Читать книгу: «Судьбы кружение», страница 4

– Собирайся, – говорю, -давай сходим в парикмахерскую, ну не могу я тебя видеть такой неухоженной. Кстати, не могут больше терпеть и все остальные.

Как-то странно посмотрела на меня подруга и подошла к зеркалу. Тронула свои крашеные прядки и спокойно сказала:

– Пошли, но у меня к тебе есть одно условие.

Я внутренне насторожилась.

– Какое-же, – спросила я, стуча пальцами по столу.

– Ты – тоже будешь менять свой имидж, отчеканила Клава.

Я попыталась защитить себя:

–Я-то себе такой нравлюсь, да и другим тоже, но подруга была категорична.

– Хорошо, сказала я, 20 лет моих уговоров стоят того.

Через час мы были в салоне. Девушки такие вежливые спрашивали, что желаете? Я попросила Клаве состричь химию и покрасить, в какой цвет, пусть сама решит. А вам, спросили меня вроде бы вежливо, но равнодушно:

– Вас, стричь, красить?

Чуть поколебавшись, я решилась стать блондинкой, хотя честно говоря, у меня всего-то три-волосины, но стать светлее, была моя заветная мечта. Процесс пошёл. Когда я посмотрела на себя в зеркало, это была не я и уж точно, не блондинка. В зеркале отражался какой-то цыплячий цвет, с желтоватым оттенком. Нос казался ещё длиннее, чем был, а на голове волос стало ещё меньше. Сколько же мне стоило сил спокойно спросить:

– Что Это?

Видимо, Кофе ещё действовал Мастер, сама похожая то ли на цыплёнка, то ли на цаплю, деловито ответила:

–Вам надо ещё раз прокраситься. Давайте в следующий раз.

Но я ничего не хотела слушать:

–Только сейчас, сразу, не могу я такая показаться на люди, как вы не поймёте! К чёрту последствия! Перекрашивайте! О, этот кофе, кофе…!

Короче, меня ещё раз залили краской, и я стойко отсидела полчаса. Когда меня, наконец, допустили к зеркалу, увидела свои волосики желаемого мною, цвета и я воспряла духом. А в это время мою подругу Клаву постригли, тоже покрасили и она, действительно, стала неузнаваемой. Красивая. Стильная стрижка была безупречной. Шатенка с карими глазами, Клава светилась счастьем! Мы были такими красивыми! Это дело надо отметить, решили мы, на подругу было приятно смотреть, она беспрестанно трогала свои волосы рукой, пыталась в каждом отражении поймать свой новый облик. Короче, притащилась я домой довольно поздно. При моём появлении у мужа округлились глаза и как-то растерянно он спросил:

–А ты, что с Клавкой поменялась причёсками?

– С чего ты взял, – весело его переспросила.

– Ну, так, подойди к зеркалу, – предложил муж, – посмотри на себя.

Ишь, шутник, подумала я, не привык ты, что жена у тебя такая ухоженная, да красивая и ревнует, небось… Мысль свою я так и не успела додумать до конца, как то, что увидала в зеркале, сразило меня наповал. Нет, это был настоящий кошмар! На голове была причёска Клавы. Всклокоченные, торчащие в разные стороны волосы и «обугленные» безумной краской. Их, казалось, «прохимичили» не менее пяти раз. Я смотрела на своё отражение и горько ревела. Попыталась их расчесать, но это было невозможно. То, что до парикмахерской было волосами, теперь им было название ПАКЛЯ! Это была настоящая Жанна Д,Арк, чудом вышедшая из огня! Всхлипывая и причитая, попросила мужа срочно позвать соседку Татьяну. Соседка училась на парикмахера. Но когда она вошла к нам, мои волосы, почему-то приняли воинственное вертикальное положение! Да, если бы не Танюха… Я сидела перед зеркалом с крепко зажмуренными глазами, а надо мной весело щёлкали ножницы. Когда же, наконец, я открыла глаза, увидела чужое лицо с выразительными глазами, короткой мужской причёской и помолодевшим лицом. Испуганно выдохнула, я это или не я? Соседка попыталась обидеться, но я уверила её, что такой я себе нравлюсь больше! Инцидент был исчерпан, все остались довольны экспериментом. Утром я отправилась навестить Клаву. Звонок, как всегда не работал и уже собравшись уходить, за дверью послышался звук открывающегося замка. На пороге стояла моя преобразившаяся подруга. Шикарная причёска, модный макияж, счастливые глаза! Вот это женщина, произнесла я. Зато она изменилась в лице, взглянув на меня. – Не бойся, милая моя, это я Маша! Ну, немного не такая, как всегда, зато новая! Я громко рассмеялась.

–Машенька, – почему-то заговорила шёпотом моя подружка, – а ты знаешь, тебе очень идёт такая перемена, но, прости, я с тобой не могу пойти, извини, я не одна! Ты не обидишься?

– Конечно, нет, моя дорогая, наоборот, я радуюсь. Счастья тебе, потом всё расскажешь, я полетела и мы, расцеловавшись, попрощались.

Если мне ещё раз захочется приключений на одно место, то утром я обязательно выпью кофе.

Дождь

Внезапно разразилась гроза. Только что было солнце и вдруг удар грома, небо мгновенно затянуло тёмной тучей, и полил дождь. Он стучал по крыше, бился в окно. Дождь, это моё, он меня успокаивает и даже моя неугомонная натура в такие минуты выравнивает мысли и льет бальзам на душу. Я смотрю на дождинки – слезинки, стекающие с оконного стекла и невольно тянусь слизнуть эту струйку языком, но, конечно, не получается. Я просто слушаю его шум и шелест ветра.

Моему коту Митьке видимо тоже нравится наблюдать и слушать. Он перебегает от одного окошка к другому и с любопытством трогает убегающие струйки – слёзки. Деревья стоят молчаливые и покорные, впитывая каждую капельку заветной влаги. Цветы на клумбах прибивает дождём, но это не страшно. Лишь только выглянет солнце, они с радостью раскроют свои лепестки и покажут обновлённую красоту. Капли всё реже и уже на небе появляются голубые просветы. Дождь закончился. И сразу стало тихо и светло. Захотелось вдохнуть полной грудью, чтобы этот воздух попал во все частички моего тела, что я и делаю.

И вдруг, о, чудо! Там, на горизонте появилась разноцветная радуга! Она была необыкновенно яркая, играющая всеми цветами. Мне захотелось скорей заснять эту красоту на видео, чтобы потом, в грустные минуты любоваться таким чудом! Жаль, конечно, она продержалась недолго. Но этот день мне подарил столько впечатлений и радости!

Пока, дождь! До следующей встречи! А с радугой просто повезло. Не каждый раз увидишь такое чудо природы.

Лошадь

Она стояла понурив голову. Это утро было какое-то недоброе. Человек, который присматривал за конюшней, её почему-то пнул ногой, он видимо был не в настроении, а её это очень обидело. Она же красавица в прошлом, с длинными тонкими ногами, с роскошной гривой, занимавшие все призовые места на ипподроме. Быстрая и легкая, как ветер. Зола – её имя. Она помнила себя ещё совсем маленькой, вместе с мамой, такой же роскошной красавицей, какой и она стала потом. Все их лелеяли и любили, расчесывали их густые и длинные гривы. Водили купать на озеро. Она наслаждалась жизнью. Она помнила, как бегала со своей матерью и резвилась, сосала материнское молоко и мир был таким прекрасным. Потом не стало мамы и она уже была взрослой лошадью. Красивая, породистая, её оценивали по зубам, подходили незнакомые люди, заглядывали ей в глаза, оттопыривали губы и говорили: «Хороша!», да и она сама знала, что хороша. А маму она часто вспоминала и тосковала о ней. Помнила, как они нежились на красивом цветущем лугу, светило яркое летнее солнце, трава была сочная и сладкая. И Зола набирала силу и красоту.

А потом начались истязающие дни. У нее появился хозяин. Был он не добрым человеком, любил очень деньги и изнурял ее тренировками целыми днями. И когда наступал вечер, она оставалась одна, вот это было счастье! Ложилась, поджав под себя длинные, усталые ноги, закрывала лиловые глаза, цвета спелой сливы и думала «Да, я лошадь, красивая лошадь, но почему так нелегка моя судьба?» А ипподром уже ждал свою любимицу, ставки на нее были очень высокие и она изо всех сил старалась преодолевать усталость и быть первой.

И когда трибуна вскакивала, взвывала и неистовала от её победы, галдящая и кричащая, ей было грустно. Ведь так всегда не будет. А теперь она стоит в этом старом стойле и никому не нужна. Старая лошадь. Ведь её пытались использовать в других целях. Была зима, но снега было совсем мало. Золу запрягли в повозку, сначала было легко, и она бежала, посматривая по сторонам, а когда выехали на асфальт, где не было снега и она не смогла тянуть повозку и тогда человек стал бить её кнутом, а у нее все равно не было сил, она очень старалась, а человек от злости еще сильнее стал стягать ее и тогда она легла на землю и решила пусть меня убьют. Её было так больно и обидно, что из лиловых глаз , цвета спелой сливы, потекли слезы. Она этого не хотела, но так вышло непроизвольно, наверно от бессилия и от большой обиды. Она так и лежала, ждала своей смерти.

Как вдруг появился маленький мальчик, подошел к ней, наклонился и стал разговаривать.

– Почему ты плачешь? Ты ведь такая большая – он погладил её гриву, обнял за шею и прижался – Лошадь, ты только не умирай!

И у нее вдруг что-то дрогнуло внутри, она подтянула ноги, неуверенно с усилиями поднялась. Мальчик захлопал в ладоши:

– Мама, мама, смотри – она встала!

Откуда взялись силы Зола до сих пор не знает, но она дотащила эту повозку. И тот мальчик долго стоял у нее в глазах, с добрыми, добрыми глазами. Мелкая дрожь прошла по ее телу.

Был уже вечер. Зола, стареющая, но ещё роскошная лошадь стояла, опустив голову. Красивая грива, скрывала непрошенные слезы. Её хозяин сегодня бросил ей сухого сена с какой-то злобой, но она к нему и не притронулась. Стояла с закрытыми глазами и думала: «Я старая лошадь, я никому не нужна».

Но Зола ещё не знала, что мама того мальчика, не смогла оставить безнаказанно жестокое обращение человека к животному. Она узнала историю Золы, её прошлое и настоящее. Нашлось много людей, которые её поддержали и Золу забрали люди с добрым сердцем. А мальчик с мамой её часто навещают и понимая добро этих людей Зола встречает их мотая раскошной гривой и радостно дрыкая. Теперь о ней заботятся, теперь её любят – Зола счастлива!

Я помню

Эссе Л. Каштановой

Моё детство… Я не люблю его вспоминать, но некоторые моменты мне очень запали в душу, и спустя годы я это помню.

Я помню мамин хлеб, испеченный её руками, большие караваи. Она вытаскивала их из печи укладывала на большой деревянный диван. Он стоял у нас в кухне. Хлеб был большой, круглый, с отвисшими аппетитными корочками. Он издавал такой запах! Мама смазывала его сладкой водичкой, накрывала рушником и давала настояться. А я ходила и поглядывала, когда же он настоится… И вот наступал момент, когда мама отрезала мне скибку хлеба. Это была большая длинная полоска. А дальше уже моё дело, чем мне его смазать. Я окунала его слегка в воду и посыпала сахаром, выходила на улицу. И эта скибка хлеба манила всех детей, все просили: «Дай куснуть!» Но не всем оказывалась такая честь. И вкуснее этого хлеба ничего не было, он таял во рту, и сахар делал своё дело. Да, он был божественный – мамин хлеб…

В этом году будет сорок лет, как нет моей мамы. Она так рано ушла, что я даже не успела её узнать, какая она у меня, успела полюбить… С ней мне было тепло и уютно.

Помню, как она любила природу и животных. Я росла атаманом в посёлке, лазала по деревьям, как обезьяна, и однажды принесла домой два вороньих яйца, пыталась их спрятать, но мама увидела и такую лекцию мне прочла, что я запомнила на всю жизнь: «Отнеси назад, птицы будут плакать по своим детям»… И я понесла и всю дорогу плакала, что так обидела птичек.

Мама, мне очень жаль, что у нас было мало времени быть вместе, и все эти годы я по тебе скучаю. Мне не нравилось, что, когда ты меня провожала, всегда плакала. Я просила: «Не плачь, мне больно!», но твои слёзы всё текли и текли. Они были светлые, из самой глубины души. Тебе не хотелось меня отпускать, но мне нужно было уезжать.

Я все теперь думаю: есть сотовые телефоны, когда ты в любой момент можешь позвонить и сказать: «Мама, как ты, я по тебе скучаю»…

Но мне некому позвонить, абонент недоступен.

Сон

Мне снился сон, я видела Иисуса, видела живого, говорящего, он часто улыбался и его глаза излучали доброту и понимание, и я была рядом с ним. Его длинные рыжеватые волосы спускались до плеч, и он часто рукой отбрасывал их назад. Глаза, цвет которых трудно было определить, менялись от его настроения, могли быть карие, или зеленые, даже желтыми с крапинками, только ему было такое присуще. Но тогда еще мало кто знал какая сила и воля заложена в этом человеке-Боге. А пока я смотрела на него, на простую одежду: тунику (хитон), кожаные сандали (ему приходилось очень много ходить), сандали были очень удобны, но один ремешок немного оторвался и я невольно опускала глаза посматривая на обувь, думая, что он этого не замечает. Вы были в Иерусалиме? Он тоже там был, в первый и последний раз. Однажды он меня спросил, ты же человек из будущего и я сказала:

– Да, Иисус, я же знаю про тебя, как ты придешь и уйдешь. И твои мучения я тоже знаю. Да, из будущего, и спустя столько лет тебя помнят, тебе поклоняются, тебе верят. Господи, мой сон закончится, но сделай так, чтобы я тебя помнила. Он улыбнулся, очень грустно и сказал:

– Ты будешь помнить все и даже напишешь про меня просто и ясно. Как про мои сандали. Я всегда был и буду. Мои страдания – это суть моего прихода, открыты тайной искупления. Моя необъятность не имеет границ. Я несу любовь и добро.

Я смотрела на него, как на парня, в которого не была влюблена, но которым я очень дорожила и гордилась, я верила в него, зная какие испытания его ждут. Я не пошла с ним, я осталась в том месте, где его педали, и изменить ничего было нельзя. Только теперь я знаю, что это не выдуманная история (это для тех, кто не верит в существование Иисуса), ведь я с ним разговаривала, видела его, пускай даже во сне. Но сон бывает как явь. А явь – это сущность, а сущность – это Бог.

Было у матери три сына

4 утра. Анна всегда вставала так рано, еще и заря не засветилась, лишь рассвет только забрезжит, а она уже печку затопит. В печке еда деревенская: щи, каша да картошка, все в махотках, то есть в глиняных горшочках, да оладушек детям – их у нее трое. Три сына, хатка была маленькая, тесновато было, но ничего, выросли сыночки, да ещё какими красавцами: губатые с черными бровями, кареглазые. Не одна девка в селе страдала, горевала по ее хлопцам, но два сына уже определились, оперились. Николай, старший, женился, уже двое деток, живет в соседнем селе, бригадир в колхозе, толковый такой сынок и заботливый. Как не стало отца, так он частенько к матери приезжал с гостинцами, а как какой праздник, так и платочек прикупит.

Иван тоже женился, взял Аньку с соседнего села, как будто своих девок мало было. Бегал за семь верст, так уж она ему приглянулась, красивая – ничего не скажешь, но с характером. Купили они с Анькой маленькую хатку, даже пол земляной, но Иван у нее плотник, мастер на все руки: и полы настелил, и дом подправил. Это потом он построил просторный большой дом, это было уже в послевоенное время. Анька вон на сносях, второго ждут, первая-то, Валечка, умерла. Сильно уж красивая девочка родилась, бабки судачили: не жить такому дитятку, прям ангелочек, вот и сглазили, падлюки.

Третий сынок. Сашка, ну этот всех перещеголял, по росту обогнал своих братьев, да и по красоте, хоть картину с него пиши. Учится на тракториста, к лету закончит. Все что-то чинит, разбирает, такой любознательный.

Анна его больше всех любила, вот, говорят, всех детей одинаково любишь, конечно, любишь, но сердце все равно больше к Сашке тянется. Да и балабол он еще такой, мастер всякие байки рассказывать, и девки за ним ходят табуном. А ему понравилась одна, с таким интересным именем – Таисия, Тася, но вида он ей не показывал, а даже наоборот – как бы и внимания не обращал.

Ну вот, совсем рассвело. Анна погасила керосиновую лампу. Электричество проведут ещё не скоро, сейчас 1941год, а такое событие произойдет в 1960 году, ее внучке, дочке Ивана, будет 5 лет, маленькая атаманша, копия Анны, её так и будут звать деревенские – Анька, за невероятную схожесть с бабкой, но она не доживет до этого времени и свою внучку не увидит.

А сейчас надо Сашку будить, ей на работу на колхозные грядки, а ему на учебу. Он успеет доучиться, когда прозвучит страшное слово – война. Всем сказали собраться в Совете. И когда вышел на крыльцо председатель, взволнованный, бледный, и срывающимся голосом объявил: «На нашу Родину напали немецкие захватчики. Земляки, война!». У Ани мурашки по коже, и ноги стали ватные. У нее три сына – и всех на войну! К кому первому бежать: к Николаю, к Ивану? Сердце стучало в висках, в груди. До Ивана ближе, бежала к нему, иногда останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Забежав в калитку во двор и уже не кричала – голосила: «Иван, Иван!». Выбежала жена Анька, с испугом глядя на свекровь.

– Иван где?

– Так он к Сельсовету пошел, сказали всем прийти.

– Анька, война, войну объявили!

Та схватилась за живот, заохала, закряхтела, запричитала, села на ступеньки крыльца, ещё до конца не соображая, что услышала.

– Я побегу, может, встречу Ивана по дороге.

И она сорвалась с места и опять бегом к Сельсовету.

В этот год лето было не жарким – теплое какое-то, ласковое. После вчерашнего дождя воздух благоухал свежестью. Вот радуйся Божьей благодати, но нагрянула такая беда, всенародная беда.

Навстречу шёл хмурый Иван, красивые черные брови сдвинуты, в глазах слезы. Они обнялись.

– Сынок, ты всё знаешь?

– Ничего, мать, ничего – повоюем.

Да надо же к Николаю, а до него 10 верст!

– Я побегу.

Сын знал, что отговаривать ее сейчас нельзя, не послушает, она каждый год ходила в Киев пешком. Выходила обычно за неделю до Пасхи. Надевала лапти на ноги, а в сумочку – нехитрую постную еду и сапожки хромовые. В Киеве их и надевала. Молилась в киевских церквях, просила за себя и за детей Матерь Божию, грехи замаливала у Бога.

Только к вечеру она подошла к дому Николая. Он был дома, спокойный и уверенный, что отстоят, отвоюют свою Родину. А мать с каким-то несвязным подвыванием все твердила:

– Что будет, сынок, что будет?

Провожала она сразу и Ивана, и Николая. Слезы сами бежали по постаревшему и измученному тяжелыми мыслями лицу. Стояла, как будто ничего не видела и не слышала, что-то шептала беззвучно одними губами, наверно, молилась. Анька стояла отрешенная, с отяжелевшим животом, ей скоро уже рожать. Дети Николая вцепились в полы его пиджака и тихо всхлипывали, совсем не понимая, куда это папка уезжает. Сашка нервно покуривал.

Знала, чувствовала мать, что не удержит она Сашку, ох, не удержит, будет обивать порог военкомата, пока не добьется своего. Так и случилось, Сашка ушел осенью. Какое-то время проходил учение в танковых войсках, а потом писал, что воюет. Он танкист, на танке Т-34. Мать получила за 2 года от него 4 письма: «Здоров, скучаю. Мама, я вернусь!» Провожала его и Таисия, все-таки он признался ей в своих чувствах. Нежная и крепкая любовь. Она его тоже долго ждала, но он не вернулся. Сашка пропал без вести.

Анна сначала ждала писем, а позже пришло извещение, что пропал без вести, но не верила: выходила к калитке и вглядывалась вдаль, прислушивалась. С надеждой заглядывала в глаза почтальону, но он виновато отводил глаза. Любимый младший сынок, Саша-Шурик, так и не вернулся.

Иван и Николай вернулись с войны с ранениями, с наградами, но живые. И когда уже в 1947 году у Ивана родится второй сын, она попросила назвать его Шуриком, а он и не возражал. И будет она любить этого внука больше и крепче остальных внуков, и будет он похож на её младшего сына и характером, и внешностью.

Не сможет маленький Саша ходить на своих ногах до трёх лет, так она будет таскать его везде и всюду на своих уже не молодых плечах. И судьба у него тоже будет несчастной в личной жизни, и умрет он в 47 лет.

И Тася не дождется своего жениха красавца и не выйдет замуж никогда. А вдруг ещё вернется, а вдруг еще жив?

Так где-то и лежит ненайденный и неизвестный солдат, сын, брат, жених – Саша, не успевший оставить после себя наследников. Ему было всего 20 лет, и это мой дядя – дядя Саша.

Беленький платочек

Она помнила себя с пяти лет. Не с трех и не с двух и не как великий писатель Лев Толстой, который помнил, как его пеленали младенцем и никто ведь не понимал, что значит быть скованным по рукам и ногам, после утробы матери, где можно было кувыркаться и брыкаться. Её воспоминания – это боязнь смерти, лежала она на жаркой деревянной печке с сестрой и братом, они с наслаждением щелкали тыквенные семечки, а она, уткнувшись в ладошки, плакала, боялась, что когда-нибудь умрет. Все спрашивали:

– Ты чего плачешь?

Но это было её страшной тайной. Почему пятилетний ребенок думал и боялся этого? Откуда этот непонятный страх? Впервые она столкнулась со смертью, когда ей было лет шесть. У её отца был друг и сосед дядя Толя. Он часто приходил к ним, особенно зимними длинными вечерами, посидеть, поболтать и покурить отцовского табака, который он сам выращивал, потом резал его на тонкие полоски, высушивая их на чердаке. Этот дядя Толя часто играл с ней в карты и, наверное, специально проигрывал, в итоге оставался в дурачках. И так ей было смешно, она хохотала так заливисто, до слез, а он лишь улыбался в свои пшеничные усы и говорил, что вот опять я тебя сейчас обыграю. Однажды, это было зимой, поехал он на лошади в соседнее село за сеном для скота, своего не хватало. А зима была морозная, снежная и ехал он через поле, как вдруг началась пурга. А зимы были вьюжные, мело неделями, сугробы наметало до самых крыш. Может он выпил, да и уснул в этом поле под снежный вихрь пурги. Замело его и едва его отыскали – замерз дядя Толя. И вот стояла она, вцепившись пальчиками в край гроба и всматривалась с каким-то необъяснимым чувством в лицо дяди Толи, страха не было, только как это неосмысленное любопытство.

Как это так? Вот это и есть смерть. И она на время забыла эти мрачные мысли. А вообще то Ганна, так звали её деревенские за схожесть с бабой, матерью отца, и в отместку её отцу, так как он считал, что мать родила её от другого и избивал её нещадно, но вот природа и гены утерли нос отцу и показали чья эта дочка. Ганна – маленькая атаманша, драчунья и забияка. Ух, как же отец ею гордился, сам был драчуном и дочка в него уродилась. Два сына, но тихие и спокойные. А их дом уже дети старались обходить стороной, особенно девочки. Она их или за косы подергает, или куклам ноги повырывает, или тумаков надает. А вот мальчики старались с ней ладить. Бывало сядут мужики вечером на лавочку, а дети бегают, играются. Ну и спорили, кто Ганку поборит, мальчики находились, но побороть её никто не мог.

Жила сними по соседству семья Павловых, была у них одна дочка, звали её Валя, года на три постарше Ганны и всё ходила с бутылкой молока и на шее соска, которой поили телят. Бутылочка на веревочке, сама такая толстая, щеки, как груши. И Ганна – маленького роста, дерзкая, налитая упругими мышцами. Как-то мамина сестра, тетя Валя, подозвала её к себе и говорит: « Дай-ка я тебя потрогаю!». Пощупала руки, ноги и сказала: «Аня, да у нее тело прямо звенит».

Ну так вот спокойно Ганна не могла смотреть на эту срамоту. Выйдет Валька с бутылочкой на улицу и сосет молоко, как бычок, а Ганна тут как тут. Дергала за веревочку и забрасывала в кусты. И тут начинался такой рев. Выбегала её бабка, была она уже старенькая и болезнь согнула её пополам, она не могла разогнуться, а догнать её и подавно. Грозила такой же скрюченной палкой и кричала что-то оскорбительное. Но больше Ганне нравилось дразнить соседскую бабулю, тоже уже очень старенькую, но для её возраста очень подвижную и шуструю. Её огород и их разделяла широкая межа, а на меже росли вишни. И баба Галя (так её звали) считала, что это её вишни (но это она так считала, Ганна этот счет не принимала). Домик у нее был старенький и одно меленькое оконце выходило как раз на огород, а второе на улицу. Так вот это оконце было её наблюдательным пунктом сторожа вишни. А у Ганны с утра созревал план, как незаметно пробраться к меже. Выходила за угол дома, а баба Галя уже в оконце, за своим наблюдательным пунктом, выдавал её беленький платочек, лица не было видно, а вот платочек завязанный под подбородок красивым узлом – выдавал. Но картошка всегда выручала, то есть ботва от картошки высокая такая была, сочная. Ганна ложилась меду грядками и ползла, как партизан, пробираясь до заветной вишни. Баба Галя успевала её заметить, когда она уже сидела на вишне, но все было рассчитано: пока выйдет из дома, пока добежит, главное вовремя соскочить. Утешались стар и мал. Но иногда у них случалось перемирие. Собирались дети и сними Ганна и шли к дому бабы Гали, а интерес был непростой за конфетку или пряник (для деревенских ребят редкое лакомство) она показывала им такой фокус-покус: подтягивала бороду к носу и на удивление всем они соединялись. И дети смотрели на это как на чудо: Как ты это делаешь – кричали они.

А её старенькое, сухенькое личико сжималось, сморщивалось и уже не понятно было, что это было лицо или уродливая маска. Дети пытались повторить, тянули кончик бороды к носу, но ничего не получалось. Ещё тогда из них ведь никто не понимал, что у бабы Гали во рту не было ни одного зуба. Был у нее сын, жил он далеко, где-то на Сахалине, и решил она забрать мать к себе. Соседи отговаривали её, ну куда ты баба Галя поедешь помирать на чужбину, не послушала никого баба и уехала. Прожила она там два месяца и померла. Сильно уж скучала по родным местам. И Ганну наверно вспоминала эту неугомонную, досаждавшую её внимание соседскую девчонку.

А Ганна только поглядывала на опустевшую и заросшую бурьяном хатку и уже не виделся в оконце белый платочек и почему-то уже не хотелось вишен на сиротливой меже.

А в то лето отец подрядился пасти колхозное стадо овец. Сам начал строить новый дом, а они с сестрой Тамарой каждый день в 6 утра вставали с большим трудом, очень хотелось спать и отправлялись на пастбище за семь километров. Такие вот невзрослые пастушки. Хорошо, если были теплые и солнечные дни, а если дождь, спрятаться было негде, грозы были страшные, молнии стелились по земле, они с сестрой садились под дерево и была с ними еще собака овчарка, по кличке Туман, такой умный, прижмется к ним боком и старается согреть. Батя потом его застрелит, по пьяни. Шли они с сестрой за ним плакали, просили отпустить Тумана, но их слезы не трогали его. А Туман понимал всё: куда и зачем его ведут. Что же такого нужно сделать этой собаке, чтобы лишить его жизни. Ганна всегда будет помнить обреченные глаза Тумана и этот смертельный выстрел. Она никогда не простит отца за этот подлый поступок. Обида была глубоко внутри и осталась на всю жизнь. Вот так с сестрой проводили они лето. Но верховодить Ганна не переставала, ей нужны были приключения и она их находила. Водила своих хлопцев на Курган, на раскопки, на колхозный рынок (совсем не близко, километров десять пешком), искали монетки, после воскресных базаров, иногда находили и бежали покупать мороженое и газировку в стаканчиках. Лучше её никто не лазил по деревьям. Однажды к матери прибежала женщина с испуганным лицом, Аня иди скорее там твоя дочка по верхушкам деревьев прыгает, на что мать спокойно ответила: