Это апостольник?

– Что?

– Предмет одежды православной монахини.

– Неверующий, а про какой-то апостольник знает. Я просто не хочу заболеть. Бетинка начнёт тогда со мной возиться как с писаной торбой и не пустит на рыбалку.

Ксанка протянула им две консервные банки с каким-то горячим напитком.

– Чай с липой. Не боитесь, не отравитесь.

– Я тебе доверяю, мать. А то останешься здесь с собачатиной до весны, – произнёс Артём, отпивая из «кружки».

– А, это, страшная история, конечно, вышла.

– А ну, Плат любит всякие истории, поведай.

– Эти дикие оголодалые псины набросились на Татку, когда она искала место для толчка.

– Какой ужас! И что с ней?

– Похоронили вчера.

– Что-то вы не очень расстроены, – удивился Артём.

– Да она была та ещё тварь! И сидела за убийство, – вмешалась в диалог Лизка, казашка, – Я застрелила тех псин, приготовила из них наподобие плова. Ульянка когда узнала, начала кричать про то, что в этих псинах остатки Татки, что-то про каннибализм. А ночью взяла и утопилась.

– Что-то вы не очень расстроены, – повторил Артём, поправляя полотенце на голове.

– Да она та ещё шизофреничка была! Кто топится в конце октября, холодно же? И как говорится, избавились от слабых звеньев.

– Лизку ничем не удивишь, – подтвердила Ксанка, шурша фантиком от конфеты.

– Это чёрный юмор такой? – решил Платон, что они шутят.

Лица Ксанки и Лизки оставались непроницаемыми.

– Тебе могилы показать?

– Похоже, что вы не шутите.

Они захохотали.

– Смотри, купился! – указала на него пальцем Ксанка.

– Ага. Не боись, это не те собаки, а другие. Это мы над Ульянкой пошутили, а она поверила. Но фиг с ней, мы бы с ней по миру пошли, та ещё была истеричка.

– Вот теперь они говорят серьёзно, – подтвердил Артём.

Платон представил, как под кепкой его волосы наэлектризовались и встали дыбом.

«Куда я попал?!»

– Я, кстати, одно время притворялась ненормальной и попала в психушку в трехстах километрах отсюда, – похвасталась Лизка, – Так там персонал куда более психованный, чем сами пациенты. Их фельдшер насмотрелся на психов и у самого крыша поехала. Он решил, что его мать захватил демон и отрубил ей голову топором. Так потом он разгуливал по психушке с головой под мышкой и кричал: «Я спас её». За ним гонялись целый час. До сих пор не знают, он это сделал из-за того, что спятил, или ему показалось, что жить в психушке куда лучше, чем вкалывать фельдшером, да и с пенсиями теперь проблемы, и он так решил обеспечить себе старость. Ты же писатель, может быть, тебе пригодится случай. Ты ведь любишь чернушку.

– Знаешь, тебе стоит заняться написанием рассказов, у тебя богатая биография.

– Так в этой психушке в отделе кадров работает баба, которая подсыпала мужу лекарства, чтобы запереть его в этом заведении, получить опекунство и устроить потом личную жизнь с каким-то итальянцем. Что самое интересное, ей всё удалось. Я слышала, что её муж до сих пор взаперти, а она скоро увольняется и уезжает в Тоскану. Вот устроилась баба!

– И почему мы так не можем?! – удивилась Ксанка.

– И не говори! В общем, я решила, что там форменные психи и работают, и лечатся, снова стала нормальной и вернулась к девчонкам! И не пожалела. Ещё и такой случай сбежать подвернулся.

«И что творится в голове человека, который рассказывает такую ересь? Неудивительно, что ей поверили, когда она притворялась спятившей»

– Там была форменная паника, да? – поинтересовался Артём.

– Да. Сильнейший дождь лил два дня. Нас собирались перевести в другое место, но многие надзиратели бежали, бросили всё. Мы успели прихватить оружие и пустились в путь. Теперь кукуем здесь.

Оказалось, что Ксанка и Лиза были Интернет-воришками и биохакерами. Но сумма их краж достигла определённой отметки, поэтому срок они получили не маленький. Другие две беглянки были режиссёрами пиратских записей. Одна играла в он-лайн казино на деньги компании. Платон удивился, как большинство их них хорошо разбирались в неотехнологиях. Он даже разрешил Ксанке переустановить операционную систему на своих часах.

– Хорошая модель, – с завистью отметила она.

– Да, последняя.

Она показала ему свои часы – из прошлого века. Они считывались только на устройства той же фирмы и даже не служили проектором в темноте. Среди деревьев показался оранжевый квандрокоптер с белыми полосками. Он доставил какую-то коробку.

– Братиш прислал детальки, чтобы прокачать мои часики. Тюнингом займусь, – сообщила Ксанка.

Артём побежал к своему дрону навстречу и начал с ним обниматься, словно с собакой. «Скоро будет очередное наводнение. Вряд ли беглянки переживут эту осень. Жалко их, забавные. А с другой стороны, всё к лучшему. Не хочу их жалеть. Они как дикие собаки, проку от них никакого, а шуму много. Зато умрут свободными!» – размышлял Платон.

– А ты тоже женат, как и твой брат? – поинтересовалась Лизка.

– Он – не мой брат.

– Странно. У вас лбы похожи, да и комплекция. Подумала, что брат.

Платон посмотрел, как Артём начал разбирать коробку. Он мысленно соединил две фотографии: отца и Артёма, затем он сравнил себя с ними. Вместе они были похожи на трёх Гулливеров в стране хоббитов. Он сопоставил факты и события за долю секунды. «Мы явно из одной партии товара, из одной коллекции. Почему я не догадался раньше? Мне даже мысли такой в голову не приходило. Почему это стало словно каким-то озарением?! Никаких догадок, предчувствий. Неужели я настолько глуп и слеп? Или просто мне было наплевать? Все всегда делали вид, что мы просто два парня с одной улицы. Он то точно в курсе! И ничего мне не сказал. Не удосужился. Ведёт себя как ни в чём не бывало. Или у него свои планы? Почему он пришёл в тот день ко мне? Изображал моего друга, хотя мы с ним так – как это называется, единородные братья. Таким обычно просто наплевать друг на друга. Мы даже не обязаны друг с другом общаться, это не отец, которого не выбирают. Таких братьев и сёстер можно в глаза не видеть. Я вот знать не знаю последнего ребёнка отца. А этот залез мне в душу. Что ему от меня нужно?» У Платона началась безмолвная истерика. Миллионы слов в его голове начали сражение. Он представил, как протыкает Артёму ножом здоровенную ладонь. Он не понимал, почему злится на него, Платон мысленно прикидывал причины: «Он знает, но ничего мне не говорил? Он – сын моего отца, а я считал это только своей привилегией? Я в чём-то завидую ему, а он ещё и мой брат? Или он просто бесит меня своей наглостью? Почему мне так хочется дать ему по морде?»

– Думаю, нам пора, Тёпа.

– Да, девочки, мы отчаливаем. Удачи!

Ксанка протянула Артёму деньги за продукты и список всего необходимого для жизни в лесу.

Всю обратную дорогу Платона мучил один вопрос: «Спросить?» Но каждый раз, когда он собирался озвучить одолевавшее его сомнение, он немел и отказывался от своей затеи. «Вдруг всё изменится? Вдруг я стану чем-то ему обязан, а он мне. Как же он на него похож! Его голос звучит практически так же прерывисто и низко. Эта вечная бравада, готовность справиться со всем чем угодно. Он даже штурвал держит на тот же манер. У них похожие глаза. Он куда больше его сын, чем я. Он похож на его продолжение, а не на какую-то ошибку природы, безродное создание, которое не способно найти себе место на этой планете. Он куда более цельный, чем я. Не похоже, что он рос безотцовщиной. В его характере есть хоть что-то, напоминающее предка, объясняющее его сущность, а не полнейший хаос и неопределённость. Он хоть как-то связан с этой зёмлей. Можно сказать, что у него есть корни, а не пустота под ногами. И почему меня это так волнует? Будто произошло что-то действительно значительное. Я и так знал его всю сознательную жизнь. Может быть, появление кота даже куда более знаменательное событие, чем появление единородного брата». Ещё он надеялся, что всё это вздор. Платон не любил ошибаться, но в этот раз он был готов признать себя параноиком. Он хотел, чтобы всё это оказалось плодом его больной фантазии. Он вспомнил, как сказал ему, когда им было по тринадцать: «Я хотел бы такого брата, как ты!» Артём тогда замялся и пробурчал что-то вроде: «Можешь называть меня братом!», а Платон не воспринял фразу всерьёз.

На стук Платона из субмарины появился Тимьян.

– Бати нет.

– А мать?

– Она на подводной ферме?

– А это где?

– Здесь. Батя приделал трубу к люку, и у нас вход в огород прямо из подходной лодки. Круто же?

– Ага, твой батя как Гефест-перегефест.

– Как кто?

– Греческий бог-ремесленник. Крутой чувак, в общем.

Платон залез внутрь и мальчик проводил его к большому отсеку. Он в три поворота открыл люк. Даже Платон вряд ли справился бы лучше. «Даже это одиннадцатилетка больше похож на отца, чем я». Он почувствовал себя каким-то неполноценным. Грубая мужская сила не была ему чужда, но рядом с Артёмом и его мини-копией любой почувствовал бы себя хлюпиком.

Платон прошёл по прозрачной трубе в подводный купол. Вода вокруг была мутная, но лучи солнца всё равно пробивались сквозь неё и освещали дорогу. Бетина собирала зелень в корзину. «Хорошо её рыжие волосы сочетаются с речной водой и укропом», – отметил Платон.

– Это люкарна, что ли? – указал он на оконный проём в куполе.

– Да, Тёпа приделал. Знает, что я люблю всё красивенькое.

– Да, Тёпа – мастер на все руки и вообще незаменимый человек. Он – мой брат?

Они ненадолго замолчали. Платон расслышал, как медленно вода течёт из тонких серебристых шлангов, как капли подают с листьев лимонного дерева на пол. Это ритмичное постукивание напоминало ему биение пульса. Он усомнился, что это капель, теперь он ни в чём не был уверен, вполне может быть, что он слышал удары собственного сердца.

– Я думала, что ты знаешь, поэтому и возишься с ним, – произнесла Бетина; её голос под водой звучал похоже на эхо, или Платону просто так показалось.

– Я не знал.

– Все знали.

– Но не я.

– Значит, ты – тугодум. Хотя никто не озвучивал это в твоём присутствии. И в присутствии твоей матери. Удобнее было просто не замечать. Вдова, которая родила через десять месяцев после смерти мужа, кому какое до неё дело. Хотя твоему отцу, наверное, было.

В этот момент ему захотелось залепить ей по красивому бледному лицу. «И почему она всё время говорит что-то обидное? Или если говорить то, что думаешь, всё звучит обидно?»

– До кого ему только не было дела, Бетина.

– Вот и я о том же. Почему ты так удивлён? Вы рядом смотрелись, как двойняшки: родились в один год, жили на одной улице, неужели у тебя даже никогда мысли ни возникло?

– Неа.

– Люди видят то, что хотят видеть. И как ты догадался?

– Мне просто сказали «Твой брат», подразумевая, что мы похожи. Раньше никогда его так не называли в моём присутствии, понимаешь.

– Это же были знакомые, они знали, что нужно держать язык за зубами.

– А сколько знает он?

– Да лет двадцать. Но мать не разрешала говорить тебе, а потом уже не было смысла. А почему ты это всё спрашиваешь у меня, а не у него?

– Потому что ты бесчувственная и злющая, с тобой проще разговаривать на эту тему. Можно я немного всплакну, только ты ему не говори!

– Валяй! Мне по фиг.

У Платона как по мановению волшебной палочки увлажнились глаза. Он начал вспоминать, когда плакал в последний раз. «Наверное, когда отец ушёл из дома. Тогда мне показалось, что меня оставил Бог. Для меня это было совершенно непонятно и дико. Он был частью моей привычной жизни, а потом просто ушёл и стал появляться всё реже и реже. Когда он умер, я не испытал ничего, кроме облегчения. Он был похож на бездомного, от его одежды смердило. На его похороны с трудом собрались трое бывших собутыльников. И я думал лишь о том, что не хочу закончить жизнь так, как он. Мне всегда было стыдно за то, что меня так мало интересует то, то интересует всех вокруг, а в тот момент мне было стыдно, что я – его сын. Я не верил, что он мог просрать всё, что у него: хорошие гены, харизму, любовь. Мой отец опустился, и я не хотел это признавать. Я хотел видеть его сильным, готовым справиться с любыми трудностями, тем, кем он мне казался в детстве. А потом я уже не мог скрывать от себя тот факт, что мой отец не соответствует моим представлениям о нём. Я словно знал его одним человеком, а он оказался кем-то совершенно другим. У меня всегда возникало ощущение, что он меня обманывал. Он никогда не держал слово, забывал то, что обещал, не придавал значения мелочам. Он был таким… жалким».

– Почему ты до сих пор не можешь отпустить этого мужика? – спросила Бетина, – Сколько тебя помню, ты хотел полностью от него отречься, и чем больше ты к этому стремился, тем сильнее на него обижался. Ты – это ты. Ты – не он. Ты же понимаешь, что больше не можешь обвинять его во всех своих бедах. С какого то момента мы сами несём ответственность за свои поступки. Он просто был тем, кто помог тебе перейти дорогу в мир – и всё.

– Вполне возможно.

– Его нет. Всё самое лучшее, что в тебе есть – его преумноженные достоинства, всё самое плохое – его приглаженные недостатки. Но он – это не ты. Ты сам выбрал, кем быть и чему верить. Хочешь, можешь поплакать на плече? Я не расскажу.

Платон обнял Бетину и еле слышно захлюпал носом. Он вытер слезу локоном её волос.

– Да, Платон, жизнь – это та ещё гадость. Так и хочется кого-то обвинить во всём этом. Но виноваты в большинстве случаев мы сами. Из-за того, что слишком в кого-то верим, слишком кому-то доверяем, слишком многого от кого-то ожидаем, не распознаём вовремя потенциал, потенциал преувеличиваем, слишком слабы, ленивы. Мы не выбираем тех, кто нас привёл на свет, но мы можем хоть как-то изменить себя. Ты – хороший человек, и в этом твоя заслуга. Ты добился успеха. Ты состоялся. А кто там сделал тебе когда-то больно, не имеет значения. Ты отвечаешь только за себя. Да, ты хочешь убить в себе того маленького мальчика, который был полностью открыт миру и верил всем на слово, а этот мальчик всё не умирает и не умирает, продолжает верить в то, что кто-то лучше, чем есть на самом деле.

– Он – мой отец, но я – не сын своего отца. Я – кто-то совершенно ему чужой.

– Его нет. Ты никак от него не зависишь и ничем ему не обязан. Ты – самостоятельная единица. Ты во всём пытаешься найти какой-то тайный смысл, добраться до сути, но правда в том, что ничего изменить ты не можешь. Ты не можешь изменить своего отца, сделать его в своих глазах лучше, чем он был на самом деле. Просто оставь его рядом с тем маленьким мальчиком, которому он казался высшим существом. Ты – уже не тот мальчик. Ты – другой человек.

Её голос его убаюкивал. Он вспомнил, как она успокаивала его пятнадцать лет назад, когда его постигали первые неудачи. В тяжелые моменты её голос возникал в его голове, и ему становилось тепло и уютно. Её голос действовал гипнотически: он мгновенно становился сильным и уверенным в себе. Это был голос его первого пробуждающегося чувства, голос его первых побед и поражений, голос его юности. Этот голос укачивал его на волнах памяти.

Платон почувствовал затылком биение маленького сердца. Эспрессо клубком свернулся возле его головы. Абсолютно ничего не было видно. Полная темнота не вселяла в Платона ужас. Она заставляла его острее переносить жизнь.

Он снова закрыл глаза, и ничего вокруг не изменилось – было так же темно. «Хоть открывай глаза, хоть нет – всё одно и то же». Котёнок коснулся лапой его лба. Неожиданно начались появляться лучи солнца. Всё самые теплые оттенки красного и желтого озарили каюту. Платон закрыл глаза руками, но яркий свет пробивался и сквозь них. Раздалось щебетание каких-то неведомых птиц. На потолке расплывались сиреневые облака. Котёнок испугано поднял морду.

– Будильник с эффектом рассвета – та ещё штука, да?

Платон ещё минут десять наслаждался пробуждением. Пробуждение было самой любимой частью его дня. Он уже предвкушал кофе. Сегодня на пенке он захотел увидеть флаг Канады. Платон подумал, что кленовый лист соответствует осеннему настроению. По телевизору посмотрел сюжет, как из пустой пачки салфеток сделать кошелёк-ключницу. «Что за бред?!» – возмутился он, а на экране уже появился сюжет, как сотворить абажур из пластмассовой бутылки. Котёнок сидел на столе и медленно пил молоко из блюдца. Когда на экране замяукали коты, он оживился.

Платон поднялся на свежий воздух. Было начало ноября, но он не придал значения холоду: он был только в футболке с Эйнштейном и серых тренниках. На босых ногах красовались его любимые коричневые тапочки с мутоном. Настоящий рассвет он пропустил: солнце уже ярко освещало горизонт. Чайки сидели на тонком льду и чуть ли не вмерзали в воду. «Глупые птицы! Не хотят улетать, затяжная осень их обманывает. До последнего торчат здесь, скоро заледенеют, а у них, видите ли, бархатный сезон. Может быть, я, как эти чайки, не хочу покидать эти места, хотя давно должен быть где-то ещё? А, может быть, я задерживаюсь на этой планете, и просто не хочу это признавать».

После завтрака Платон включил «Имитацию». На него посмотрел очень похожий на него мужчина. Он был старше его нынешнего лет на пятнадцать. У него были весьма крупные руки. Женская ладонь рядом с этими ручищами показалась бы детской. Он напоминал великана.

– Я не был хорошим отцом, но и ты не был хорошим сыном, Плат. Вряд ли ты заботился о матери иначе, чем высылая ей деньги. Ты всегда был слишком занят самим собой и своими великими планами. Вряд ли найдётся человек более эгоистичный, чем ты.

– Весь в тебя, батя.

– Ты всегда смотрел на людей, как на орудие воплощения своих замыслов. Если они не вписывались, фиг с ними. Нельзя же размениваться на мелочь, да, сын? А я никак не вписывался в твою концепцию. Я не подходил на роль твоего отца. Не таким ты хотел меня видеть. Но и я, пожалуй, хотел не такого сына. Мне был нужен кто-то проще, не напоминающий мессию.

– Почему ты так любил брехать?

– Это самый простой способ произвести впечатление. Мне нравилось казаться, а не быть, потому что так легче. Потому что я рос безродным мальчишкой, который видел в этом способ быстрее сблизиться с людьми. Потому что я – не идеал и даже не самый приличный человек, не то что божество. Всё что я тебе дал – хорошие гены. И это ведь не мало, правда? Ты – сильный, быстрый, талантливый, большой. Ты смог стать кем-то, а не моим продолжением. Тебе всегда было плевать, кто были раньше тебя. Ты всегда считал себя особенным. Ты словно возник из неоткуда. Ты же настолько самодостаточен, что сам творишь свою историю. А сейчас ты сидишь здесь, смотришь на меня и понимаешь, что ты всего лишь человек – человек, который злится на себя за свои комплексы. Твои корни не отпускают тебя к небесам, да? Всё тянут и тянут вниз? Тщеславный ты ублюдок, сынок, хочешь покорить мир, который не хочет быть покорённым. Хочешь быть сильнее, чем он, а это невозможно. На самом деле у тебя есть всё, что только можно пожелать, а ты несчастен. Некоторые люди пашут с утра и до ночи, а ты получаешь немалые деньги за то, что рефлексируешь на бумаге и круглые сутки бездельничаешь.

– Я всегда один. Я привык оставаться наедине с собственными негативными мыслями. Одиночество – моё нормальное состояние. Оно очень удобно. Не нужно ни под кого подстраиваться. Я всегда делал только то, что хотел. Моё удовольствие – вот мой смысл жизни. Это был мой план. А теперь я не получаю удовольствия даже от удовольствия. Мне на всё наплевать. Всё так призрачно и несущественно. Всё теряет значение. Тоску нагоняет даже то, что должно веселить. Я научился сам себя развлекать, потому что люди меня стали раздражать. Отстранённость даёт ощущение, что всё это происходит не с тобой, а с какой-то предыдущей версией себя. Мне не у кого спросить узнать мнение, приходится оценивать всё самостоятельно. Одиночество заставляет хоть что-то писать.

– Ты никогда не остаёшься совершенно один, как бы ни старался. Человека всегда что-то окружает.

На экране возникла надпись: «Приложение временно недоступно. Попробуйте включить позже».

– А это что такое?! Только не это! – воскликнул Платон и принялся беспорядочно нажимать на кнопки.

Через пятнадцать минут он оставил попытки включить «Имитацию». Его охватила паника, у него будто отнимали что-то жизненно необходимое.

– Вот чёрт! Ещё и без «Имитации».

Он зашёл в приложение «ЗОЖ».

– Здравствуйте, Платон! – до ужаса монотонно произнёс женский голос, – Все жизненные показатели в норме. Исследования ваших последних анализов показывают, что при лучшем развитии событий вы проживёте сто десять лет.

– Да вы издеваетесь?! Вот ты, кот, явно столько не проживёшь!

Платон уронил чашку с кофе на пол. Из своего детства он лучше всего помнил, как с отцом и его коллегами выезжал на триптихе отдыхать на берега Дона. Он помнил эти растущие прямо в воде тополи, чьё отражение на поверхности было ещё живописнее, чем на самом деле; цаплей, которые, стоя на одной ноге, когда люди проплывали мимо них, пытались от страха изображать деревья; холмы на другой стороне берега, сплошь покрытые полевыми цветами и зелёной, как мякоть сырого киви, травой. Когда он на катамаране заплывал в этот затопленный лес, чувствовал себя самым счастливым человеком в мире. Ведь тополиный пух падал на поверхность и будто покрывал летний пейзаж в отражении на воде снегом. Он крутила педали, и плеск воды смешивался с карканьем ворон. Катамаран словно стирал картину на воде, а после рисовал её снова.

Восхитительная первозданность царила вокруг. Хотелось вечно оставаться здесь.

Один раз, во время такого отдыха на природе, он вплавь отправился на прогулку. Это был уже не Дон, а маленький впадающий в него водоём. Плыть в ту сторону было очень легко: течение само несло его вперёд. Он проплыл метров сто, а потом развернулась назад. И тут с ним чуть не случился несчастный случай. Он грёб руками изо всех сил, но не сдвигался с места. Он барахтался как рыба в ведре у рыбака, но ничего не менялось. Ему было восемь лет. Он жутко испугался. Он будто из-за своего страха разучился плавать. Но орать во всю глотку и звать на помощь он не стал. Ему не хотелось показывать свою слабость. Он не хотел, чтобы отец увидел его беспомощным: Платон скорее утонул бы, чем начал кричать. Он так не боялся, ни когда за ним гналась огромная злая немецкая овчарка, хотя тогда ему было на год меньше, он каким-то чудом успел запрыгнуть на высоченный каменный забор, ни когда его ударило током на крыше сарая, он тогда трясся и светился весь целиком несколько минут, а потом просто упал вниз. Он не рассказывал об этих происшествиях отцу, потому что знал, тот увидит страх в его глазах, почувствует его слабость. И сейчас его больше пугало не то, что он утонет, а то, что он может закричать и показать своему отцу, как запаниковал. Платону было важно, чтобы отец гордился им, считал его самым ловким, спортивным, сильным. Он был готов расстаться с жизнью, лишь бы отец не узнал, как ему было страшно. Платон захлёбывался от собственного страха потерять в глазах папы уважение.

Но вскоре к нему вернулось самообладание. Он, наконец, додумался повернуть направо и проплыть три метра к ближайшему берегу. Его поразило, как он не додумался до этого сразу. Страх тогда словно парализовал его мозг. Он вышел на берег. Кругом рос жёлтый сухой камыш. Он со злости сбил несколько веток левой рукой и заревел. «Дети. Что с них взять? – размышлял сейчас Платон, – Ну как можно было не догадаться, что нужно свернуть направо, поперёк течения, а дальше уже идти пешком! Наверное, я не рассказал об этом отцу, чтобы не казаться ещё и глупым». И сейчас ему снова было страшно, будто он плывёт один, восьмилетний ребёнок, против течения и не может позвать на помощь.

Платон написал в блокноте: «Продолжение следует или нет, я ещё подумаю».

III

Когда Платон проснулся, он засомневался, какой сегодня день. «Может быть, я выдумал последнюю неделю или месяц, или год? Может быть, я выдумал другую жизнь? И сейчас я окажусь кем-нибудь другим? Я начинаю терять чувство реальности». Но вскоре он увидел котёнка и цепь событий начала восстанавливаться в его голове. Платон понял, что он – это всего лишь он. Когда-то он хотел быть разными людьми: именно разными характерами, мыслями, интеллектами, а не только внешне. Он хотел почувствовать этот мир иначе. «Быть всего лишь одним человеком – это слишком утомительно. Люди устают от кого-то, избавляются от него в жизни. Жаль, что себя поменять нельзя, как жену или любовницу. Сам себе тоже приедаешься. Хочется разнообразия в личностном плане. Бац, ты понимаешь, что нужно двигаться дальше, меняешь себя на кого-то помоложе, поэнергичнее, на кого-то более оптимистичного, желательно более приспособленного к жизни. Потом смотришь на себя прежнего, ностальгируешь, радуешься, что от него избавился, стараешься с собой прежним не общаться, избегаешь встреч с ним, платишь алименты себе прежнему на мотивирующие курсы. Вот это красота бы была! А так себя сменить невозможно. Разве что подкачаться, или заплыть жиром, или начать вести себя странно, или начитаться Гегеля».

Платон взял со стопки на полу «Феноменологию духа». Открыл страницу и ткнул пальцем на цитату: «Самое лёгкое – обсуждать то, в чём есть содержательность и основательность, труднее – его постичь, самое трудное – то, что объединяет и то и другое, воспроизвести его».

«И что бы это значило? Что я должен воспроизводить? Я всегда был слишком противоречивым для того, чтобы быть цельным». Если бы Платону нужно было описать себя одним словом, он назвал бы «противоречивый». Он никогда не мог определиться, то ли он чересчур общительный, то ли очень замкнутый, то ли ленивый, то ли никогда не может усидеть на месте, то ли он невероятно умный, то ли ничего не понимает в этой жизни, то ли он простой как простой карандаш, то ли сложный как 3D-ручка, то ли трансцендентальный, то ли трансцендентный, выходящий за рамки или, напротив, закостенелый, не поддающийся анализу и изучению. «Иногда я начинаю жить по графику, составляю расписание, пытаюсь ему следовать поминутно, бегаю, читаю, играю в приложении в шахматы, весь на энтузиазме, а иногда мне лень просто подумать, что мне лень. Мои приступы дисциплинированности крайне хаотичны, как и приступы лени. Это зависит от того, насколько мне хочется измениться в этот день: иногда меня всё устраивает, а иногда, прям, хочется стать продуктивнее, совершеннее, и к концу дня наступает опустошение, я начинаю думать, зачем всё это, вся эта продуктивность, если меня не волнует чужое мнение. Мне плевать на то, что обо мне думают. Я ж писатель, и всем наплевать, как я выгляжу, сколько вешу, жив ли я вообще, лишь бы тексты высылал и бумажки подписывал. Я могу занимать хоть два места в самолёте, издатель мне и слова не скажет, просто оплатят два билета. С какой стати я должен уметь взаимодействовать с людьми, терпеть тупость, держать себя в форме? К счастью, я дошёл до той стадии, когда могу спокойно деградировать и «быть самим собой». Я могу хоть замуроваться здесь. И это никак не повлияет на мои финансы. Всё-таки у писательства есть свои преимущества, если, конечно, вытерпеть десяток или два десятка лет творческих поисков, пару сотен отказов, редактуру и мерзопакостные рецензии. Тогда потом, возможно, ты сможешь лелеять своё эго и делать вид, что ты теперь ни от кого и ни от чего не зависишь, что ты отдельная единица, что ты сам по себе». Поэтому всегда Платон предпочитал использовать парадиастолы: «Я не эгоистичный, а эгоцентричный». «Я – центр Вселенной, но своей собственной. Мне наплевать на всё остальное, даже если ваша Вселенная начнёт рушиться. Я изолирован от чужих проблем, потому что изолирован от людей. Мне больше не нужно их одобрение или снисхождение. Я научился жить в мире собственных фантазий», – придумывал Платон свой гамлетовский монолог, но неожиданно он услышал стук сверху. «Тёпа!» – решил он и полез открывать люк.

Каково же было его удивление, когда он увидел своего агента. Парень среднего роста был одет в серый спортивный костюм известной марки, в руках у него была сумка другого бренда. На руках у него были водонепроницаемые часы ценой как субмарина. На другой руке красовались смарт-часы. Платон немного отвык от такого количества лейблов, у него от них даже немного зарябило в глазах. Парень транслировал слово «успех». Он выглядел «телегенично»: его зубы сверкнули словно альпийский снег, улыбка просилась на рекламу стоматологии, ямочки на щеках появлялись как по волшебству.