Читать книгу: «– Верь мне», страница 6

«Мама?»

Пролетающие брюхом вниз чайка, орущие на всю округу, которые были редкостью для здешних мест, двигались над домом жуткой семьи Клаусенов в сторону маяка, предупреждая их о скорой непогоде, а затем вовсе опустились на один уровень с окном Элизы, наблюдающей за водой, уходящей всё дальше и дальше.

Если бы все наши кошмары были реальностью, то всё, чего бы мы хотели, – проснуться с потом, стекающим по лицу и забыться об этом ужасающем сне. Глядя на вечно проходящих мимо жителей, эти солёные капли всё так же, как и ночью, опускались сначала по губам девушки, а затем по подбородку, хотя на улице царил холод.

– У тебя жар? – спросил Симон, снова вбежавший в комнату со скакалкой. – Дай потрогаю, – подошёл ближе и приложил свою горячую руку ко лбу. – Да ты же больна! – крикнул он, выпучив глаза.

– Больна? – спросила шатающаяся Элиза.

– Посмотри на себя, – ухватился обеими руками за лицо «сестры», – ты будто бы всю ночь не спала.

Истерзанное лицо матери, всплывающее в голове Элизы последние десять часов, только и делало, что преследовало её, пока та стояла перед окном, наблюдая за морем, гуляла по звенящим коридорам, разглядывая старые фотографии на стенах, заходила в ту самую кухню, чтобы попить, и наливала воду до нужного ей объёма.

– Мона! – злобно крикнул Симон.

Дом был не был оборудован скрипящими балками, но звукоизоляция кричала о том, что всех и всё здесь нужно слышать: звуки заплетающихся пят слышались с первого этажа дома.

– Да, Симон? – спросила, вздыхая, она.

– Мне нужно отлучиться по работе, – пропихнул меня вперёд, – позаботьтесь о моей болеющей сестре.

– Хорошо, Симон, – ответила она.

Недоважный «брат» Элизы протёр свои лакированные туфли и, чуть толкнув стоящую посреди детской Мону, прошёлся к выходу, захлопнув за собой дверь.

– На работу? – спросила Элиза, оперев себя о стену около окна.

– Да, – подошла ближе, – у младшего Клаусена дела, – осмотрела девушку.

– Чем он занимается?

Оставив без ответа свою хозяйку, Мона выбежала из комнаты в другую за градусником, пока Элиза, чья картинка в глазах помутнела, еле-еле держалась на ногах.

– Садись, – служанка зашла обратно.

– Чем? – присев, снова поинтересовалась девушка.

– Мне нельзя разглашать, – грубо ответила Мона.

– Вчера ты была готова рассказать мне больше, – с недоумением сказала Элиза, держа градусник под рукой.

– Нужно было засунуть его тебе в рот, – недовольно ответила служанка, глядя на всё вокруг, помимо лица девушки, – чтобы ты не болтала лишнего.

– Лишнего? – вся в поте спросила Элиза.

– Я не должна себя так вести, – отвернулась от девушки, посмотрев на часы.

– Как «так»? – опустилась в положение лёжа.

– Как ты, – ответила Мона, – ведь в тебя не пытаются впихнуть больше, чем ты заслуживаешь, – повернулась обратно и взглянула на девушку. – Я должна была быть на твоём месте, – тыкала в себя указательным пальцем.

– На моём? – прикрывая глаза, спросила Элиза.

– Меня поймали на ошибке, – присела рядом с ней, – все мы на них прокалываемся, а затем драим полы и «моем пятки всему дому», – обернувшись, посмотрела на заснувшую в бреду девушку. – Элиза? – начала дёргать её. – Ты спишь? – достала градусник.

Когда мы находимся на улице, то температура на два градуса выше, чем вчера, кажется нам не такой существенной, как для нашего тела, страдающего от боли и недомогания. Идеальной считают «тридцать шесть и шесть», а смертельной – «сорок один», но для большинства «тридцать восемь» кажется невыносимой и запредельно мучительной.

«Тридцать семь и три» звучало в голове девушки, проснувшейся от пищащего скрипа в голове, отчего она схватилась за покрасневшие уши и прокричала звонко: «А-а-а!»

– Элиза! – удивлённо прокричала «мама», сидящая около лежащей и укутанной в одеяло «дочери». – Тебе плохо?

– Нет, – кинула дикий взгляд на женщину, убрав мокрую тряпку со своего лица. – Где Мона?

– Моет посуду, – поглаживала её ноги, укрытые одеялом.

– А Симон?

– Пришёл на обед и побежал обратно.

– Кем он работает?

– У него свой маяк.

– Маяк? – удивилась охрипшая Элиза.

– У каждого свои предпочтения, – посмотрела на часы на руке. – Какие планы у тебя?

– У меня?

– Ты посмотрела весь мир, а сейчас лежишь больная в постели. Что дальше?

– Что дальше? – тихо спросила Элиза, прикрывая своё лицо одеялом.

– Ты не можешь быть вечным ребёнком. Симону тоже нужно свыкнуться с тем, что тебе не тринадцать.

– Мне не тринадцать, – залегла на дно кровати, спрятавшись там и изображая плач.

– Ты убегаешь? – сняла с лица «дочери» одеяло.

– Я думала об этом, – жалостно посмотрела на «маму». – в крайнем городе, когда была на похоронах. Что-то кажется таким невообразимым, а потом кто-то кричит о конце свете или сам умирает по своей же ошибке.

– И на чём ты остановилась? – подталкивала к ответу Элизу.

– Как на чём-то остановиться, если и подумать страшно? – приподнялась, кинув свой уставший взгляд на ожидающую чего-то «маму». – Я не знаю, – покрутила головой в право-лево, – только думаю о том, сколько всего пропустила и могу пропустить, если выберу что-то не стоящее того.

– Я думаю, мы похожи, – положила руку Элизе на плечо. – Когда мне быть пять лет и мы всей большой семьёй жили в этом городке, я мечтала отсюда уехать, не говоря уже о том, чтобы посмотреть весь мир, – убрала. – Мои родители не могли себе позволить уплыть отсюда – в таких случаях ты начинаешь думать, что жизнь есть везде, помимо твоего дома. Я завидовала всем, кто после школы уезжал и поступал то на юристов, то на банкиров, то на врачей, а затем вырывался в гущу событий, – смотрела в окно, наблюдая за отплывавшей водой, – а ты хочешь быть никем, лишь бы сбежать. Но затем отец с братьями уплыл, оставив нелепые обещания вернуться, а я единственная осталась с болеющей матерью и обещала, что никуда никогда не уеду, – глянула на снова заснувшую Элизу, – и осталась никем без мечты, – встала, подоткнув одеяло «дочери» и вышла.

Что-то двигало этой погодой: порывы ветра чуть ли не выбивающие окна, спрятавшиеся по домам люди, недовольный лай знакомой Элизе собаки и кричащая гроза. Проснувшись поздним вечером, девушка почувствовала мерзкий и тяжёлый мороз, пробегающий по пальцам её ног, а затем поняла, что эта холодная слизь, стекая вниз, увеличивается в объёме. Голова Элизы поднялась и наблюдала за картиной у конца кровати: пёс, которого, как она думала, знает, облизывал её стопы, побуждая встать.

– Фу! – крикнула она. – Лукас! – собака отозвалась, кинувшись на девушку. – Это ты? – привстала и, оттолкнув пса, уселась на край, свесила свои пальчики ног, которые снова почувствовали холод, но уже от совсем морозного пола. – Чего ты хочешь? – схватив в руки фонарик, что лежал на тумбе около кровати, босиком побежав за собакой, Элиза очутилась в кромешной темноте коридоров. – Они спят? – шёпотом спросила у собаки девушка. – Спят, – на цыпочках начала спускать по лестнице.

Пустой дом. Завывания ветра и глухая тишина, нарушенная шорканьем лап Лукаса по полу. Гроза, пугающая его ещё сильнее, отчего он забывал гавкать. Закрытая дверь на кухню, на которую указывал пёс, скребя по ней лапами.

– Туда? – спросила Элиза, ухватившись за ручку. – Ты хочешь пить? – посмотрела на полную водой миску. – Нет? – тихо открыла дверь. – Кажется, я схожу с ума, Лукас, – захотела включить свет. – Электричество не работает?

Луч фонарика в руках у Элизы упал на морду пса, совсем мохнатого и будто вспотевшего: он желал пойти дальше, но никак не мог объяснить девушке, как открыть дверцы шкафа с посудой и найти там дыру, через которую нужно пролезть, дабы оказаться в «том самом» месте, кроющем свои секреты.

– Лукас, я не понимаю, – послышались звуки шагов, доносившееся со второго этажа, из-за чего пёс волнительно стал метаться у огромного шкафа, чьи двери надо было открыть. – Кто-то идёт, – испуганно понеслась к нему и, выключив фонарик, залезла в пропасть внизу над полками с посудой, куда можно было сесть. – Ко мне, Лукас, – удержавшись за будто специально сделанные в шкафу выемки в дверцах, закрыла их и стала слушать.

Кто-то, по всей видимости, со свечой, свет которой выбивался через щель и падал на глаза девушки, зашёл на кухню и включил кран, как вдруг снова послышался скрип дверь. Взглянув на глаза пса, чуть подсвеченные, Элиза поняла, что происходящее волнует Лукаса не меньше, чем её, а его желание пройти дальше, чем стену, в которую они упирались, казалась ей собачьей глупостью.

– Я же тебе говорила! – послышался знакомый, но уже больной голос «мамы».

– Извините, хозяйка, – Элиза сразу узнала монотонность Моны.

– Думаешь, что я не замечаю, как ты себя ведёшь? – рассерженно ударила её по щеке. – Думаешь, что все вокруг дураки?

– Нет, – опечаленно ответила служанка.

– Может, все вокруг и дураки, но я далеко не дура, – понизила тон, боясь разбудить мужа. – Значит так, – стала блуждать по кухне, – я отпускала тебя с ней не для «дружбы», а для утех Симона, – взяла ключ, лежавший где-то рядом со шкафом с посудой. – Ещё одно взаимодействие – и ты действительно выпьешь это пойло!

Звуки шарканий тапочками послышались совсем рядом, отчего сердце Элизы опустилось на уровень ниже пяток, а его стуки были слышны больше, чем голос Моны, яро извиняющейся за содеянное. Прижав морду собаки к себе и готовясь к расплате за то, что находится там, где находиться ей нельзя, она услышала ключ, закрывающий дверцы этого шкафа.

– Я вас поняла.

– То-то хорошо, – успокоившись, сказала «мама». – Тебе стоит поблагодарить меня за то, что держу тебя здесь, зная всё, – звук поставленной на стойку свечи. – Мне кажется, этой девочке стоит доверять, – вздохнув, сказала она, – и тебе здорово повезло с ней: она отлично врёт всем вокруг, – посмеялась, – и похоже, что самой себе.

– Вы хотите её оставить?

– По крайней мере, до тех пор, пока не научит меня побеждать в шахматы, а дальше всё решает наш Симон: это его игрушка, – свеча поднялась вверх. – И я думаю, что, несмотря на запреты выходить за пределы дома, я возьму её на игры завтра – пусть весь городок знает мою нынешнюю дочь!

– Но она же не вечная, – тихо произнесла Мона.

– Одна из немногих, – посмеялась. – Единственная, кого я покажу народу – все будут ликовать: привлекательная и лучшая в городе по шахматам, в отличие ото всех, кто у нас был, – открыла дверь. – Пошли уже! Чего стоишь?

Выдох. Чувство дискомфорта из-за сжимающих Элизу стен. Запах мокрой собаки и её вони изо рта. Свет от фонарика. Неонимание происходящего.

– Нужно уходить, – пыталась открыть дверцы шкафа девушка. – Это лучшая история ужасов из всех, что я видела, – посмотрела на Лукаса, скребущего лапами заднюю стенку. – Что там? – повернула фонарик и заметила маленькую дверцу, замаскированную под часть шкафа.

Еле-еле отперев её, Элиза пролезла в пространство, откуда шла длинная лестница вниз, похожая на подвальную. Вперёд девушки побежал пёс, точно забывший про неё и виляющий хвостом.

– Вот это да! – с восторгом сказала Элиза, спустившись по ступенькам и выйдя на огромную площадку высотой в десять метров высотой, наполненную огромными бочками.

Удивительно, но она была освещена: огромные лампы, видимо, работающие на солнечных батареях и включающиеся тогда, когда человек заходит внутрь, свисали с потолка. Это было необыкновенно, начиная с огромных стремянок и заканчивая тем самым завораживающим звуком, который слышался в коридорах, но теперь на полной громкости. Бочки, вероятно, наполненные напитком из винограда, растущим под домом, каменные полы и стены, а также вечный двигатель, который ещё не изобрели, давящий ягоды, – целое сказочное производство открывалось перед глазами Элизы.

– Лукас? – собаки рядом не было, из-за чего девушка запаниковала. – Ты где? – пробежалась вдоль рядов с алкоголем.

Пёс оказался под дурным влиянием пищевой привычки и, как оказалось, побежал к куче недоеденных булок, одну из которых Элиза ела в первый день: многие из них были заплесневевшие, а другие же – совсем свежие. Подойдя ближе к той самой перебивающей запах вина куче, рядом девушка нашла стопку сложенных пакетиков с разными именами на них.

– Франц, – взяла одну из них, а затем стала перебирать, – Эмма, – глаза сверкали от неожиданности, – Лиза, Роберт, Кристен… – стала перечислять, раскидывая бумажки. – Элиза, – узнала свою. – Это моя? – спросила у пса. – Моя же, – присела на каменный пол, уложив её в карман.

Что-то заставляло биться сердце девушки быстрее, а звук вокруг сделать заглушённым – знакомое со школьных лет чувство. Звук чьих– то шагов разбудил её: сюда кто-то настойчиво шёл.

– Мама? – испуганно спросила Элиза.

«Уходите все!»

Меня всегда мучала правда и утешала ложь.

Вернувшись домой, протянув свой путь через улицу разбитых фонарей, я встретила озлобленный взгляд мамы у порога. Я с глазами, упавшими в лунки от отчаяния, с дрожащими руками и мокрой от дождя головой сказала:

– Я бегала.

– Бегала? – мама переменилась в лице.

– Снова начала, – закинула куртку на вешалку. – Впервые за долгое время за что-то взялась, – кривя спину поднималась по ступенькам в комнату

– Элиза, – обратила она на себя внимание. – Я рада за тебя, – сказала, остановив меня на лестнице.

Что-то зарождалось между мамой и её новым мужчиной, про которого она, бывало, рассказывала мне в дороге. Я никогда не видела его, но хорошо представляла: в белом больничном халате, невысокого роста, с красивой бородой и большими добрыми глазами, как у отца. Тот самый проблеск в глазах, кричащий о возрождении чувств, который я видела у замученной мамы, обнадёживал меня. Порою я думала, есть ли жизнь после конца любовной истории длиною в десять лет, но мама стала тому примером – и я была молча рада за неё.

Лист календаря остановился на первой среде октября, такой же, как и вчерашний вторник или позавчерашний понедельник.

Если я и бежала, то, как и все опаздывающие школьники, на автобус или, как Форрест Гамп, чтобы почувствовать свои ноги или заткнуть пустоту внутри. Не застав никого дома у Вильгельма, я неслась вся такая же потная на свой желтый автомобиль с кучей других пахнущих подростков, но не уберегла буквально двадцать секунд для него – не успела сесть.

– Подвезти? – не так далеко от моего дома, в который я возвращалась потому, что пропустила автобус, остановилась красная машина со вчерашним Леви в пафосной куртке. – Ты слышишь? – спросил он, отъезжая назад по мере того, как я ухожу.

– Слышу, – ответила я, – но не сяду.

– Хочешь снова пропустить уроки, – посигналил, – или подкинуть проблем своей матери?

– Откуда ты знаешь, что я прогуливала? – спросила я остановившись.

– А ты забыла? – посмеялся. – Мой отец – директор школы – я знаю всё, – открыл мне дверцу своего агрегата без крышки сверху. – Так что садись.

– Тебе не холодно ездить с открытым верхом? – спросила я, сев в его машину.

– Она не выглядит так эффектно с крышей, – поднял её, – но такова воля барыни.

– С Днём рождения, – вспомнила я.

– Спасибо, – улыбнулся он.

Леви, сын директора школа, инфантильный дурачок, разъезжающий на отцовской машине и желающий окончить высшее экономическое образование, а затем работать у отца – он был из тех, у кого уже всё предначертано: в сейфе у его отца лежала зарплата Леви, в Люксембурге у них был дом, в котором будет он жить с семьёй, а на месте любой другой красавицы, как Джульетта, у Ромео будет куча запасных вариантов.

Мне кажется, что тогда мы обогнали автобус и, как я затем поняла, всё– таки сэкономили двадцать минут поездки. Такие автомобили, как у этого парня, я видела только в фильмах и передачах про автомехаников, но никогда не хотела такую: уж больно они быстрые и банальные.

– Ты должна мне, – сказал Леви, отстёгивая свой ремень безопасности.

– Что? – выходила из машины я.

– Придёшь сегодня на мой праздник в качестве отплаты, – напялил на нос свои летние очки. – Не обсуждается, – пригрозил мне указательным пальцем.

– Посмотрим, – закинула я рюкзак на плечо и пошла по знакомой уже тропинке.

Где-то в стороне у тех самых мусорных баков я снова застала своих приятелей, таких же грустных и злющих. Но я должна была обижаться на них больше, чем они – на меня, вспоминая прошлый учебный год, когда они сказали, что мстить за то, что все вокруг называют меня «принцессой», будет неоправданно глупо. Пройдя пару метров, на мою голову свалился кленовый жёлтый лист, тогда я, остановившись, подняла его и поднесла высоко к солнцу, которое, на мой взгляд, светило недостаточно ярко, а затем спрятала далеко в куртку.

Самым скучным и бесполезным этапом в школе для меня были уроки, на которых я то ли спала, то ли желала заснуть. Весь день проходил бессмысленно, отвлечённо ото всех и вся, в раздумьях о том, был ли прав Вильгельм, когда говорил о том, что я плохая подруга и не должна идти на праздник Леви.

– Осторожнее! – толкнул меня парень, пока я шла по коридору, опустив глаза в пол. – Принцесса, – опустил воображаемую корону себе на голову.

Ребята из нашего клуба тоже поняли бы меня, если бы оказались на моём месте, точно так же, как и я поняла бы своего друга на коляске в тот вечер. Но та ситуация, когда в очередной раз тебя равняют с полом, отодвигает на второй план и слова Вильгельма, и злобные взгляды «непонятых».

– Во сколько? – подбежала я к Норе, сидящей под кленовым деревом и читающей книгу.

– После уроков, – удивлённо ответила она, отложив «Страсти ума» Ирвинга Стоуна. – Ты придёшь?

– Да, – сказала я, кивнув головой. – Почему ты не на поляне?

– Нельзя же вечно на ней сидеть, – почесала затылок, – скоро зима.

Скоро очередная зима. А сегодня перед школой мама снова сказала, что в пятницу мы будем смотреть «Назад в будущее», поэтому мне нужно отложить свои неважные дела – и так каждую неделю. Говорят, что вся наша жизнь – это череда удач и неудач. Но тогда почему я чувствую, что уже шестнадцать лет проживаю один и тот же день?

Что-то не хотело отпускать меня на то мероприятие с моими новыми друзьями, но я шла. И не ради тщеславного Леви, ревнующей его Джульетты, вечно смеющихся близнецов и настырной Норы, а ради того, чтобы показаться «плохой подругой» для моих «плохих друзей», заставив чувствовать их то же самое, что и я в прошлом году.

Театралы репетировали свои дурные сценки в самом конце школы, куда ходят люди только в преддверии праздников, дабы получить «отлично» по литературе без всяких знаний пьесы. Туда же со своим скромным подарком в виде потерянных летних очков именинника шла и я. Крайний раз я была там тогда, когда сама выступала играла в выдуманной нашим преподавателем сценке, в которой я играла роль жадной старухи – и у меня отлично получалось.

– Элиза! – увидела меня у порога Нора в странном колпаке, один из которых напялила и на меня. – Ещё не все пришли, – схватила за руку и потянула к сцене, на которой мы собирались праздновать: куча напитков, огромный кондитерский торт, фрукты и сладости украшали постеленный её низ.

– Почему театральный зал, а не, например, кафе? – спросила я.

– Директор сам предложил посидеть тут, – достала бокалы из своего портфеля. – Отец Леви очень любит контролировать его.

– Я здесь была пару лет назад, – осматривала я огромное помещение, обставленное декоративными элементами, – и ничего не поменялось.

– Зачем что-то менять, если ничего не рушится? – произнесла Нора, открывая шампанское.

– Надоедает, – обратила внимание на штопор в руках у подруги. – Мы без них пить будем?

– У нас ещё целый ящик, а они остались переписывать тест, – стала наливать жидкость в бокалы, – но нам с тобой это не надо: мы хитрее, – посмеялась.

– Это точно, – взяла бокал.

– Стой, – остановила она меня, – я придумала.

– Что?

– Нужно сделать фото! – ликовала Нора. – Принеси за кулисами на столе плёночный фотоаппарат Леви, пока я вожусь с тарелками, – стала расставлять их.

Истинная жизнь спектаклей всегда оставалась за занавесом: каждая слезинка, упавшая вне игры, каждая улыбка после выступления, каждая иголочки и ниточка, заживающие порванные на героях костюмах. Среди всего хлама мне удалось найти тот самый фотоаппарат, о котором говорила моя подруга – это был полароид.

– Нашла? – спросила Нора.

– Да, – ответила я и побежала к ней.

– Садись, – сказала она и, встав, взяла у меня фотоаппарат, – я тебя сфотографирую.

– Хорошо, – приняла удобную позу – и на моих глазах отразился свет.

– Готово, – сказала Нора, радостно отложив фотоаппарат, как вдруг к нам завалились все остальные, но уже, на удивление, с колпаками.

– Сфотографируй меня, – попросил один из близнецов.

– Только не улыбайся камере, – сказал второй, – она сломается, – засмеялся.

– У вас одна улыбка на двоих, – оттолкнув их друг от друга, прошла между ними Джульетта. – И не только.

– Леви, давай сделаю фото, – предложила Нора. – Возьми вон тот, – указала на фигуру на краю сцены, – манекен и обними его.

– Нашёл себе новую подружку, – сказал один из однояйцевых.

– Вот так? – «главарь», закрыв его глаза, стал сзади и вынул голову вперёд, положив на плечо.

– Жёстче, – сказала она, показав на себе удушье.

– Жёстче? – взял его за шею.

– Души, – сказала я, поедавшая банан со скатерти.

– Тебе виднее, – сказала Джульетта и села рядом, пока ребята игрались с полароидом.

– О чём ты? – спросила удивлённо я, отложив кожуру от банана в сторону.

– Ты любишь издеваться, – сказала она, взяв клубнику и откусив от неё кончик.

– С чего бы? – забрала себе одну и я.

– Все эти ваши выходки, – смотрела на меня своим съедающим взглядом. – Может, все здесь и не знают, но я догадываюсь, что ещё вы делали и за что вас не наказывали.

– Ты ненавидишь меня из-за случая с волосами?

– Вся ваша группировка пропитана ненавистью к окружающим, – сказала она, выкинув в сторону хвостик от ягоды. – Что это? Зависть?

Пока Джульетта выясняла, по какой причине «непонятые» мстили всем вокруг, по сцене, крича, бегали ребята с декоративными мечами в руках, а их смех смешивался с высоким голосом девушки Леви, чьи волосы мы подожгли недавно.

– Зависть? – уткнула это слово ей в лицо. – Это была месть, Джульетта, – кинула свой огрызок от клубники.

– За что? – ничего не понимая, спросила она.

– А ты не знаешь? – мне казалось, что она прикидывалась дурочкой.

– Нет, – вертела головой вправо-влево.

– А как же обнажённые фото Оливера, которые сейчас есть у всей школы? – слезливо поинтересовалась я.

– Те самые, что он отправлял маленькой девочке? – посмеялась она. – Не уж то ты защищаешь чрезмерную любовь к детям, Элиза?

– Любовь к детям? – всё перед глазами поплыло.

– Думаешь, что всё вокруг крутится вокруг унижений? – отпила своё шампанское. – Большинство ребят в этой школе забыли про эти фото и занимаются учёбой, чтобы сбежать отсюда.

– А как же детский велосипед Николаса?

– Тот, который он продал нам, когда Леви хотел на нём прокатиться? – она смотрела на меня, как на дуру.

– Разве? – побледнела.

– Он не рассказал вам о том, как сильно ему нужны были деньги и, видимо, не нужен был детский велосипед, который мы ему всё– таки вернули, но со сломанным сцеплением?

– Нет, – отпила немного жидкости из бокала. – А Стефана?

– Почему оборванка?

– Потому что вылила краску на твою одежду на рисовании, мстя за тот самый сломанный велосипед? – поняла я.

– Да, Элиза, – с жалостью посмотрела на меня. – Всё то, что вы делали, не имело смысла и было намного ужаснее чем то, что делали «никчёмные», – показала зайчиков указательным и средним пальцами, – мы.

– Выпьем? – подбежал покрасневший от беготни Леви, чей пот стекал по лбу.

– Да, – присела к нам мокрая Нора, разливая остатки шампанского по бокалам.

– Жаль мечи, – сказал один из близнецов, – сломались, – сел рядом со мной.

– Если бы ты не бил ими манекены, – второй, чей запах пота смешался с дорогими духами, сел в позу лягушонка, – то они бы не скривились.

Временами мой жалкий взгляд встречался с глазами Джульетты, полными гордости и немного отчаяния, отчего мне становилось стыдно за обманутую себя. Я пропадала все это четыре года, держась не за тех людей, вынуждая делать себя ужасные вещи, заставляя врать и делать всех вокруг дураками.

– За всё самое светлое и важное в твоей жизни, Леви, – подняла бокал Нора.

– За нас, – сказала Джульетта – и мы под громкие овации и смех чокнулись бокалами.

– А торт? – вспомнил один из близнецов.

– Точно, – вскочила моя подруга, пока мы допивали алкоголь. – Нужны свечи, – вытащила семнадцать запакованных с крепкими фитилями.

– Это те самые, о которых ты говорил? – удивлённо спросила Джульетта.

– Да, – ответил «главный».

– Что за они? – наконец заговорила я.

– Мама привезла из Германии, – почесал подбородок. – Они горят по двадцать часов – отличная выдержка.

– Интересно, из чего они сделаны, – сказал кто-то, чей голос я уже не могла распознать: мой разум покрывался туманом.

Медленно, но верно меня тянуло в сон или дурманило от вишнёвого запаха свечей: я опускалась всё ближе и ближе головой к полу, облокотившись локтями, а во время того, как воздух изо рта Леви подул в мою сторону, мне вовсе было тяжело не быть притянутой вниз, но тогда было легче отпустить, чем держать.

Быть опоенным хорошим алкоголем было не настолько обидно, сколько если бы я пришла на дешёвый День рождения к богатому парню, но есть вещи, которые я не могла простить: подмешанный порошок в мой бокал, который опустился на его самое дно, пока я бегала за полароидом. Люди, которых я считала друзьями целый день, оказались не лучше ребят, которых я считала таковыми на протяжении шести лет нашей регулярной и жестокой мести, но на деле узнала только сегодня.

Тут я задумалась о ценности дружбы, о её проекции на людей и вечном доверии. Может, этого романтизированного понятия не существует? А когда мы говорим о чём-то высшем и приятном, то имеем в виду привязанность, доказанную временем? Или как же нам всем объяснить её болезненный по нашей вине конец?

Под выхлопом хлопушки я открыла свои большие глаза, будто наполненные жгучим перцем, из-за которого всё вокруг расплывалось, а ребята, с которыми я проводила вечер, совсем не были видны. Внезапно я почувствовала верёвку, на которой вешу – канат для спектаклей с элементами полёта – я играла роль, по всей видимости, белки-летяги без возможности опуститься на пол, который был в метре от моих ног. На моей голове разместился милый клоунский парик, одежда промокла и пахла шампанским, а лицо, как я затем узнала, было разрисовано маркерами. Утишало лишь одно – теперь я была цирковой артисткой с красным круглым носом, а не чем-то похабным, хотя брюк на мне также не было.

Ослепив меня ещё больше, в мои глаза прилетела вспышка от фотоаппарата – меня запечатлели – этот снимок смело можно было назвать «после одного выпитого бокала». Тогда-то я и поняла, зачем они брызнули мне в лицо перцовым баллончиком и лишили возможности видеть их стыдливые глаза. С этой возможностью я потеряла и способность чётко говорить, и полноценно двигаться своим отёкшим телом.

– Торт остался, – ехидно сказала Нора и побежала за ним.

– Может, хватит, – послышался знакомый мне голос Джульетты. – Мы сделали снимок, раскидали её вещи и замели свои следы – пошлите! – настаивала она.

– Я хочу сделать это, – сказал Леви, а на фоне его голоса я слышала смех близнецов.

Вкус сливок и запах свежевыпеченного бисквита, которые мне было бы жалко размазывать, оказались у меня на лице, стерев весь грим.

– Лучше бы ты говорила правду, а не врала, сидя с нами в кабинете директора, Элиза, – сказала Нора.

– Теперь ты ничего не докажешь, – со смехом сказал один из одинаковых.

– За что? – спросила я с заплетающимся языком.

– Ты сама села в эту машину, – сказал Леви и повторно вмазал тортом в моё лицо.

– Последние штрихи, – сказала моя «подруга» и снова достала полароид. – Становись около неё – я сфотографирую вас, как с манекеном.

– Это лишнее, – ринулась к Норе Джульетта, отбирая фотоаппарат.

– Тебе же жаль свои волосы? – спросил у неё именинник. – То, что мы сделали, не сравнится с твоей жжёной кожей головы.

Тогда я почувствовала горячее тело рядом – это был Леви, взявший сначала меня за талию, а затем, потрогав область груди, закрыл мои глаза и вынул голову за мою фигуру для фото, а затем вовсе стал меня душить.

– Души! – со смехом крикнула Нора.

– Бред, – со вздохом сказала Джульетта и отвела своего парня от меня. – Уходим: времени мало.

Как оказалось, весь мой день был сплошной ложью, высосанной из среднего пальца руки: никакого Дня рождения сегодня у этого парня не было, на поляне они не лежали потому, что готовились к «празднику», а директор и в помине не знал, что театральный зал занят нами.

– Отрезай, – сказал второй близнец.

И тогда я упала на холодный пол, чуть ослеплённая и обессиленная, пока творцы сие мероприятия забирали свои пожитки и убегали отсюда, оставляя меня как нарушительницу закона и порядка.

Чего и стоило ожидать, проснулась я на том же полу от вбежавшего внутрь директора с толпой учеников, учащихся в вечерней школе, и со своим любимым сыном, тыкающим в меня пальцем, уже чётко видящую всю картину, и кричащим о том, что видел то, как я уродую этот уже уродский зал.

– Ты видел? – со всевозможной строгостью спросил отец Леви.

– Да, папа, – кивал головой, – она вымазала меня тортом, который здесь ела, – указал на мятно на рубашке, – а затем я сразу прибежал к тебе.

– Уходите все! – чуть подумав, директор разогнал толпу, оставшись наедине со мной.