Читать книгу: «Обыкновенная семейная сцена», страница 6
Следствие переполоха
Трудно найти точное объяснение подвигу Антонины Анатольевны: пролить свет на настоящее положение дел в ее семье – так отчаянно, в самый момент кризиса. Надо полагать, своим собственным словам о том, что «хуже уже просто не бывает», которыми она в свое время разбила все контраргументы мужа и под девизом которых вызвалась, во что бы то ни стало, принять гостей в этот вечер, – этим словам она хорошенько и сама не должна была верить и, конечно, была способна наперед думать, что хуже не только бывает, а наверно и будет, если станется по ее.
И вот самые страшные опасения Андрея Константиновича одно за другим сбывались; прежде всего, их семейная неприятность показалась на публике, и в какой-то момент он готов был отдать голову на отсечение, стоя за то, что наряду с нестерпимой душевной мукой, право обладания которой, он, справедливости ради, готов был признать не только за одним собой, его Тоня должна была испытывать еще и удовлетворенность и в весьма значительной степени. На правах знатока характера своей жены, Андрей Константинович находил основания предполагать, что «легла под бич» «эта эксцентрическая женщина» исключительно ради него и только затем, чтобы ему, несомненному ее обидчику, было вдвойне больнее. Такая точка зрения, безусловно, была эгоистической, но она действительно существовала в Андрее Константиновиче, и до определенного момента он как будто даже имел предпосылки все больше утверждаться на том. Но эта теория как-то разом и вдруг в нем разрушилась, как только он ясно ощутил и поверил, что его «вдвойне больнее» сильно уступает чувству оскорбления им нанесенного, чувству, вдруг обнажившемуся перед ним вполне и подавившему его всего. Все в нем опустилось и оборвалось разом с выкриком Антонины Анатольевны, облачившим его в и «Иуду» и пришедшим в сопряжении с таким отчаянием, с такой искренней и неподдельной скорбью и со столь открытым негодованием на его счет. Казалось, он готов был сам себя проклясть в ту секунду; по крайней мере, раскаялся он сразу и во всем. Потом следовал его разговор с сыном, в котором он уже и не думал оправдываться, а нарочно выставлял себя в самом пагубном свете, и действительно как бы подставлял самого себя под самый жестокий приговор. Данил его ни в чем не стал разуверять и тем, собственно, казнил отца, что выслушав его самообличительную речь, не вымолвил ровно ни одного слова; с тем оставил его, с глубоким чувством обнял мать и бросился со двора вон. Тут подвернулся Пряников, как всегда недослушав и недопоняв, вызвался все исправить и, несмотря на все уверения Андрея Константиновича, что «парню лучше всего дать побыть сейчас одному», в своем намерении был неудержим и полетел со двора за Данилом следом. Выходила в калитку и жена Пряникова, Марина Александровна, правда ненадолго и вернулась с белым, как полотно, лицом. Во время ее отсутствия, за столом в беседке произошло серьезное движение. Антонина Анатольевна, по собственным ее словам, пребывая уже «в себе» и «совершенно успокоившись», «ни за что на свете» не захотела «оставаться с этим (имея в виду Андрея Константиновича) ближе, чем на расстоянии пушечного выстрела» и «слезно» просила Маргариту Олеговну увести ее «пожалуйста, поскорей отсюда», с тем разом как бы отстраняя от себя участие сердобольной госпожи Бондаренко. Анжелика Владимировна, впрочем, над сложившимся обстоятельством не успела даже всерьез и задуматься, как обнаружила другую область применения своим высочайшим душевным качествам и наклонностям ко всякого рода сочувствию. На Марине Пряниковой по ее прилюдному замечанию «лица вдруг не оказалось» и она тут же поспешила со словами соболезнования к «милочке», с тем, что человеку нужно «подставить плечо» первым долгом, а причина «шаткого его положения» – дело всегда второстепенное и должна определиться впоследствии сама собой. Маргарита Олеговна как бы оценивающе и недоверчиво осмотрела Марину Александровну, и хоть и удовлетворилась тем, что лицо у «милочки» таки на месте, однако не могла не заметить действительную перемену в настроении этого лица, тогда как еще минутой ранее готова была поклясться, что ничего кроме нахальства это лицо собою выразить не способно. Впрочем, по этому поводу одним лишь движением плеч, демонстрирующим удивление, она и ограничилась, затем же обратилась всем вниманием к Антонине Анатольевне, да так энергически, что не позже чем через минуту и духу их обеих в доме 22 по ул. Пушкина не было. Супруги же Бондаренко, тем временем, с таким сердцем подошли к Марины Пряниковой расстройству, что у той и возможности не оставалось, чтобы не расплакаться, а вместе с тем и как бы узаконить их шефство над собою. Очень скоро и эта компания покинула двор Игнатовых. Последними вышли ко всему безучастные Воробьевы, и оказались единственными, кто попрощались с хозяином дома, причем с таким видом, как будто ничего на их глазах не случилось и ничего они не заметили, – обнаружив верх воспитанности, словом. Когда же перешла за черту его владений кроткая и набожная Нина Матвеевна, Андрей Константинович не успел рассмотреть из занимаемого им места. Стоя в десяти шагах от беседки, на углу дома, там, где состоялось его объяснение с сыном, всеми оставленный и многими даже забытый, опершись об кирпичную стену и опустив голову, он долго еще оставался недвижим, переваривая и мучась происшедшим, но больше давешним, и даже еще дальше, когда «попутал его бес». При этом вряд ли он мог вспомнить такой день в своей жизни, когда бы ему душевно было так же, как теперь, плохо.
Мужские слезы
Но вернемся на неосвещенный проулок, где Дмитрий Сергеевич вместо того, чтобы ударить молодого Игнатова неожиданно заключил его в крепкие объятия, и в каком-то лихорадочном припадке, сотрясаясь всем телом, зарыдал у него на плече. Впечатление на молодого человека этот прием произвел колоссальное. Он и сам вдруг разразился плачем еще более безудержным, как будто заразившись, точно и у него в этот момент внутри что-то оборвалось. Затем кое-как высвободившись из могучих объятий, он с отчаянием бросился в самые нетерпеливые извинения:
–Дмитрий Сергеевич, миленький, простите меня, не знаю, что на меня нашло, – я злой, злой! – и он так и бухнулся Пряникову в ноги, проговорив это. Тот аж остолбенел от изумления.
–Что ты, Данечка, что ты, сынок! – воскликнул Пряников и сам упал на колени. – Ах, я идиот проклятый, до чего довел юношу!.. ну чего я лез-то!.. – произнес он обыкновенную свою фразу.
Через несколько минут оба стояли уже на ногах, слезы еще текли по их лицам, но у обоих, судя по всему, на душе было как будто легче.
–Вот, как бабы выплакались, – комментировал Дмитрий Сергеевич.
–Если бы увидел кто, представляете? – смеясь сквозь слезы, заметил Данил.
–Понажрали́сь, сказали бы.
–Да-да, понажрали́сь, – согласился Данил, и оба самым искренним образом расхохотались.
–Деньги-то собери, предложил Пряников, когда смех с обеих сторон окончательно унялся. Данил неприятно поморщился от этих слов.
–Мне не нужны… я от всего отрекаюсь, – сказал он.
–Что ты, это же не крупа манная! – удивился Пряников. – Ладно, ладно, не настаиваю, пусть будет по-вашему, – затараторил Дмитрий Сергеевич, наблюдая на лице молодого Игнатова каприз и нарастающее недовольство. – Я вот сам сейчас все соберу, потом тебе же и пожалую, когда совершенно в себя придешь. Немало же ты разбросал. Заработал?.. Отец говорил. Ты носом не криви, он в тебе души не чает. И то, что ты его сейчас там так… распек, – чтобы сын отца… – в общем, не должно бывать этому, хоть бы там что. Он тебя очень уважает и мнения твоего как приговора ждал, это, чтобы ты знал. Ты его и приговорил… Вот, еще одна, эк куда залетела, спряталась, от меня не уйдешь. Здравствуй матушка, Леся Украинка. Вэльмэ, шановна!.. Я с тобой, Даня, совершенно на равной ноге теперь хочу быть и со всем откровением. Потому что, вижу, совсем ты уже взрослый. Вон мне, тоже какой урок задал! Не тревожься, я не обидчивый. И мне даже, веришь, твой характер по вкусу. Ты больше в мать вышел, впрочем… Теперь бы выпрямиться. Ох-ох-ох!.. слышал, как трещу? То-то же, ты как хочешь, а старика надо выгулять. «Искра» так «Искра» – я не прочь, я, знаешь ли, даже двумя руками за! Ну что идем?
Какое-то время разговор не возобновлялся. Они вышли с проулка, миновали проезжую часть, отделяющую «частный сектор» от основной части города и уже входили в зону парка, когда Пряников заговорил снова.
–Темно у нас в городе. Небезопасно. Вот скажи, разве это парк? Неужели по всей стране такое, я имею в виду – в углах? А ведь Кузино наш, совсем еще недавно другим углом представлялся, симпатичным углом, ты, может быть, помнишь?.. Парк нынче в запустении, это так… Теперь мы, Даня, обижаться друг на друга никак не можем: мы, Даня, двое мужчин, на плече друг у друга плакали. Ты знаешь, милый, моих слез может никто никогда до тебя и не видел. Такая значит минута выпала, но я не жалею. А ты вот, вижу, осторожничаешь. Это оттого, что я такую тональность взял. Но я сейчас хочу с тобою на равных быть, повторяю, хочу совершенно быть на чистоту. Ты вот давеча любопытство проявил на счет денег и прелестей. Что ж, я отвечу…
–Ненужно, мне жаль, правда, Дмитрий Сергеевич, и стыдно!..
–Брось, не стыдись, это очень хороший вопрос, я им сам интересуюсь. Я, может быть, не только с тобой, но и с собой отныне хочу во всем честным попробовать быть. Ты знаешь, Данил, что с собою до конца откровенным может еще сложнее оставаться. Другие, по крайней мере, тебя на чистую воду выведут, когда зарапортуешься. А перед собой всегда малиновая песнь… А вот уж и «Искра» светится. Тускло светится. Раньше «Искра» куда ярче светилась. Хорошо бы нам сейчас «домик» занять, да посидеть там, поговорить, чтобы… в общем, чтобы конфиденциально вышло, – да, кажется, в «домиках» уже не посидишь. Ну и бог с ними, с «домиками», к тому же мы и нарочно в люди решились, так ведь? Давно я в Кузино никуда не ходил, да и вообще, признаюсь, давно никуда я не ходил, только вот к твоим родителям. Так это уж почти по-семейному… Добрый вечер «Искрачка», сколько не виделись!.. У нас, Данил, с «Искрой» особые отношения. Я, Данил, в «Искре» все три своих предложения сделал, так-то, это к слову о прелестях… А ну-ка, погоди, не спеши… Ах, надо же, какое приземление! Столько спутников и никто не удосужился подхватить. (Однако, декольте…) Пожалуйте вашу ручку, любезная. Ну, полно вам расстраиваться!.. Точно так, я из кружка Игнатова, хотя, собственно, смею вам сообщить, само слово «кружок»… (Надо же, какая нелюбезная.) И верещит же. Давай отойдем еще на пару шагов, Даня, видишь людям разгуляться негде… Так вот, первой своей жене я делал предложение еще в старой «Искре», тогда здесь был кинотеатр и при нем кофейня, то есть, такое буфетом тогда называлось, это теперь везде кофейни. Вот, в буфете предложение я и сделал; на блюдечко под чашечку колечко подложил, тоненькое, в полтора граммика. Счастливая была, плакала моя невеста, а через месяц поженились. Мы на съемной квартире – это к слову о деньгах, – на съемной квартире мы с ней все наше время прожили, только не здесь, а в Д.. Она оттуда была. Все мои жены оттуда… Уже и перемирие, целуются, смотри! Наши люди. Пошли и мы. А причиной происшествию вот эту самую плитку, так понимаю, считать следует. Сыпется бедняжка «Искра». Ну, ничего, люди идут, люди подстраиваются. Думаю, в ресторан нам пока нечего соваться, там должно быть аншлаг, вот и люди туда. Пойдем в бар, гляди и найдется там для нас местечко… Пожалуйста, даже два свободных стола оказалось. Я думаю, в угол присядем, так Даня? Теперь бы вытребовать официанта. Где же этот шельмец? А может девчонка? Ладно, подождем… Однако, что же мы все молчим, точно воды в рот набрали. На чем мы остановились? А! моя константа прелести – это ответ на твой вопрос. А беда моя в том, что я совестлив и порядочен, Даня, оттого мои браки вообще имели место осуществиться, и оттого были несчастливы… Вот и официант, ну наконец-то! Здравствуй, дорогой, соизволь принести… То есть как это некогда?.. Наш стол? Нет, наш стол взять нельзя, мы за ним сидим, возьми тот, что по соседству… Да не этот, этот занят, разве ты не видишь?.. Нужно два? Так, что же теперь человека с его места согнать?.. Ну и что, что спит, хорошую выручку вам должно быть оставил, раз спит… И за сто грамм тоже выручка, не паясничай, молодой человек, видишь, отец в летах, утомился, оттого и спит. Вас дождаться так и сам уснешь. Четверть часа на глаза не показывался, вот где ты бегал, скажи?.. Один на два этажа? Скверно. А там что, анархия? Кулаками грозятся? Догадываюсь, люди… Ладно, давай сюда старика, за наш стол. Вот так, давай. Ты только потом не забудь же и нас обслужить, как наверху справишься… То, что и всем людям неси: закусить и водки…
«За ширмами»
Бар в «Искре» являет собой небольшое помещение, разделенное пополам полураспущенными занавесями, отделяющими, так сказать, зону статического отдыха от зоны свободного поглощения. Другими словами, кто пришел «посидеть», размещается за одним из столиков по ту сторону «ширм», и тот может рассчитывать на закуску, кто же с определенной, конкретной целью посетил Бар, тот располагает: во-первых, постоянным визуальным контактом с предметом, составляющим определенный его интерес; во вторых, прямым и быстрым доступом к самому этому предмету. Легко можно догадаться, что текучесть потребителей на стороне, где «всё всегда под рукой и прямо перед глазами», зачастую неизмеримо выше, чем на стороне другой.
В вечер, описываемый нами, и даже уже ближе к полуночи возле стойки в Баре постоянно крутилось с дюжину самого непостоянного люду. Общество не поспевало замечать там своих потерь; только чья-то определенная цель там была достигнута, как тут же заполнялась образовавшаяся брешь новым посетителем, очередным кандидатом на скорую отправку (по одной лишь ног памяти) под свод своих сеней. «В закулисной» же, за занавесями, наблюдалось большее постоянство.
Со времени появления в Баре непосредственных участников нашей повести Дмитрия Сергеевича Пряникова и Игнатова Данила, то есть примерно с час уже как, общая картина «за ширмами» существенно не менялась. Справа у стены, за продолговатым столиком, сравнительно скромно и сдержано, сравнительно небольшая компания, справляла именины сравнительно молодого человека, почему-то пьющего исключительно сок и заметно тяготящегося этой своей исключительностью. По двум трем замечаниям, между прочим, оттуда прозвучавшим, внимательному стороннему слушателю можно было бы заключить, что у исключительного именинника с одним из его теперешних сотрапезников накануне состоялся спор: чтобы не выпить ему «ни грамма» на собственном Дне Рождения. Пока, под напором неукротимой волны провокаций, виновнику торжества удавалось удержаться соблазна «наконец соответствовать званию» и он все еще умудрялся оставаться «сухим совершенно»; но, вместе с тем, со стороны было видно, что человек пребывал уже, можно сказать, на последней грани, и сидел весь точно на иголках. Бо́льшую гармонию можно было наблюдать за маленьким столиком прямо посреди зала, где совершалось, по всей видимости, самое что ни на есть романтическое свидание двух, опять же, не слишком молодых людей, но без исключительных направленностей, а солидарных в выборе напитка. Хоть и не столь романтически, но тоже солидарно и тоже коньяк пили трое мужчин за угловым столиком слева. Одинокое распитие напитка более народного совершалось так же слева, но только у занавесей. И наконец, в правом верхнем углу размещались наши герои. Еще два столика (что было засвидетельствовано в предыдущей главе любезным читателем) минут сорок – сорок пять тому назад были переведены наверх в Ресторан.
Как водится, колбасная, фруктовая нарезка, соления, початая бутылка водки – все это уже стояло перед нашими героями; крылышки-гриль ими были ожидаемы, и ожидалась еще одна бутылка «напитка народного», на всякий случай, или, пожалуй, во всяком случае привыкшая пригождаться. Было и третье лицо за этим столиком, никуда оно не делось, а все также спало самым безмятежным сном и после своей принудительной передислокации. Впрочем, на спящего старика мало обращалось внимания, лишь изредка Дмитрий Сергеевич, вызвавшийся протежировать «утомившегося отца», поглядывал с собою рядом, направо, дескать, все ли у нас здесь в порядке, не падаем? – и поправлял старика осанку.
Исповедание Пряникова обо всех трех его женах и о его житье-бытье с ними, которое, впрочем, он провел бегло, не слишком вдаваясь в детали, а как бы только одну обобщающую мысль группируя из «схожих, весьма схожих хоть и разрозненных составляющих», мысль по которой и он, в некотором роде, выходил лицом пострадавшим и по которой по всем статьям виновным признавалось одно и только его мягкое, «рыхлое сердце, преисполненное совестливостью необычайной», – исповедание это, составленное, нужно признать, весьма талантливо, в конечном итоге не могло не найти для себя место в молодой подогретой душе слушателя и не отозваться там самой исключительной доверенностью к его (исповедания) автору. Как раз подошло время выпить по третьей, и Дмитрием Сергеевичем Данилу была предложена дружба, в лучшем смысле этого слова и со всеми вытекающими. Предложение это хоть и было принято молодым человеком с восторгом и со всем радушием, Пряников, все же почел себя должным оговорить и еще дополнительно, что он ни в коем случае не пытается навязать себя в обязательные конфиденты, что он ничего не намерен выпытывать, и что вовсе не с потайным каким-нибудь намерением решился он открыть «тайники души своей» перед «другом» – да уже и именно другом, потому что младший Игнатов для него значился таковым еще с самого того момента, когда омочил плечо свое «редкими, чрезвычайно редкими слезами», и не погнушался этих мужских слез… – в общем предлагалась им дружба ради дружбы, и все с тем!.. хоть и удивила его весьма и озадачила «сия притча с разбросанными деньгами и отречение от чего-то всего», – заключил Пряников, с оговоркой, что это он «так здесь приплел, просто так, как между прочим, как отвлеченное и ни к чему не обязывающее замечание». Данил как будто было призадумался над последними словами Дмитрия Сергеевича, но только на мгновение, и тут же решил выложить перед «старшим товарищем» всю свою подноготную, «потому что он и сам этого хотел, да хотел, и никто его к тому не принуждает!..»
И все же, несмотря на всю проявленную собой решимость, младшему из только состоявшихся друзей не так просто далось его признание. Он два раза начинал свою речь, с видимым намерением к самому главному подойти издалека, дважды сбивался, и тем кончил, что объявил просто, без какого-либо пояснения причин и побуждений, что собирался он в необозначенном будущем стать президентом! Произнес Данил свое признание с вызовом, даже с апломбом, как бы заранее приготовляясь к неминуемой встрече с насмешкой, и был немало удивлен, когда не заметил и даже поползновения улыбки на лице своего собеседника. Более того в глазах Дмитрия Сергеевича нельзя было встретить ни выражения допущения, ни даже доли подчеркнутой снисходительности, на которые так торовато бывает, по личному замечанию Данила, при восприятии «молодых» идей и мыслей поколение старшее. Но совсем уж поражен и покорен был Данил своим новым другом, когда тот ему заметил отсутствие в нем малейшего даже удивления, и заверил, что он, напротив, как раз надеялся услышать что-то в этом роде, и подивился бы, если бы идея его молодого товарища, им столь высоко всегда чтимого, заключала в себе меньший простор «для разгула его благородных честолюбивых направленностей». Словом, Пряников был вполне удовлетворен признанием Данила и был «обеими руками за», «потому, что нужно что-то менять, действительно нужно что-то менять в этой стране!» – подытожил он и единственно о чем выразил желание полюбопытствовать дополнительно, это о «степени подготовленности, так сказать, к предприятию». Интересовался Дмитрий Сергеевич, выработана ли уже стратегия, по которой «его друг» рассчитывает преодолеть заслон целого ряда «чрезвычайно ушлых и опасных соискателей» прежде чем разместить свою более чем достойную кандидатуру на президентском кресле? Данил при ответе на этот вопрос выглядел действительно весьма подзадоренным и отвечал с воодушевлением:
–Все знаю, все это я предвидел и продумал и продолжаю удивляться вам, дорогой Дмитрий Сергеевич, как это вы умеете так уместно и так ловко нужный вопрос ввернуть? Вы увлекательнейший собеседник, Дмитрий Сергеевич, с вами коротать досуг – одно удовольствие!.. За приятное проведение времени? Выпьем, да, конечно! За интересную компанию!.. Редкость, редкость, я с вами целиком согласен, редкость!..
Выпили по четвертой, за интересную компанию…
