Читать книгу: «– Верь мне», страница 7

«Думаю, я найду её»

– Папа, – ответила вышедшая в белой накидке из-за угла служанка.

– Мона? – с болезненной хрипотой спросила Элиза, держась за стену, чтобы встать. – «Мама» с тобой?

– Уходим, – своим монотонным голосом сказала служанка и, отвернувшись от девушки, зашагала в сторону выхода.

– Как ты нашла меня? – спросила Элиза, побежав за девушкой. – Как? – остановилась, потянув Мону за ночнушку.

След от удара по лицу «мамой» оставил на её чуть опухшей щеке красные пятна, а слезливые капли – подсохшую солёную лужу под её глазами. Жалость, которую вызывало лицо служанки, побуждала девушку бежать отсюда всё дальше и дальше, отговаривая себя от этой чересчур идеальной жизни.

– Она бьёт тебя? – потрогала её покрасневшую половинку лица.

– Нам нельзя разговаривать, – прошептала Мона.

– Она здесь? – спросила Элиза – в ответ девушка покрутила головой влево-вправо.

– Тогда почему ты боишься? – взяла её за плечи.

– Если в доме появится свет, а она проснётся, то пойдёт играть в шахматы, – продолжала говорить шёпотом, – не обнаружит ключ, найдёт открытую сюда дверь, а здесь – и нас.

– И что? – посмеялась. – Убьёт?

– Говори тише! – прикрикнула она. – Меня, может, и убьёт, но тебя заставит выпить содержимое бочек, – выпучила глаза.

– Напоит до беспамятства? – саркастично спросила Элиза, убрав руки с плеч девушки.

– Хуже, – тихо крикнула оглянувшись.

– Ты обезумела, – сказала девушка. – Но, раз уж это так важно, нужно забрать Лукаса.

– Пахнущего мокрой псиной? – пошли туда, откуда пришли.

– Ты нас по запаху выследила?

– Тебе крупно повезло: ты заразила «маму» – она ничего не чувствует. И тогда на кухне я сразу поняла, что вы сидите в шкафу.

– Из-за Лукаса? – удивилась, нахмурив брови, Элиза.

– Шампунь, которой я тебя вымывала, и уличные ужи, по которым прыгал он – я сразу учуяла.

На месте, где пять минут назад сидела Элиза с этикеткой в руках, никого не оказалось: то ли Лукас снова испугался грозы, то ли ему не хватило булочек и он решил искать новые, то ли просто в них разочаровался.

– Почему нам нельзя разговаривать? – мы решили искать дальше.

– Ты слишком много болтаешь – нам нельзя вовсе это делать, – ответила Мона.

– Почему?

В ту ночь, когда толстая стрелка часов падала на единицу, а на улице, как в ужастиках, гремела гроза, служанка рассказала Элизе всё, что сама знала об этой семье за прошедший год её службы.

На страницах уже сожжённых книг с легендами о морском городке Карлинген вы прочтёте одну историю о маленькой девочке, дочке известного рыбака и завидного мужа Сандера Клаусена, живущего рядом с виноградной рощей в особняке, по которому весь день шагала Элиза, а раньше бегали его дети. Не такая, как все, застенчивая и вечно учившаяся Каролина, вторая женщина в семье, верила в сказки про прекрасного принца, который должен был прискакать на своём белом коне к её крыльцу и сделать предложение, но увы её жизнь была похожа на кошмар: «упиться и влюбиться до беспамятства» – то самое, с чего начинал свой каждый вечер молодой и красивый Сандер, ухаживая за приезжими девушками, а затем, не скрывая от жены, приводил пару троек домой, но никогда с ними не спал. И говорят, что с тех пор они не могли отпустить и мысли о нём, оставались с ним в этом маленьком городе, проходя всё снова и снова вокруг их особняка и поглядывая в окна.

Глаза Каролины, выглядывающей из-за двери, наблюдали за тем, как отец напаивал девушек, сидя с ними всю ночь за столом, а затем провожал их и убегал ловить рыбу до самого вечера. Но девочка постоянно ждала его, а когда он оставался дома, то слушала вечные крики своей матери о том, «как же она устала жить здесь с ним», а он в ответ уверял её, что «всё это временно – нам нужно время». Но время для чего?

Люди становились подопытными крысами для Сандера, напаивающего их алкоголем, а некоторые вовсе умирали – варил он его неправильно. Но он не был убийцей, не был ловеласом, а желал процветания в городе. И всё шло совсем не так, как он этого хотел: в ответ от получал комплименты, пустые взгляды, раскаяние в грехах и полное слепое подчинение.

Как– то ночью, встав со своей детской кровати, где спала сегодня Элиза, она прошла на ту самую кухню, застала открытой дверцу в старом шкафу для посуды и, недолго думая, пролезла в ту самую конуру, а затем вышла в сырой подвал, имеющий не такой вид, как сейчас, весь облезлый и с подтекающими трубами, из которых падали алкогольные капли. Где-то в конце помещения за огромными пахнущими баками она слышала отцовские всхлипы носом, на которые шла, разглядывая содержимое подвала с крысами – Сандер желал повеситься, стоя на табуретке и держа в руках верёвку, но разглядев перед собой свою маленькую дочь, чьи первые шаги, слова и первый поход в школу он не застал, спустился вниз и, прикрыв глаза руками, произнёс: «Я не хотел», а затем вывел девочку отсюда, заколотил ту самую щель, через которую пролезал каждую ночь, а на утро вовсе уплыл и не вернулся.

На сколько бы мучительным не было ожидание и оттого противным каждый прожитый день, мать маленькой Каролины продолжала свято верить в то, что её любимый муж, забравший собой её сыновей, вернётся – в тот год фанатики великого Сандера построили церковь, где молились вне зависимости от веры и нации, выжидая суженного. Гулять по устрашающему дому становилось страшнее тогда, когда мать Каролины не могла пережить разлуку и тяжело заболела, из-за чего ближайшие пять лет провела на койке, а перед кончиной спустилась в гараж, в котором стояла старая рыболовная лодка её мужа, с трудом залезла в неё и, заснув, больше не открывала глаза.

На тот момент Каролина отпраздновала свои законные шестнадцать в кромешном одиночестве и в тот же день отколотила те самые уже заплесневевшие доски, закрывавшие путь в подвал. Она никогда ничем так не жила, как делом отца, бросившим её: каждый вечер после школы она бегала ловить бездомных кошек и собак, пока в подвале в клетках судорожно скреблись небольшие крысы – Каролина собрала целый зоопарк, наполненный различными животными, половина из которых гибла от напитка, который она им наливала, а возле дома снова стала высаживать виноград. Тогда, кучу раз поменяв рецепт алкогольного напитка, испробовав его на десятке людей, она поняла, что все те блохастые, кого она собирала на улицах по переулкам, скорее умирают потому, что они животные, а не потому, что её напиток является ядом, но также и не каждый людской организм способен выдержать вкус этого пойла.

Жизнь Каролины проходила увлечённо и отвлечённо ото всех вокруг, уезжающих из этого места, пока Карлинген не посетил студент из соседнего города, навещавший свою бабушку. Все вокруг говорили о летних романах, но у них был осенний, заставивший Каролину впервые влюбиться, как школьницу, и жить обычной жизнью, длившейся не так долго, как она сама этого хотела – парню нужно было уплывать без обратного билета.

И говорят, что в тот самый вечер перед их крайней встречей, она снова залезла в уже убранный подвал, со слезами на глазах отлила в бутылку пол– литра волшебного напитка и пронесла через весь город к бухте, где влюблённые должны были встретиться. История рассказывает, что студент, выпив пару глотков алкоголя, к концу их долгого вечера упал в воду и утонул, пока девушка, убирая пожитки, убегала с места встречи и решила, что тогда уж лучше ему умереть, чем оставить её в Карлингене и уехать в большой город.

Спустя полгода нервного сожаления Каролина понимает, что живот, растущий не по дням, а по часам совсем не следствие пищевой привычки, а что ни на есть взрослой больной беременности, приводящей её жизнь в сплошные муки. Одни врачи твердили, что от ребёнка стоит отказываться, другие – ждать и рисковать, а третьи, молча, пожимали плечами и отправляли на аборт. Но стоя перед зеркалом и разглядывая свой живот по ночам при свете лампы, Каролина довольствовалась дерзкими пинками в бок от этого маленького мальчика, гладила его и разговаривала, как уже с родившимся. «Ты не такой», – нервно успокаивала она его.

«Услышанный Богом» Симон родился в ночь на первое января под речь короля и с виду был похож на здорового мальчишку, но на деле к семи годам ему поставили шизотепическое расстройство личности – двери в особняк Клаусенов закрылись. Сказки о русалках, которые читала ему мать Каролина, звучали в голове Симона каждый раз перед сном, после чего его мать убегала в бар и напаивала людей своим волшебным напитком, пока мозг её сына не придумал себе воображаемую сестру, которая под средством принимаемыми им препаратами утопилась в море, воображая, что она русалка.

Идя по устрашающему коридору дома семьи Клаусенов, помимо поддувающего в шею сквозняка, вы нервно услышите то, как по его стенам льётся алкоголь, а затем почувствуете его запах и останетесь здесь, пока Симон не найдёт свою воображаемую «мёртвую сестру» или сам не умрёт.

– И теперь они ищут её? – спросила Элиза у Моны, проходя очередной ряд с бочками.

– Её не существует для всех, кроме Симона, – ответила она, – но это не мешает им каждый год приводить сюда новую девушку, похожую, по его мнению, на эту восьмилетнюю девочку.

– А что случается, когда Симон понимает, что это не она? – недоумевая, спросила Элиза с приоткрытым ртом.

– Они подмешивают ей алкоголь в напиток, – вздохнула, – а затем заставляют служить до тех пор, пока следующая девушка окажется не той.

– Ты одна из них? – девушка остановилась.

– Да, – служанка также. – Меня, как и всех приезжих, хотели напоить в баре, но я одна из немногих, кто не переносит алкоголь.

– Поэтому они тебя и забрали? – послышались звуки закрывающейся двери. – Это она, – глянула Элиза на подругу.

– Бежим, – схватила её за руку и потянула за собой.

Где-то в углу огромной «винодельни» стоял огромный ящик, куда помещались все испорченные ветки винограда, – то самое места, куда подходить ближе, чем на метр, стоит с закрытым носом.

– Кто здесь? – послышался знакомый женский голос. – Мона? – рассерженно шагала вперёд, пока девушки усаживались за деревянный куб. – Ты снова за старое? – ускорила шаг.

Чувство неловкости вперемешку со страхом охватили мысли Элизы. Злобные крики, доносящиеся близко к девушкам, шаги, будто знающие, что они рядом, и собака, которая в любой момент может нас найти сама.

– Она может посмотреть сюда? – тихо спросила девушка, как вдруг её рот ладошкой закрыла служанкой, а указательный палец свободной рукой поднёсся к её губам, проговаривающим шипящее «ч– ш– ш».

«Мама» оказывалась всё ближе и ближе к ящику с пахнущим виноградом и была готова подойти к нему впритык, не страдая от неприятного и удушающего запаха.

– Лукас? – радостно спросила она. – Я опять не закрыла дверь? – посмеялась. – Вот дура! Ты наверняка снова наелся этих проклятых булок.

Звуки пса, носящегося вокруг хозяйки, доносились до ушей девушек, которые с выдохом отпустили всё то напряжение, летающее в воздухе. Звук закрывающейся двери после долгого восторга от нашедшейся собаки стал концом этого ужаса.

– Теперь нам придётся сидеть здесь до утра, – произнесла Мона, – она не ляжет и будет прислушиваться к каждому шороху, – прижала голову к стене.

– Зачем ей это? – спросила Элиза, поглядев на служанку.

– Она ненавидит, когда её обманывают без её ведома.

– Я не об этом, – покашляла. – Зачем ей приводить домой ей опаивать приезжих и приводить домой незнакомых девушек?

– А ты не понимаешь? – хихикнула. – У неё единственный сын, которого она любит бешенной любовью.

– И?

– Как ты не можешь понять?

– Она делает это ради него?

– Каролина ждала его и верила в то, что он будет здоровым, но увы, – Мона встала. – Зато она видит его счастливым только тогда, когда он смотрит на тебя.

– Но что же с прошлыми служанками? – встала и Элиза.

– Они добавляли им в напитки слишком большую концентрацию своего «волшебного порошка», те слепли, а затем их конечности медленно отмирали.

– Откуда ты знаешь?

– Я видела это своими глазами, – девушки стали прогуливаться по рядам. – Передо мной убили девушку лет восемнадцати – я стала на её место.

– Но почему тебя не напоили?

– Напоили, – посмотрела на Элизу, – но существуют адсорбенты, – улыбнулась, – наши верные друзья.

– И «мама» знает?

– Сначала она не догадывалась, затем стала замечать, что я разговариваю с самой собой, а как– то ночью, когда спустилась за водой, – указала в сторону кухни, – нашла ключ, а затем и щель в стене шкафа, – показала то, что прокручивала его, – но не учла то, что «мама» сторожит эту дверь ночью, играя в шахматы.

– Она нашла тебя?

– Нашла, а я уверяла её, что луначу.

– Поверила.

– Поверила! – сказала со смехом. – И верила, пока не появилась ты.

– Поэтому ты игнорировала меня? – в ответ Мона кивнула головой.

– Я хотела подставить тебя, – прикрыла глаза, – хотела уверить Симона, что ты не его сестра, – он быстро сводит счёты с такими, но ты неплохо справлялась, а затем вовсе заступилась за меня, – посмотрела на девушку. – Я благодарна тебе.

– Давай сбежим, – Элиза остановилась.

– Я пыталась, но выйти отсюда нереально, – остановившись, пожала плечами, – Каролина всегда дома, «папа» – собирает виноград, а Симон, бывает, проскальзывает в свой маяк, когда чайки летают.

– Но завтра же игра в шахматы, – вспомнила Элиза, – это отличный яыповод выйти наружу.

– Ты права, – улыбнулась Мона, – я могла бы испечь вам немного голландских булочек с ядовитым алкоголем отсюда и без, – указала на бочку, – она выпьет отравленный, а ты – нет.

– А затем?

– Нужно найти лодку, которую она спрятала после смерти матери.

– И где она может быть?

– Думаю, я найду её.

Отставшие от времени и жаждущие внимания

Так не должно было быть – битый пиксель на экране монитора.

На стенах служащих образовательной системе вы ожидаете увидеть портрет главы государства, лицо их матери, детей или кошки, кучу бумажек с надписью «сертификат» или фотографии с церемоний вручения важной награды – всё, что угодно, но никак не пустое «ничего» без рамки, как у Марка Питерса – нашего директора, наблюдающего за школой со скрещенными руками за спиной.

Мне дали возможность смыть с лица грим клоуна, одели в школьные рубашку и брюки, большие меня в два раза, отчего я походила на дворового рэпера, и посадили напротив директора в скучный и серый кабинет рядом с его вылизанным сыном.

– Ваша проблема, Элиза, – Маркс Питерс стоял к нам спиной и монотонно разговаривал с окном, – не в том, что вы вылили на себя флакон спирта, не в том, – покашлял, – что вы сняли свои брюки и решили позировать тюленя, не в разрушенном театре и не в его теперь пошлом виде, – наконец повернулся и глянул на меня, – а в Вас самой: вы – главная трагедия сегодняшнего вечера.

В такие моменты хочется верить в то, что мы, как и нерадивый школьник Уинстон Черчилль, способны на что-то великое, но в голову приходит лишь мысль о том, что ты – это ты, а не успешный британский политик, не пример случайной славы и бескорыстного трудолюбия.

– Мы терпели, – поджал губы. – Мы терпели жалобы на якобы ваши с товарищами проделки, ваши недавние прогулы и были готовы терпеть вас следующий выпускной класс, – стал ходить кругами вокруг нас и своего пустого стола, пока я наблюдала за птицей в окне, – но вы не оставили нам выбора.

– Вот– вот, – произнёс безжалостный Леви.

– Искусство как источник вдохновения не летало в вашей голове, пока вы были в театральном зале? – стал сзади меня. – Не уж то вы настолько прониклись им, что решили войти в образ безбашенной и ревнивой жены, встречающего мужа дома?

– Точно, – со смехом произнёс Питерс младший.

– Леви, – прикрикнул директор, подойдя к рабочему столу. – Ты бы постыдился открывать свои рот! – стукнул кулаком по столу. – Твои выходки стоят больше, чем этот выход Элизы в театре, – вздохнул. – Это огромное везение сидеть тебе здесь, а не в какой-нибудь исправительной колонии.

– Это была я, – чётко произнесла я.

– Элиза, мы и так поняли, что на сцене лежала ты, а не Ренда Хейнс, – пронырливо сказал директор.

– Всё, – произносила я, наблюдая за тем, как птица облетает крышу за крышей. – Всё то, что вам рассказывали раньше, было правдой, – тогда Леви посмотрел на мои прослезившиеся глаза.

Тогда на стуле в кабинете директора мне стало стыдно за всю ту человеческую боль, что мы приносим друг другу каждый день, когда ссоримся и молча миримся, когда озабоченно контролируем или вовсе не обращаем внимания, когда врём и прощаем, когда влюбляемся и когда бросаем. Говорят, что у всего на свете есть причина. И я боялась, что той самой «причиной» чьего-то разочарования, не говоря уже о смерти, стану я.

– Элиза, – со всей своей строгостью Маркс Питерс обратился ко мне. – Вы хотите сказать, что все те заявления, с которыми приходили ко мне люди последние три года, было правдой?

– Да, – нервно кивнула я, проронив слезу. – И я делала всё это одна.

– Без ваших товарищей.

– Они были под боком, – глотнула слюну, – но делала всё это я сама.

Может, жизнь и не научила меня правильности выбора, школа – решению квадратных уравнений, родители – уважению к себе и рыбалке, но весь тот пройденный путь, все те слова, которые я слышала от Вильгельма, все промахи и падения дали мне понять, что за пределами моей тысячи миров, были и те, чуть более скромные и бедные, нуждающиеся в помощи и, может, не лучшем, но неплохом образовании, пока я заслуживала быть наказанной за всю свою ложь.

– Леви, – посмотрел на него, – выйди.

Вся та искра и радость за моё несчастье у того мальчика, час назад размазавшего торт по моему лицу, скрипя дрожащими ногами, вышел из кабинета и оставил на с директором снова наедине. Но тогда у сцены тот лишь подошёл и с небольшой жалостью предложил помощь, а сейчас был готов уткнуть мою голову в пакет с протухшими яйцами.

– И я верил тебе, – присел на свой стол. – Старый дурак, – потёр свои глаза, а затем активно ими поморгал, глядя в потолок.

– Мне жаль, – смотрела в то же самое окно, но уже без птицы.

Почему-то что-то вечно и без угрызений совести подталкивает нас всё ближе к пропасти под названием «ложь». Но бывает, люди сами просят: «Соври мне», потому, что им будет проще бороться со сладкой ложью. Но, может, проще обходиться вовсе без слов, нежели бояться горькой правды?

– Так не годится, – покраснев, сказал Маркс Питерс. – Я был готов поверить в любую чушь, но не в такое зверство, – дикими глазами посмотрел на меня. – Разве люди разумные так поступают?

– Я могу объяснить, – тихо проговорила я, вытерев вытекающие из глаз слёзы.

– Уже поздно, – встал. – Мне стоит позвонить твоему отцу или твоей матери, – снова подошёл к окну.

Мне казалось, что мама не вынесет такой правды, но затем вспомнила, что она не узнает о ней до самого вечера, ведь работает.

– Очень жаль, но отцу, – нехотя, ответила я, поглядывая за падающими вниз листьями.

Я любила жаркую осень, но ненавидела пекущее лето – мне нравилось менять правила сезонов, но со временем кажется, что и холодная осень ничем не хуже тёплой, а жарчайшее лето кажется подарком.

Во втором классе у меня не получалось плавать потому, что я боялась воды, и отец, посмеявшись, лишь сказал, что мои страхи оправданы – тогда я бросила плавание. В пятом классе я не могла быстро бегать из-за того, что мои стопы стоят неправильно, а он, бурча что-то в газету, стал рассказывать о том, как его друг по парте всю жизнь пробегал, а в конце своего пути остался ни с чем – я оставила и это увлечение. В тот вечер в восьмом классе отец пропустил моё выступление в театре, а с ним и шанс помириться со мной – тогда я бросила театр. И занималась я лишь французским, на который меня отправил отец и который я до жути ненавидела. Всё, к чему бы я не прикасалась по собственной инициативе, всё, за что бы я не бралась и в чём не чувствовала поддержки, обходило моё запуганное внимание.

Но в тот день, пока я прожигала часы в кабинете Маркса Питерсона, а Леви катался на своей красной машине, отец всё же приехал. Впервые за очень долгое время я посмотрела на него, а он – на меня своими жалостными глазами, кричащими о том, что ему тоже больно. Мы были, как корабль и айсберг, которые бьются друг о друга в конце. И тогда мне пришлось выйти и наконец оставить окно, директора и моего отца наедине.

– Вы же знаете, как место в жизни детей должны занимать родители? – спросил у моего отца директор. – в ответ он, сидя на том же стуле, что и я, кивнул головой. – Раз уж на то пошло, то какое место занимаете у Элизы Вы, мистер Броер? – Маркс Питерсон присел на стол.

– Мы с женой в разводе, – ответил отец, но директор молчал. – Я затрудняюсь ответить.

– Моя мать была заядлой алкоголичкой и всю жизнь пила, но каким-то чудом у неё получилось любить меня, – улыбнулся, – хотя я никогда этого не ощущал. Но Вы посмотрите на меня, – встал, – разве я алкоголик?

– Нет.

– Не стал, – повертел указательным пальцем, – потому, что отпустил все детские обиды и стал заниматься собой. Но это огромное везение!

– Что?

– Собрать себя по кусочкам, несмотря на все неудачи, понять, почему мама пила, и взять силы двигаться дальше, – присел обратно. – И я желаю Элизе того же.

– Вы не исключаете её? – с небольшой радостью спросил мой отец.

– Мистер Броер, вся наша жизнь – это учение, а вашей дочери стоит начинать с чего-то учиться: она доходит в школу это полугодие, а затем, к сожалению или счастью, покинет нас и, может, поймёт, что школа – это не «потому, что пришлось», а огромный путь длинною в «навсегда».

Я думаю, когда люди говорят, что «это навсегда», то имеют в виду свою жизнь: лет семьдесят или от силы девяноста.

– Но я поговорю с ней, – стал уверять директора мой отец.

– Уже поздно, мистер Броер – Вы опоздали, – прошёлся к своему рабочему стулу, – нужно было начинать лет десять назад, когда она только ступила на порог этой школы.

– Но я хотел прокормить их всех, – закрыл лицо руками. – Где брать время, если его и так мало? – поднял свою покрасневшую голову.

– Вы знаете, – Маркс отвернул голову в сторону, – мой отец всегда твердил мне, что «лошадь убьёт капля никотина, а человека – труд, если он будет вспахивать землю вместо неё». Так вот скажите мне: стоит ли земля, на которой вы пашете, той самой капли никотина?

Пока я стояла в пустом коридоре, ощущение скоротечности времени в прямом и переносном смысле убивало меня. Около часа мне приходилось гулять из одной половины проходного двора в другую, а уборщице – вытирать натоптанные мною следы.

– Элиза, – отец в своём новом костюме вышел из кабинета, весь потный и напряжённый. – Пошли, – приобнял меня за спину.

– Я отчислена? – со страхом спросила я.

– Да, – ответил отец, – но это не беда, – нервно улыбнулся, – у нас ещё вся жизнь впереди: поменяешь сотни школ, колледжей, – мы вышли на улицу.

– Почему ты не ругаешь меня? – с недоумением спросила я, спускаясь по лестнице.

Сейчас же осень переменчива. Вчера шёл дождь, а пару часов назад палило яркое солнце, не нуждающееся даже в моём листике – я не знала, что поменять в этом октябре.

– Меня за всю школьную жизнь вызывали к директору десятки раз, – нервно посмеялся, – а ты провинилась всего раз – и тебя выгоняют. Раз уж на то пошло, то в «такой» школе стоит выгонять половину!

– Он не рассказал тебе того, что произошло? – мы шли к нашей машине по вечернему асфальту, пахнущему сыростью.

– Рассказал, что ты разгромила театральный зал, – открыл для меня дверцу, – но говорил он постоянно расплывчато, – захлопнул, – медленно и слишком нравоучительно, – сел в машину.

Наш директор, Маркс Питерсон, был из тех бедных людей, что любили своё дело и были готовы отдаваться ему до конца жизни, несмотря на погоду, удары в бок и слова в их адрес. Но мне всегда казалось, что такое мужчина, близкий к счастливой старости, за всю свою жизнь должен был наконец получить своё «чудо», но почему-то так и остался в этой полуразрушенной школе.

– А мама? – растерянно спросила я.

– До конца полугодия ей необязательно знать, – мы выехали, – а пока я буду искать тебе новую частную школу, – посмотрел на меня в лобовое. – Давно пора было подумать об этом.

– И Арнольд?

– У него проблемы?

– Мы в одной школе учимся – у нас одни и те же проблемы.

– Посмотрим, – строго ответил отец.

Здесь не было условий – это не задача, а значит и решаться она не будет.

– И куда мы? – обиженно спросила я.

– А ты не знаешь? – вопросом ответил он.

Вечерней город гудел, пока фонари горели над человеческими головами. Все, свободные от работы и учёбы, наконец выходили на его улицы, то поя песни, то расхаживая по кофейням, то гуляя парами. Мы же подъехали в старому кафе-мороженому, где раньше проводили с отцом время, и, выйдя на прохладный воздух, радостно переглянулись, пока между нами проходила галдящая толпа детишек.

– По мороженому? – спросил отец.

– Разве что по одному, – смущённо ответила я и открыла дверь.

За всё время, пока нас здесь не было, эта сеть морожениц значительно расширилась, а места в помещении стало гораздо больше: они выкупили соседнее здание. Появились те самые столики, за которыми сидят семьи и за которые тогда сели мы.

Над нами светила странная лампа-хиппи, отражающая яркий оранжевый свет, на столе лежала пара крошек от рожка, на которые я сразу обратила внимание, а на фоне играла какая-то успокаивающая мелодия, которую я, кажется, слышала. Отец, отложив в сторону пиджак, посмотрел на меня с некоторой долей гордости и спросил:

– Пломбир?

– Да, – радостно ответила я, забыв все предыдущие годы нашей жизни.

Ожидание всегда раздражало меня: несмотря на небольшую наполненность зала и прохладную этим осенний вечером осень, очередь всё же была.

– Пломбир, – принёс рожок с двумя шариками. – А мне – клубничное, – сел напротив меня.

– Ничего не меняется, – я покрутила голову вправо-влево. – Разве что свет здесь стал напоминать старость.

– Он всегда таким был, – местами говорил с набитым ртом. – Просто приезжали мы сюда до того, как солнце опускалось, а то мама была недовольна.

– Приезжали до того, как опускалось солнце, не поэтому, – разозлилась я.

– А почему? – с усмешкой спросил он.

– Мне уже не десять: зачем ты врёшь? – насторожилась я, перестав облизывать пломбир. – Ты привозил меня сюда каждый раз в одно и то же время и боялся, опоздав, забрать свою девушку не вовремя, а одним прекрасным днём ты вообще попал в аварию из-за своих планов.

– Разве это не описывает меня как пунктуального человека?

– Пунктуального? – недовольно спросила я. – Ни черта ты не пунктуальный! – вскрикнула я. – Где ты был три года назад, когда я выступала?

– Где ты выступала?

– Театральный кружок, – капли подтаявшего в моих руках мороженого падали на пальцы. – Он был важен для меня тогда.

– Это же детская, – пытался подобрать слова, – мелочь!

– Мелочь, – покивала головой, – настолько же незначительная и глупая, как эта встреча, – взяла куртку со своего мягкого сидения.

– Прекрати, – посмеялся, переводя весь наш диалог в шутку.

Тогда, подойдя к отцу ближе, чем на метр, я наконец сделала то, что хотела с того дня, как он купил мне не любимое мною клубничное мороженое, – уткнула его же рожок в его новую белую сверкающую рубашку.

– Новую купишь, – сказала я, закинув на себя куртку, пока он с открытым ртом глядел на меня, – это же мелочь, – вышла из кафе.

Мой отец постоянно и безусловно врал всем вокруг. У лжи точно был дар убеждения. Она бегала за ним, как собачка за палкой, но, если для меня это была всего лишь игра, в которую я погрязла, то для него – отдельная жизнь.

Они врут нам.

Врут, когда мы нервно звоним им ночью, когда спрашиваем о простых вещах, когда гуляем по парку, когда поднимаемся по лестнице домой, когда смеёмся, когда плачем.

Врут нам в лицо, стоя у нашей фигуры, обнимая, целуя, обещая.

Врут всегда и всюду.

Врут. Патологические лгуны, запутавшиеся в своих словах, создающие сотни миров.