Читать книгу: «По грибы. Рассказы», страница 4

Как маленький Егорка заговорил

В то лето мы как всегда отдыхали в деревне у бабушки с дедушкой. А наша московская тётушка Катя впервые привезла к ним своего маленького внука Егорку. Егорка был очаровательным карапузом полутора лет, и я, в то время девчонка-подросток, впервые в жизни подержав на руках младенца, прониклась к нему прямо-таки материнскими чувствами, неизвестно откуда взявшимися в столь юном возрасте: нянчила, баюкала его, играла с ним, когда позволяли. Помню, затаив дыхание, берегла его сон, сидя рядом и боясь пошевелиться, любуясь на него, как на ангела.

У тётки Кати Егорка был первым внуком, и она, будучи всегда сумасшедшей мамашей, стала теперь сумасшедшей бабкой. Егоркину мать, свою невестку, она считала ленивой, непутёвой хозяйкой, которая держит мужа на одних макаронах, а маленького Егорку – на манной каше, от чего они только без пользы толстеют. Поэтому, взяв ребёнка на лето в деревню, тётка Катя поставила перед собой санаторно-курортную задачу откормить его впрок здоровой, натуральной пищей.

Вопреки вольному течению дачной жизни, тётка незыблемо соблюдала для внука четырёхразовое питание по часам и обязательное парное молоко на ночь. У бабушки с дедушкой была своя корова, и на завтрак любящая тётка Катя намешивала внуку приличную плошку свежего творога со сливками и наливала чашку молока. Кормила его всегда сама, с ложки, чтобы он ничего не растерял по дороге и съел всё, что она положила в тарелку. Она не приучала его есть самостоятельно – так ей было легче и быстрее справиться со своей основной задачей.

После завтрака надо было почти сразу готовиться к полднику, и тётя Катя бежала с чистой пол-литровой банкой на другой конец деревни за ягодами к соседке, которая выращивала клубнику («викторию», как тогда называли), – покупала, как говориться, с куста. Ягоду она давала Егорке с молоком.

На обед тётка Катя готовила для него наваристый суп из деревенского цыплёнка с картошечкой и морковкой. Вытащив из кастрюли кусок куриной грудки, она мелко крошила её ножом, перетирала вилкой вместе с крутым желтком, сливочным маслом и картошкой из супа. Тюрю эту заливала горячим бульоном. Казалось, для «пользы» она могла бы и от себя отрезать кусочек. Кормила ребёнка как рождественского гуся – килокалории зашкаливали! Маленький Егорка наедался со второй ложки и переставал глотать пищу, она скапливалась у него за щеками, пока могла держаться во рту, а потом самопроизвольно вылезала на грудь. Но это не останавливало любящую бабку: с шутками и прибаутками, с помощью мелких хитростей, на которые она была мастерица, тётка обводила бедного Егорку вокруг пальца и впихивала оставшуюся смесь в его желудок. Да он и возразить-то ей никак не мог, поскольку говорить ещё, кроме «мама» и «баба», ничего не умел.

Скоро Егорка любой приём пищи стал воспринимать с отвращением и старался от него вовсе увильнуть: он отворачивался от тарелки, дрыгал ногами и руками, сползал со скамейки – то есть делал всё, что было в его силах. Однако добрая бабуся не мытьём, так катаньем добивалась своего. Егорка толстел на глазах.

Как-то знойным днём мы всей семьёй сидели за столом, обедали. Мать и тётка были в сарафанах; все раскраснелись от жары и горячего супа. Тётя Катя, как всегда с фокусами, кормила Егорку. Бедный ребёнок изнывал и от жары, и от пытки едой. И вдруг (видно было, что терпение его окончательно лопнуло) он отпихнул рукой ложку, которую тыкали ему в рот, и на весь стол крикнул с мольбой в голосе: «Госпиди! Да не хотю я больсе!» Все сидящие сначала онемели, а потом одновременно захохотали. Егорка засмущался и уткнулся перемазанной мордахой в мягкий бок бабы Кати. Тут все начали тормошить и хвалить его, а он из-под бабкиной подмышки недоверчиво смотрел на всех одним глазом и слушал какой он теперь молодец.

Сколько же раз ребёнок, давясь едой, беззвучно повторял про себя эту выстраданную фразу, чтобы она могла неожиданно слететь с его немого языка!

С тех пор Егорка и заговорил.

«Шведский стол»

В деревне, с нашими стариками по соседству, жили мать и дочь – Фрося и Катя. Жили вдвоём. Старшие Фросины дети переженились и разъехались кто куда, а Катя, незамужняя, тоже уже не юная – за тридцать – осталась при матери и тянула всё хозяйство, считай, одна. Добрая и работящая, подарок для любого деревенского мужика, Катя имела физический изъян – сильное косоглазие – один глаз смотрел совсем в сторону. Все любили Катю, давно привыкли к её неопределённому взгляду и совершенно забыли, что это дефект.

В колхозе Катя работала на скотном дворе дояркой, а это в те годы было дело тяжкое. Вставала она круглый год в четыре утра и по любой погоде – мороз ли трескучий, метель, темень непроглядная – шла за километр на скотный двор на первую дойку, и так – три раза в сутки. С вечерней дойки возвращалась тоже в темноте, замёрзшая и измученная.

И своё хозяйство у них было немалое: корова, поросёнок, куры-гуси, огород большой – приходилось со всем справляться. Но Катя не жаловалась, вскользь только скажет иногда, что сильно руки-ноги ломит по ночам – ревматизм замучил.

Фросе было под семьдесят, но она все дни топталась по хозяйству на подхвате у дочери. Маленькая, от тяжёлой работы скособоченная, с узловатыми артритными руками и ногами, она повсюду ходила в неизменном засаленном фартуке, босиком и сильно косолапила. Разговаривая с посторонними, всегда смущенно улыбалась, слегка гнусавила, мямля слова и посверкивая редкими зубами в железных коронках. Была она, несмотря на старость, неисправимо любопытной: услышав краем уха горячую новость, бежала, даже не близко, чтоб выведать подробности и со смущённой улыбкой донести их потом всем встречным-поперечным.

Катя любила свою мать, жалела её. Любила она и всю свою родню, разъехавшуюся по городам, ждала от них писем, переживала их неурядицы как свои, искренне радовалась счастью, рождению детей. Когда были передыхи в работах, и сама писала длинные письма на клетчатых страничках, вырванных из школьных тетрадок, которые специально покупала в колхозной автолавке. В письмах содержался подробный отчёт обо всём, что составляло её жизнь: какие погоды стоят, что нынче уродилось, что – нет; когда зарубили борова, когда и почём купили в этом году нового поросёнка на откорм. Писала, сколько цыплят высидела нынче клуша, и о том, что квохчет ещё одна курица: где-то соорудила гнездо и тайком несёт туда яйца – никак не найти. Подробно писала она и обо всех деревенских событиях: кто женился, кто родился, кто помер… Писала она с многочисленными ошибками, без запятых, но очень душевно и образно. В письме обязательно спрашивала обо всех, кого знала, о ком волновалась, кто её искренне интересовал, – хотела подробных писем в ответ, а не пустой отписки.

Детей Катя любила страсть как! И поскольку своих не имела, нянчила и баловала многочисленных племянников, которые у них постоянно гостили и которые были моими приятелями по играм в салки, прятки, лапту, казаков-разбойников, когда я проводила у бабушки с дедушкой летние каникулы.

***

Всё у Кати с Фросей в доме было как в любой деревенской избе: русская печь, кровать с горой подушек за ситцевой занавеской, в тёмноватом «красном» углу – старые родительские иконы в окладах – с почерневшими ликами, не поддающимися определению. На стене, в застеклённой рамке, висела, как полагается, большая фотография молодой Фроси с мужем. Доморощенный фотограф так «отретушировал» им лица, что выглядели они истуканами с выпученными глазами, не имеющими друг к другу никакого отношения и пристроенными рядком совершенно случайно. (А, может, так оно и было? – теперь и спросить не у кого, как Фросю замуж выдавали.) В углах рамки, поверх стекла, были натыканы мелкие фотографии детей и внуков, успевшие уже выцвести и хорошо засиженные мухами.

У подслеповатых окон располагался стол с приросшей истёртой клеёнкой, на котором вечно стояла трёхлитровая банка с молоком, прикрытая от мух марлицей, хлеб, тарелка сваренных вкрутую яиц, огурцы с грядки, намытый зелёный лук с белыми головками. Проголодавшись, дети бежали домой и прикладывались, когда хотели.

***

Среди дня Фрося вытаскивала из печи большой дымящийся чугунок с рассыпчатой молодой картошкой и набирала из кадушки щедрую миску духовитых малосольных огурцов с растопыренными во все стороны укропными зонтиками. Когда я случайно забегала к ним в этот момент, слюна начинала течь сама собой. Меня тут же, без колебаний, звали за стол, и я, конечно, никогда не могла устоять. Мы весело чистили потрескавшиеся горячие картофелины, перекидывая их из руки в руку и подбирая в рот отвалившиеся вкуснющие кусочки. Картошка просто таяла во рту. А какое удовольствие было хрустнуть при этом ароматным, мокрым от рассола огурцом! Наедались все от пуза. Мама потом для порядка ворчала, что я болтаюсь по чужим избам, будто меня дома не кормят, и что у Фроси – целый день на столе скатерть-самобранка, как в караван-сарае (теперь бы сказали – «шведский стол»!).

Мой двоюродный брат Андрюшка тоже, как потом выяснилось, у Фроси картошку с огурцами едал.

А я и до сих пор помню и Катю, и Фросю, и их «шведский стол»…

Закадычная подружка

Была у меня в деревне закадычная подружка – Валька. Она, так же как и я, каждое лето приезжала из Питера к родне на каникулы. В городе мы жили далеко друг от друга и виделись редко, а летом, в деревне, были не разлей вода. Тётя Тоня, Валькина мать, была знатной рукодельницей: шила и вязала на заказ, и Валька уже с раннего детства всему была обучена. У матери от её рукоделий скапливалось множество красивых лоскутков и клубочков шерсти – Валька всё пускала в дело – шила и вязала на своих кукол платьишки, кофточки, шапочки, штанишки. Весь этот обширный гардероб она держала в большой коробке и, когда я приходила, вытаскивала её из шкафа – хвастаться! Я очень любила перебирать и рассматривать Валькино богатство. Она демонстрировала мне свои новинки, и мы подолгу примеряли их на кукол, обсуждая все их замечательные достоинства.

Скажу только, что через много лет уже Валькина дочка унаследовала эти таланты и даже превзошла мать и бабку – стала профессиональной златошвейкой, работает в церковной мастерской, расшивает золотом и серебром ризы для священников.

***

Летний день в деревне – бесконечный. С утра до вечера мы с ребятнёй табуном носились по деревне – играли в лапту, в прятки, в казаков-разбойников. Когда же уставали скакать по весям, принимались играть в дочки-матери, во врачей, в магазин, – это были спектакли для самих себя, в которых мы с серьёзностью подражали взрослым, их поведению, манерам и интонациям.

Игра во врачей состояла в том, что Валька тащила «заболевших» и посему тепло укутанных кукол в «больницу» на приём к врачу (которого обычно изображала я). Врач измеряла температуру у «пациентов» (которая непременно достигала сорока градусов), прослушивала лёгкие, смотрела им в рот и строгим голосом объявляла диагноз. Всё сопровождалось наставлениями «мамаше», назначением разных примочек и таблеток, которые тут же выдавались и сразу применялись. В обязательном порядке делались многочисленные уколы и прививки – благо куклы были бессловесные, а шприцы ненастоящие.

Играя в магазин, раскладывали на скамейке (в качестве прилавка) пучки травы, корешки, разноцветные головки клевера, круглые камешки – всё это у нас числилось «овощами». В ряд также ставились пузырьки из-под валерьянки, наполненные «молоком». За «товар» расплачивались листьями подорожника, которые, по нашему мнению, отлично подходили на роль денежных купюр: их можно было сложить в пачку, зажать в кулаке и «отслюнявить» нужное количество при покупке. Без сомнения, сценарий всего действия, диалоги и замашки торгующихся были подсмотрены и подслушаны нами у взрослых, – а у кого же ещё?

***

Деревушка наша располагалась на холме, откуда открывались просторы, манящие и неизведанные. Блуждая по окрестностям, мы с Валькой делали маленькие чудесные открытия, которые будоражили наши детские души. Таким открытием могла стать и обнаруженная в лесу полянка с ландышами, и найденная в болотистой низинке пара кочек с невиданной нами дотоле клюквой. А однажды, на закате, вышли мы на некошеный луг с длинными вечерними тенями, по которому уже волочился туман, насыщенный необыкновенным тонким ароматом. Над поникшей от тяжёлой росы травой множеством свечек возвышались парафиново-белые резные соцветия благоухающей ночной фиалки, любки…

Своими открытиями мы делились с деревенской ребятнёй, которая, разинув рты, слушала наши красочные рассказы, а мы, подогревая их жгучее любопытство, до поры до времени скрывали местоположение очередного чуда, – это была увлекательная игра, одинаково интересная и рассказчикам, и слушателям. Уж потом мы с Валькой «раскалывались» и вели всю ватагу показывать «место». Ценность предъявленного нами открытия возводилась детским воображением в степень.

Как-то набрели мы вдалеке от дома, в поле, на полузасыпанный колхозный гурт, в котором зимой хранилась картошка, – большущую кучу чистого жёлтого песка! Самое главное – песок был влажным от ночных дождей, а не сухой, рассыпчатый, стекающий между пальцами (то есть, бесполезный)! Мы с Валькой тут же, от нечего делать, вырыли в куче пещеру, а потом один за другим стали строить дома, прокладывать дороги, сажать сады и делать пышные грядки, да так увлеклись созиданием, что забыли про время и про обед. Опомнились, когда солнце стало падать за горизонт, – день остыл. Озябшие от сырого песка, мы распрямили спину и негнущиеся ноги и, кое-как отряхнувшись, с сожалением потрусили домой, беспрестанно оборачиваясь и любуясь напоследок своим рукотворным царством, раскинувшимся в закатных лучах на склоне песчаной горы. Дома нам всыпали по первое число! Однако мы не особенно расстроились и через день-два вели строительство уже в большой компании ребят.

***

Взбрендило нам с Валькой однажды в голову, что мы уже «взрослые», и пора нам научиться корову доить, – в деревне ведь живём! В каждом доме тогда держали коров. Была корова и у нас, и у Валькиной родни, но сунуться с такой просьбой к своим мы и не помышляли – что толку спрашивать – известное дело, скажут: «Нечего баловством заниматься, корова не игрушка!» Придумали мы тогда обратиться к доброй и безотказной Кате, нашей соседке, которая работала дояркой, и на её попечении было штук двадцать бурёнок, – Катя уж точно не будет препятствовать и ворчать! Наш расчёт оказался верным. И вот, обутые в резиновые сапоги, мы уже резво трусили рядом с сердобольной Катюшей на вечернюю дойку в колхозный коровник.

В подсобке вовсю суетились Катины товарки, громыхали пустыми бидонами и готовились к дойке. Не особенно отвлекаясь от своих дел, они добродушно посмеялись над двумя пришедшими «помощницами» и пожелали нам вскорости стать их достойной сменой. Катя выдала нам один подойник на двоих, мокрую тряпку – протереть корове вымя, и кособокую скамеечку с растопыренными ножками, заляпанными во много слоёв старым присохшим навозом.

Не то чтобы мы не знали запаха скотного двора, но едкий аммиачный дух чуть не сшиб нас с ног, когда мы вступили в длинный темноватый коровник. Узкие оконца коровника света пропускали мало, да и тусклые, засиженные мухами лампочки не добавляли радости. По обеим сторонам от прохода располагались стойла с коровами, вдоль которых тянулись сточные желоба. Полы в стойлах были присыпаны соломой, чтобы коровы не лежали на голых грязных досках. Увидев всё это вблизи, мы с Валькой приуныли, и пыл наш несколько поубавился.

Катя выбрала нам самую «смирную» корову, Милку, и, на пальцах объяснив, как браться за вымя, убежала в другой конец коровника, – некогда ей было с нами рассусоливать. Мы остались один на один с коровой. Надо было с чего-то начинать. Посовещавшись, мы неуверенно забрались в стойло, и одна из нас, приноровившись, стала неумело обтирать Милке вымя, а другая давала советы и успокаивающе поглаживала бурёнку по спине. Но Милка не обратила никакого внимания на нашу суету: она не сдвинулась с места и не прекратила мерно двигать челюстями. Корова и вправду была смирной, мы успокоились и приободрились.

Когда манипуляции с обтиранием закончились, пора было начинать основное – дойку. И, главное, – кому первому? Решили послать меня. Я взяла подойник, пристроила его у Милки под выменем и, придвинув поудобнее колченогую скамеечку, устроилась на рабочем месте. Сначала я для проформы погладила вымя (сделала что-то вроде массажа – как учила Катя), а затем, уцепившись за два соска, стала давить их в своих кулачках и дёргать вниз. Молоко, однако, не появилось. Валька начала под руку критиковать меня, заявила, что я не так всё делаю, – надо, мол, так и эдак! Я попробовала «так и эдак», но корова вдруг заволновалась и с размаху, довольно ощутимо, хлестнула меня хвостом по голове – даже в глаз попала лохматым концом. Я не отступала и всё дёргала и дёргала бедную Милку за соски. Что потом случилось – я не сразу и поняла, но ведро вдруг с грохотом полетело в сторону, а я, вместе со своей хромоногой скамейкой, опрокинулась на спину прямо в унавоженную солому. Оказалось, «смирная» Милка, за здорово живёшь, одним махом снесла меня и моё ведро копытом! На шум улетевшего ведра и Валькин визг прибежала Катя. Поохав, она стала расспрашивать нас, как всё произошло, но, не дослушав, вдруг от души рассмеялась: «Люд, а ты с какой стороны доить-то села?» Выяснилось, что садиться надо было с правой стороны (и только с правой!), – так все коровы приучены. А тут – пришла неизвестно кто, села не с той стороны, да ещё и за сиськи неправильно дёргает, – то-то спокойная Милка и возмутилась!

Катя зашла к Милке в стойло, перенесла скамеечку на нужную сторону и устроила оглушённым неумехам «мастер-класс». Руки её, играючи, так и мелькали, а молоко двумя попеременными струями звонко било о стенки пустого подойника. Мы усердно следили за всеми Катиными движениями и, как нам показалось, всё поняли. Оказывается, это так легко и просто!

Когда Катя вновь убежала, мы, вдохновлённые, уверенно принялись за дело. Но не тут-то было. То ли Милка расхотела общаться с непрошеными мучителями и перекрыла нам молоко (коровы это умеют!), то ли, всё-таки, не хватало у нас навыка и сноровки правильно обращаться с коровьим выменем. К этому делу надо долго приноравливаться, а мы пришли тут и сходу – тыр-пыр! Молоко еле прыскало в подойник, несмотря на все наши усилия. Надоили мы, дай бог, пол-литра на двоих и сдались. Катя добродушно посочувствовала и забрала у нас подойник, а молоко наше вымученное, я думаю, слила куда-нибудь в сторонку, чтобы грязь какая не попала в общий бидон.

А дома над нами посмеялись и, конечно же, высказали: «А вы что хотели? Корова вам не игрушка!»

Часть

II

Первый приезд

С нетерпением ковыряю ключом в заржавевшем замке. Ворота наконец-то открываются, и мы въезжаем в свой «райский уголок», безропотно ожидавший нас всю зиму. Дача встречает нас горячим весенним солнцем и первыми цветами – хороводами нежно-лиловых крокусов на голых клумбах. Громко, с упоением, звенит большая синица, какая радость после оглохшей зимы слышать её простенькую песню!

Не отпирая дома, бросаем сумки на крыльцо и бежим всё осматривать – каждый по своему первоочередному маршруту. Сколько раз за зиму мечтали мы об этом моменте! Глаза быстро скользят окрест: всё ли нормально, всё ли цело? Но всё, слава богу, нормально и цело! Вокруг царят незамутнённоё спокойствие и смолистый запах разогретых сосен. Земля под ними усеяна жёлтой опавшей хвоёй и шишками. В обложенном булыжником старом кострище чернеет недожженная по осени ботва; в тени сарая доживает последние дни бывший сугроб – тощая сахарная лепешка со стеклянными краями, отставшими от земли.

Порадовалась, что дружно взошел чеснок, посаженный под зиму; на припёках только-только начали вылезать свернутые кулёчками листья тюльпанов; сквозь прошлогоднюю щетину пробиваются молодые побеги флоксов. Радостно и нелепо шарахается во все стороны пара незнамо откуда вылупившихся бабочек-капустниц.

Дом наш стоит на берегу речки, иду к ней. Слева за забором – небольшой пологий овраг с шумным пенистым ручьём, несущим в реку талые воды. С удивлением вижу, что многие осинки на склонах оврага повалены и их стволы сточены на конус, как карандаш, – явно бобры поработали! Неужели ручей хотят дамбой перекрыть? Никогда еще так близко от жилья не занимались они лесоповалом; видно, родители прогнали выросших детей в самостоятельную жизнь, и тем пришлось искать неосвоенные берега. Думаю, наше постоянное присутствие их отпугнёт!

Подхожу к речке. Ивовый куст на кромке берега рябит серебристыми бархатными «лапочками», вот-вот они распушатся и покроются желтой пыльцой. Река, довольно широкая в наших местах, ещё не вскрылась, но ждать осталось недолго: рыхлый, весь в тёмных струящихся промоинах лёд уже отлупился от берегов, приподнятый напором растущей воды. Несмотря на безветрие и горячее солнце, ото льда идет ощутимый холодок, тянет волнующей водной свежестью. Я постояла на берегу, полюбовалась, подышала полной грудью; закрыв глаза и подставив лицо солнцу, замерла ненадолго. Меня накрыла уютная деревенская тишина. Где-то далеко прокаркала ворона, из голого леса донеслась барабанная дробь дятла.

Первое любопытство утолено. Пошли открывать дом.