Читать книгу: «По грибы. Рассказы», страница 8
Карузо
Много птиц возвращается весной из тёплых стран! Они постепенно заполняют оттаявшую родину, словно музыканты оркестровую яму, – и начинают петь. Поют они от радости, что добрались благополучно домой, что наступила весна, что можно закрутить любовь, завести семью и вырастить детей, а потом и их научить петь… Птицы разных голосовых достоинств и виртуозности участвуют в этом оркестре – у каждого своя партия – и лишних нет! Даже самые простенькие исполнители вносят свою лепту в общую гармоничную полифонию. Вы замечали, что в природе нас обычно не раздражает ни один птичий голос? Даже карканье пролетающей вороны кажется привычным и нелишним звуком (хотя их иногда и поругивают для порядка). А горластые чайки? Они перекрикивают даже шторм! Представьте, каким пустым (марсианским!) будут казаться без них широкий песчаный берег и синяя водная гладь. А как уютно заливаются над деревенскими полями жаворонки? А как пронзительно свистят в вечереющем небе стрижи? Без них не был бы таким умиротворённым подходящий к концу летний день…
Есть и сугубо ночные «певцы», днём их не услышишь. Всю ночь, засев в камышах, кричит и не может остановиться погоныш: «Уить!.. Уить!.. Уить!..»; в поле заводит свою шарманку перепел: «Спать пора! Спать пора! Спать пора!..»; в высокой траве как заводной крекает коростель: «Крре-крре! Крре-крре! Крре-крре!..» Подключается к ночным крикунам и козодой. Не все его слышали, но если вдруг козодой поселится недалеко от вас, вы, несомненно, будете удивляться каждую ночь. «Пение» его можно сравнить со стрёкотом кузнечика значительно усиленной громкости или со звуком работающего на высоких оборотах мотоциклетного двигателя. И ведь стрекочет до утра, не останавливается даже для того чтобы вдохнуть-выдохнуть.
Самые многочисленные и замечательные дневные певцы это, конечно же, зяблики. Поют они, не уставая, с утра до вечера – поют радостно, рассыпчато, с удовольствием! И хотя у них всего-то одна музыкальная фраза, но сила и красота этой трели у всех разная. Они это понимают и соревнуются друг с другом: поют по очереди и слушают друг друга, да ещё и молодёжь учат.
Но непревзойдёнными солистами в птичьем певческом братстве остаются соловьи и дрозды, а кто из них лучший – решайте сами. У тех и других есть «таланты», а есть середнячки. Иное лето поселится такой соловьишко недалеко о дома, а вечерами и послушать нечего: почмокивает изредка в кустах для порядка – или ленивый, или неспособный. Но есть и настоящие профессионалы – всё при нём: и голос мощный, и «репертуар» богатый, и поёт всю ночь без антрактов. А «репертуар» у соловьёв довольно обширный, число коленец у некоторых, говорят, доходит до тридцати. Все соловьиные коленца давно зарегистрированы специалистами и имеют свои названия: цокот, дроби, щелчки, лешья дудка и т.д. И чем выше мастерство соловья, тем больше разных коленец он может воспроизвести, тем богаче его «партитура», – и тем большее удовольствие он доставляет слушателям. Но вот что пишет о соловье, сравнивая его с чёрным дроздом, Юрий Домбровский: "Соловей (…) так петь не умеет. Он щелкает и заливается на тридцать ладов, все хитрит и манерничает, а этот дрозд, когда поет, забывает все на свете».
Чёрные дрозды не ограничиваются определённым набором коленец, они замечательно и вдохновенно импровизируют; умеют и подражать – за это их называют пересмешниками. Голос у чёрных дроздов необыкновенный, его звучание часто сравнивают с флейтовым. Сравнение хорошее, но формальное, ведь никогда не перепутаешь живой голос певца с «голосом» металлического (пусть и серебряного) инструмента. Чёрный дрозд обладает тембром волнующим, чистейшим, шёлковым, влажным, переливающимся слезой, – и моё сердце, несомненно, принадлежит ему. Днём дрозды почти не поют – во всяком случае, не слишком стараются. А вечером, и особенно на рассвете, можно услышать их великолепное соло.
Есть у меня в запасе одна замечательная история о чёрном дрозде.
***
Дом наш стоит в лесу, и окна в нём днём и ночью нараспашку. Каждое утро, перед восходом, начинают громко, на весь лес, распеваться дрозды, да и вся остальная птичья мелочь принимается цвыкать, посвистывать, крутить скрипучие колёсики, трещать, верещать: все радуются, что ночь кончается. Весь оркестр в сборе – доброе и прекрасное чудо! И вот однажды слышу сквозь сон, что в эту симфонию вклинился необычайно сильный голос: пел дрозд, да так пел, что все остальные птахи рядом приумолкли и заслушались. Голос певца был редкой силы и красоты, насыщенный необыкновенными виртуозными нюансами. Пел он, не останавливаясь, долго, уверенно и самозабвенно – как могут петь только великие вокалисты! Я лежала у окна и слушала. Сон слетел прочь, и душа моя расплавилась – даже слёзы выступили. Потом певец замолк, и через некоторое время его голос зазвучал в отдалении, потом ещё дальше, – но даже ослабленный расстоянием он выделялся среди всех.
Дрозд прилетал к нашему дому каждое утро. Не поверите, но я ждала его, и каждый раз старалась проснуться ко времени. И он никогда не подводил. Про себя я называла его Карузо, да и как ещё назвать? Один раз я даже пыталась разбудить мужа (как мы с ним договаривались), чтобы он разделил мои восторги, но он добросовестно мычал сквозь сон и тут же снова отключался. Пел Карузо и среди дня, но коротко: или пробуя голос, или оттачивая какую-нибудь одну фразу, – как бы репетируя. И я, как истинная поклонница, сразу узнавала его.
Однажды, после обеда, мыла я посуду на крыльце. Чтобы дело лучше спорилось, я настроила радио на музыкальную волну. Одна за другой звучали хорошие мелодии, скрашивая мне скучную работу. Когда я расправилась с посудой – запел Адриано Челентано мою любимую «Confessa». Я скинула фартук, сделала звук громче и уселась в кресло слушать и наслаждаться. Когда песня закончилась, я выключила приёмник, но неожиданно с ближайшей сосны зазвучала (я не поверила своим ушам!) целая музыкальная фраза из песни Челентано, повторяясь раз за разом. Да ведь это Карузо! Оценил чутким ухом невидимого конкурента и ответил: мол, я тоже так могу!
К июлю утренний птичий оркестр стал заметно редеть, а скоро и совсем распался. Все нормальные дрозды завершили сезон, сменив пение на сварливый цокот, обращённый к выросшим, но продолжающим держаться поблизости детям, уча их уму-разуму. Карузо же продолжал петь чуть ли не до осени – не мог без этого; правда, со временем пел уже не так длинно и самозабвенно, постепенно укорачивая свои заметно погрустневшие рулады. Слушателей не стало – разлетелись кто куда, примолкли. А как петь в пустоту? Начав свою арию, он неожиданно, на «полуслове», её обрывал. Перелетая с места на место, делал ещё несколько попыток, видно, искал сочувствующих и, не найдя, вовсе прекращал это занятие. А потом незаметно и совсем пропал: осень наступила, все птицы по очереди собирались в стаи и улетали в тёплые края, улетел со своими сородичами и мой кумир. На следующий год он не вернулся к нам, я бы его по голосу из тысячи узнала.
Великие таланты не часто рождаются, но я всё-таки не теряю надежду, что как-нибудь появится в наших местах новый Карузо…
Мартовские сюрпризы на берегу Ладоги
Поехала я однажды в марте по неотложному делу на дачу, хотя обычно до майских праздников мы там не появляемся. Добиралась на электричке, а потом ещё семь километров пешком по раскатанной обледеневшей дороге, вдоль замёрзшей Ладоги.
Зима уже отступила, и погода была мягкая, оттепельная; временами через жёлтые ажурные облака грело по-настоящему весеннее солнце. Я шла по узкой неровной полоске чёрного асфальта, протаявшей в ледяной колее. Стояла удивительная для городского уха тишина: никакие звуки, кроме изредка хрупающей под ногами ледяной крошки, не нарушали её. Отвалы снега на обочинах уже потемнели и засахарились, хваткие мартовские лучи горячей гребёнкой успели прожечь в них косые щели. Но Ладога, раскинувшаяся до горизонта справа от дороги, ещё светилась первозданной белизной, и только у прибрежных тёмных валунов снег просел, напитавшись талой водой.
Я прошла уже полпути, примечая всё вокруг и радуясь наступающей весне, как вдруг неожиданно уловила впереди тонкий гомон каких-то птиц. Любопытство заставило меня припустить шагу, и скоро я увидела на обрывистой кромке берега высокую берёзу, буквально мельтешащую небольшими птицами, прыгающими с ветки на ветку и посвистывающими нежными голосами, – свиристели! Однажды я видела их зимой в городском парке и теперь узнала. Я подивилась количеству птиц – их было не меньше сотни. Свиристели не реагировали на моё присутствие, и я с интересом разглядывала их. И было на что посмотреть! На фоне розово-серого оперения птиц замечательно выделялись все их яркие украшения: чёрные крылья с нарядным жёлто-бело-красным орнаментом, жёлтая кайма на кончике хвоста, чёрная маска вокруг глаз, пижонские хохолки, гладко зачёсанные назад длинным козырьком. Непостижимым образом природа создаёт красоту по своим неписаным законам и никогда не делает оплошностей!
Я стояла посреди дороги, любовалась и слушала, забыв про спешку и про своё неотложное дело. Да и часто ли встретишь такое? Песня свиристели – тонкая, изящно журчащая трель; ну а их многоголосье, кто слышал, – настоящий весенний бальзам на душу!
Под впечатлением я продолжила путь, с улыбкой перебирая в памяти все подробности увиденной картины. Однако я и не предполагала, что ожидает меня дальше.
Дорога была совершенно безлюдна, за всё время пути мне ни разу никто не встретился. Но вдруг впереди, за изгибом дороги, раздался короткий собачий лай и чей-то грубый хохот. Я заволновалась: что-то мне не понравился этот мужичий смех в тишине, да ещё и собака в придачу. Остановившись, я замерла в ожидании, но из-за поворота так никто и не появился. Пришлось двинуться вперёд, но то, что я увидела, свернув, снова заставило меня затормозить: не было там и в помине ни человека, ни собаки – на дороге токовали белые куропатки! Два горделивых «петуха», вытягивая чёрные шеи, пробежками перемещались в большой толпе «дам», лая по-собачьи, похохатывая человеческим голосом и бурча в промежутках: «Тыдыу-тыдыу-тыдыу…» Они не замечали ничего вокруг, и меня не заметили. Опомнились только, когда поняли, что токуют в одиночестве: пугливые дамы скрылись в кустах сразу же при моём появлении. Пришлось и кавалерам последовать за ними, но сделали они это с достоинством, не проявляя паники и спешки.
Слева от дороги, за полосой леса, лежит обширное клюквенное болото, богатое кормом. Белые куропатки живут там круглогодично, прячась зимой в пещерках под снегом. Летом, когда на дороге полно машин и людей, они не высовываются из своего болота, а в мёртвый сезон дорога почти всегда пуста, стоит тишина, – вот и устроили куропатки свои брачные танцы на свободном, раскатанном пространстве, потеряв бдительность. Тут-то я впервые в жизни и увидела их – да во всей красе!
Я оказалась для куропаток безобидным прохожим, но есть у них и настоящие враги – лисы; почти каждую поездку мы встречаем их у дороги. С сожалением я представила, как легко рыжим хищникам воспользоваться беззащитностью этих птиц на токовище.
Вот так, с остановками, добиралась я в тот день на дачу. Зато теперь есть о чём рассказать!
Хоть смейся, хоть плачь…
Случилась с нами много лет назад история, которая со скоростью света облетела тогда все близлежащие веси, а старожилы и теперь её вспоминают. История – «из ряда вон»: комичная или трагикомичная – как хотите. Сколько раз порывалась я описать всё на бумаге, но что-то мешало. И всё-таки пришло время рассказать…
Были мы тогда молодыми и каждое лето отпуск свой и все выходные проводили на Ладоге, в старой бесхозной избушке, находящейся на территории военного полигона и закрепившейся за нами в качестве дачи со времён службы моего мужа на полигоне врачом. Избушка находилась на отшибе, на берегу речки, – фактически уже в лесу, который тянулся далее на много километров. Присутствие воинской части мы почти не ощущали, и только по вечерам, в установившейся тишине, долетала до нас по речной глади молодецки-петушиная строевая песня солдат, идущих на ужин.
Как-то в сентябре, в очередные выходные, приехали мы на свою утлую дачу с друзьями, Мирой и её мужем Виктором, на традиционно-ежегодный поход за клюквой. Приехали в пятницу вечером, по наступающей темени. С облегчением сбросив с себя рюкзаки после семикилометрового перехода от железнодорожной станции, шустро приступили к готовке вожделенного ужина: на сковородке заскворчала курятина, запахло горячей молодой картошкой, резаной зеленью, помидорами, огурцами. В предвкушении еды приняли по рюмочке, развязали языки. А за столом окончательно раздухарились: потекли шумные разговоры – за что язык зацепится – анекдоты, хохот. Отгородившись от мира в этой неказистой избушке, испытывали мы в тот вечер на редкость счастливое состояние.
Здесь хочу вставить маленькую ремарку: почти сразу по приезде я обнаружила, что в наше отсутствие в доме кто-то побывал: была вскрыта и съедена консервная банка томатной пасты (грязная ложка так и осталась в ней), а с кроватей исчезла пара байковых одеял. Факт возмутил, но особо не расстроил – мы отнеслись к нему философски: оконные рамы в нашей избушке легко вынимались без всякого специального инструмента, ну а местные солдатики постоянно промышляли по округе – где бы чем подкормиться. Удивила, однако, степень голода воришки, употребившего целую банку солонущей, сухой как замазка, томатной пасты гольём. Мы покудахтали по этому поводу, но предстоящий ужин переключил наше внимание в другое русло.
Засиделись мы допоздна, наступила пора ложиться: с утра предстоял нелёгкий поход на клюквенное болото, да и усталость от прошедшей недели брала своё. Зевая, стали разбредаться по своим каморкам. А домик наш – старенькая мазанка с небольшими окошками и низкими потолками – по сути и состоял из двух этих спальных каморок с занавесками на дверных проёмах да маленькой кухоньки с печкой и обеденным столом. В каморках кроме кроватей ничего не помещалось, и одежду приходилось развешивать по стенкам. В те времена нас это нисколько не смущало: мы были молоды, счастливы и всей душой любили свою лесную «заимку».
Я ложилась последней. Слегка прибравшись на столе и заперев дверь на крючок, погасила свет. Раздевшись в темноте, нырнула к мужу под одеяло. Однако мечты о сладком сне пришлось отложить: пьяненький муж не спал и совершенно беззастенчиво, с открытой «душой», ждал продолжения праздника жизни – он активно начал склонять меня разделить его радость. Допустить этакое безобразие по соседству с друзьями за картонной стенкой было немыслимо. Я шипела в ответ, извивалась, больно тыкала его пальцем в бок, что само по себе вызывало немало шума, и всё-таки удержала оборону: притязания постепенно стали ослабевать и вскоре сменились мирным похрапыванием.
***
Утро выдалось замечательным: бабье лето собрало по сусекам все остатки солнечного света и тепла. После неторопливого завтрака решили сделать перед выходом небольшой передых. Мужички разбрелись кто куда, а мы с Мирой сидели за столом перед распахнутой дверью, любуясь живописными соснами, и лениво болтали без особой темы. Вдруг подруга встрепенулась:
– Слышала?!
– Что?
–Кто-то чихнул в вашей комнате!
Я засмеялась:
– Да не может быть, тебе показалось!
– Говорю тебе – точно кто-то чихнул! Я сижу рядом и слышала хорошо!
Я зашла в пустую комнату и тут же нашла возможное объяснение: чих мог долететь через открытую форточку с другого берега реки. Гладь воды как зеркало отражает звуки, слышны бывают даже негромкие разговоры на том берегу. Но Мира продолжала бубнить своё. Чтобы её успокоить, пришлось откинуть покрывало и заглянуть под кровать, – больше искать было негде. Под кроватью, конечно же, никого не оказалось, но на полу было расстелено то самое одеяло, пропажа которого обнаружилась вчера. На нём лежал топор. Почему-то испугавшись топора, я дёрнулась, как от змеи, и срочно призвала Миру в свидетели. Обозрев найденные улики уже вдвоём, мы поспешили за мужьями, но тут Юра и сам появился на пороге, – мы бросились наперебой описывать ему ситуацию. Он зашёл в комнатушку и, нагнувшись, сначала вынул из-под кровати топор, а потом вытянул на себя одеяло с целым арсеналом колюще-режущих предметов на нём: здоровым кухонным ножом, шилом, ножницами, чем-то ещё. Прижавшись с Мирой к стенке, мы оторопело смотрели на весь этот реквизит.
– А вот и он, голубчик! – неожиданно воскликнул Юра – как будто таракана поймал. Мы ждали от него объяснений, но он, не обращая на нас внимания, продолжал покрикивать:
– Ну-ка, ну-ка, вылезай! Вылезай, говорю!
События развивались стремительно: после безответных призывов, Юра лёг на живот, запустил голову и руку под кровать и, после недолгой возни, вытянул оттуда – ! – солдата за ремень на тощем брюхе…
Очнувшись от паралича, мы с Мирой кинулись на улицу с криками:
– Витя! Витя! Скорее! Сюда! Солдат под кроватью!! Солдат под кроватью!!!
Наши вопли заставили Витю, мирно заседавшего в «скворечнике», вскочить с толчка, и его встревоженная физиономия высунулась в проём над дверью – для экстренной оценки ситуации.
Солдатик был маленьким и настолько тщедушным, что, прячась в глубине под кроватью, как потом отметил Юра, практически слился с задней стенкой. Бессмысленное лицо его не отражало ничего кроме тупой отрешённости, в которую, видно, он давно провалился от полной безнадёги, утратив при этом способность что-либо соображать и отвечать на самые простые вопросы. Сбежал он, несомненно, от дедовщины (над такими убогими прежде всего и глумятся), скрывался много дней, вконец изголодался и обессилил.
Не добившись от него никакого толку, Юра приподнял висящие плетьми руки солдатика и ощупал карманы на предмет «холодного оружия», но карманы были пусты. Мужчины подхватили его под руки и спотыкающегося повели в «родную» воинскую часть. Все мы были настолько ошарашены, что не сообразили дать ему хотя бы кусок хлеба…
Когда они ушли, мы с Мирой переглянулись и разразились нервическим смехом: это надо же – проспать всю ночь с вооруженным до зубов солдатом под кроватью! Сказать, что вся эта история показалась нам нелепым сном – ничего не сказать. Хотелось больно ущипнуть себя за что-нибудь.
Разговор наш сумбурно перескакивал с одного на другое. Мы стали представлять, что чувствовал этот измученный многодневным голодом солдатик, полсуток пролежавший под кроватью без движения, дурея от съестных запахов и напряженно прислушиваясь к чужому веселью, а «на закуску» (подумала я уже про себя) – к нашим ночным препирательствам у себя над головой (хорошо хоть только препирательствам!). И ведь у него была совершенно очевидная возможность выползти из-под кровати глухой ночью, когда уставшие и подвыпившие хозяева спали без задних ног, откинуть дверной крючок и убежать, – никто из нас утром и не понял бы ничего. Правда, он мог услышать из наших разговоров за столом, что утром мы уходим на болото, и решил всё-таки остаться под кроватью, переночевать в тепле, а после нашего отбытия за клюквой вылезти и наесться до отвала. Или просто собрать всю привезённую нами провизию в рюкзак и смыться. Однако предательский чих расстроил все его планы.
Наше воображение пошло и дальше: а что если бы у него от голода совсем снесло крышу? Мог бы вылезти из-под кровати с топором и порубить спящих хозяев в отместку за все свои несчастья! Слава Богу, этого не случилось, да и вряд ли у этого жалкого, забитого существа даже мысли такие могли появиться. Хотя мог ли он вообще как-то мыслить в таком состоянии…
Вернувшись, наши мальчики рассказали, что в воинской части искали беглеца всем личным составом уже больше недели: прочёсывали лес, обходили все деревенские дома, неоднократно бывали и у нашего дома, но висящий замок на двери и нетронутые стёкла в окнах не вызывали у них никаких подозрений. Теперь же солдатику предстояло освидетельствование в психиатрическом отделении окружного госпиталя и возможное списание из армии. Дай бы Бог, конечно…
***
А за клюквой мы в тот день всё же сходили, да и на следующий день пошли. Много тогда клюквы уродилось. В город мужички тащили на своих плечах по внушительному рюкзаку, набитому доверху.
Кстати, ещё долгое время, приезжая на дачу, мы первым делом заглядывали под кровати…
