Читать книгу: «Во времена перемен», страница 16

Прошла зима. Мы сняли на лето снова ту же веранду, заплатили задаток. Семен Юлианович сообщил мне, что уходит на пенсию Нина Васильевна Белецкая. Освобождается ассистентское место. Другого случая может не быть. Мне надо было ехать в Свердловск по делам защиты проездом через Пермь. Я оставила заявление о допущении меня к конкурсу. Все документы сделали без меня, провели через совет, и по телефону Женя, сын С.Ю., поздравил меня с положительным решением. В это же время, без меня напечатали и разослали автореферат. Ребята, вас уже никого нет, но я всю жизнь помню все добро и помощь, которые я получила в родной клинике!

По дороге на защиту у меня появилась еще одна очередная заморочка. Надо было возвращать утраченную при отъезде квартиру в Перми. Управдом ее кому-то уже пообещал, думаю, небескорыстно. Эпопея была очень неприятная, но и тут мир оказался не без добрых людей. Устроив маму с сыном на лето в Ошмаш, я отправилась на защиту.

Ехала я одна. Мест в гостинице, как всегда, не оказалось. Устроила меня у себя в комнате комендантша общежития. Положив чемодан, я отправилась на кафедру патанатомии к оппоненту. Профессор встретил меня приветливо, положительно отозвался о работе, и я пошла в клинику нейрохирургии которой руководил профессор Шефер. Позвонив из вестибюля и представившись, я услышала приветливый женский голос:

– Людмила Федоровна! Поднимайтесь на второй этаж. Мы вас покормим колбасой.

Опять упомянем об историческом моменте – в нашем регионе в 1962 году был тотальный дефицит, а в Российской федерации – период, обозначенный как «русское чудо», когда даже за исчезающим хлебом появились громадные очереди. И дефицитным продуктом меня собирались кормить неведомые мне доброхоты. Я поднялась в ординаторскую, где меня встретила Руфина Григорьевна Образцова. Всю жизнь с благодарностью помню эту замечательную женщину, которая обогрела меня и не дала умереть со страху в чужом и неприветливом городе. Напоив меня чаем, она отдала мне мой опус с ее закладками на местах опечаток. Показала отзыв профессора Шефера. Спросила, была ли я у второго оппонента, и, услышав утвердительный ответ, задала второй вопрос:

– Скажите, а он обещал вам сказать на защите то же, что он написал в рецензии?

Я изумилась – а разве так может быть? Оказалось, что у этого товарища может. Р.Г. успокаивала меня, а в моей душе шевелился червяк сомнения.

Показав мне клинику, Р.Г. отвела меня к себе домой, познакомила с очень симпатичной дочкой лет 6ти, и мы отправились гулять по городу. Показали мне и целый тогда Ипатьевский дом. Видя мое тревожное состояние, моя опекунша оставила меня ночевать. Наутро мы отправились на ученый совет. Защиты тогда были на совете института, куда входили, помимо профессоров всех кафедр, зам ректора по АХЧ, зав. библиотекой, и т.п. Первой защищалась Нина Михайловна Авдеева (Никитина), педиатр и моя соседка по пермскому двору. В совете упустили новшество – забыли о внешнем отзыве. Его, наконец, получили из Томска по почте за два часа до начала совета, и он оказался отрицательным. Надо было спасать лицо. Собрали неофициальных оппонентов, они дали положительные отзывы. Проголосовали «за».

Меня выслушали в полном молчании. Не задали ни одного вопроса. Не было ни одного высказывания. Накидали 8 черных шаров. Работа прошла впритирку. А у меня навсегда осталась глубокая неприязнь к институту, а заодно, и к городу. Профессор А.К.Сангайло, который у нас когда-то читал фармакологию, а на этот раз был проректором по науке в Свердловском мединституте и вел совет, резюмировал:

– Случай, когда голосует желчный пузырь.

Было обидно, что в мою сторону просто плюнули, притом, после Питера повторно. Никто не дал себе перед этим труда посмотреть, обругать, сказать, почему это плохо. Руфина Григорьевна утешала меня. Я дала такую телеграмму Семену Юлиановичу, что он меня предупредил, чтобы я ему подобных телеграмм больше никогда не посылала. Профессор Шефер обругал потом совет за немотивированные решения. Осадка от защиты это все равно не изменило.

Еще одно впечатление от совета надолго осталось в памяти. Меня поразил Шефер. Он имел в ученых кругах непререкаемый авторитет. Когда надо было выручать Нину Михайловну, его попросили выступить. Он на моих глазах взял в руки диссертацию по проблемам описторхоза уже во время заседания, просмотрел ее за 15 минут и выступил с очень внятным и профессиональным заключением. Он же невролог! Как он сумел разобраться за такой короткий срок в далеком от его специальности вопросе? Это теперь я знаю, что такое опыт. А тогда я даже не позавидовала, только удивилась.

Утверждение я получила уже в Перми, когда закончился мой ленинградский период. Перед его завершением мы не сразу решились на обратный переезд. Я думала о дальнейшей работе, присматривалась к другим клиникам, понимая, что в госпитале рост ни в науке, ни в хирургии мне не светит. Очень позабавил меня М.О. Корнфельд, который на вопрос, собираюсь ли я писать докторскую, получил ответ, что не вижу пока руководителя.

– Деточка! Зачем же тебе руководитель? Это же будет какой-нибудь профессор! Он же старый, дурной! На кой черт он тебе нужен?

Я восприняла это как сентенцию оригинала, а только теперь осознала ее глубочайшую жизненность. Надо иметь очень крепкую самокритику, прежде чем начинать приручать братьев меньших и уметь быть за них в ответе.

Я многократно ездила потом в Питер в командировки и отпуск, по поручениям С.Ю. заходила к Корнфельдам, и им я обязана увлечением, которое осталось до сих пор. В одно из посещений М.О. спросил меня, видела ли я картины импрессионистов. Я ответила отрицательно и честно призналась, что не знаю, кто это такие. Он посоветовал пойти на улицу Герцена в Дом художника и посмотреть выставленные там репродукции. На другой день я отправилась по указанному адресу и увидела в небольшом зале ранее мне абсолютно незнакомые картины на бумаге.

Много позднее я поняла, что М.О. ошибся – это были постимпрессионисты: Ван Гог, Гоген, Матисс . др. Это было так непривычно, так непохоже на соцреализм, который тогда был официальным и «единственно верным», что я растерялась. И так и ответила на вопросы: «ничего не поняла». У меня только возникло недоумение, а что маститые физики видят в таком искусстве? Но посмотреть или почитать было нечего. После кампании против «преклонения перед иностранщиной» и «безродных космополитов» это направление, отразившееся во всех видах искусства на долгие годы, у нас считалось упадочническим. В Эрмитаже много лет третий этаж с новым западным искусством был закрыт «на ремонт». В цветаевский музей в Москве я никак не могла попасть несколько лет. А именно там лучшая экспозиция импрессионистов. Прошли годы, прежде чем появились в продаже книги и альбомы на эту тему. Я долго училась смотреть картины и репродукции. И меня подхлестывала мысль: ведь почему-то об этом говорят и пишут! Значит, что-то в этом есть! И очень постепенно я стала понимать, что я вижу. Так мне удалось вникнуть в поэзию Цветаевой, читая одновременно книгу о ней, ее письма и сборник стихов, соблюдая хронологию. Помогло. Недаром говорят, не понимаешь – сделай по этому вопросу доклад или напиши статью. Начала проводить беседы со студентами – вникла в проблему. А они тем временем приобщаются к культуре. Всем и польза.

После Питера

Мы вернулись в Пермь в 1962 году, мама с сыном весной, я – к первому сентября, муж со свекровью еще позже. Была большая эпопея с обменом квартиры, наконец, все закончилось. В клинике все еще были на месте – я вернулась в родной дом. В Ленинграде я многому научилась не только в профессиональном, но и в житейском смысле. А такого опыта в обследовании и лечении торакальных больных тогда не было ни у кого в больнице.

10 коек для легочных больных в нашей клинике приводили меня в недоумение. Хирургию легких можно наладить только в специализированном отделении. До сих пор помню, как у меня еще до Питера погибла молодая девушка с хронической эмпиемой плевры и полным свищом, которой я делала резекцию ребра без надлежащего обеспечения. Естественно, меня сразу определили на этот участок, а поскольку основной торакальный контингент оказался с нагноительными заболеваниями, то и койки относились к гнойному отделению. Это означало, что мне надо заниматься всеми больными с гнойными процессами, среди которых была обычно пара эмпием, все лечение которых состояло в ежедневных пункциях до онемения моих пальцев, а хирургия мне вообще не светила. Клиника помещалась тогда на двух этажах ныне снесенного терапевтического корпуса, и никаких перспектив на хоть какое-то дополнительное помещение не просматривалось. Грешна, но сделала все, чтобы эту пародию на торакальную хирургию ликвидировать.

Вскоре я убедилась в правильности такой постановки вопроса. Как-то после дежурства, отзанимавшись с группой и сделав во вторую очередь плановую операцию, я собралась домой. В ординаторскую вошла сестра и сообщила, что по санавиации доставили больного в мою палату. Я снова надела халат и отправилась смотреть, кого мне привезли. Больному было лет двадцать. Огнестрельное ранение две недели назад, суицид, эмпиема плевры, высокая температура, одышка, губы синие – надо заниматься немедленно.

– Везите в рентген.

На снимках почти тотальное затемнение слева. Делаем полипозиционную рентгеноскопию, явно есть фрагментация, ставлю метки. Пациента везут в перевязочную. Я прошу приготовиться к пункции. Парень поднимает крик:

– Не дам! Мне уже делали у нас! Там ничего нет!

У человека после 30 с лишком часов непрерывной работы с огромным нервным напряжением возникают острые реакции на ситуацию. Вот и меня «сорвало с катушек». На доступном ему языке популярно объяснила, кто в палате дает указания, кто разбирается, что надо делать, а чего делать не надо, кто врач, а кто пациент, и в какое место коридора его сейчас отвезут для дальнейшего лечения. Молодец пошел на попятную и сказал, что так и быть, он согласен. Тут я еще добавила насчет необходимости его мнения, и мы отправились на процедуру. Примерно через час на контрольной рентгенограмме были обнаружены множественные полости, из которых я извлекла литра полтора гноя.

На следующий день парень был как шелковый – ему стало легче дышать, он безропотно выполнял все, что требовалось. Не стану утверждать, что я рефлексировала по поводу своей манеры общения с больным. К сожалению, есть категория пациентов, которые деликатный подход воспринимают как слабость и некомпетентность. Отмывала я его ежедневно. Через две недели полости очистились, но легкое не расправлялось. Стало ясно, что плевра покрылась «плащом», надо оперировать. С.Ю. был в отпуску. Я договорилась с зав. отделением, обсудили с анестезиологом – О.М.Шумило, решили делать плеврэктомию. Операция прошла без неожиданностей. После освобождения легкое расправилось. Я поставила дренажи и зашила рану. Подождали полчаса, сняли зажимы с трубок, из плевральной полости хлынула кровь. Почему? Перед ушиванием мы тщательно остановили кровотечение из грудной стенки.

Вот тут мне стало понятно выражение: «шерсть на затылке дыбом встала». Я быстро зажала трубки, и мы опять стали ждать. Кровопотеря была восполнена. Меня смущало низкое давление – 70 мм ртутного столба. Ждем еще, оно не поднимается. Больной проснулся, слышит наш разговор, уговаривает меня идти домой, все будет хорошо. Наконец, меня осеняет: мы же ввели снижающий давление пентамин, чтобы уменьшить кровопотерю во время операции, поэтому и давление не поднимается. В общем, нашими молитвами Колька выжил, главным образом, за счет абсолютного ко мне доверия.

А через 11 дней сняли швы, торакотомная рана разошлась на всем протяжении, и легкое «село». Все труды псу под хвост. Надо отправлять в Питер. Звоню в госпиталь, там соглашаются взять. Надо сушить полость. Рана с чистыми грануляциями, ее надо поддерживать. Через 10 дней делаю снимок для отправки в Питер и обнаруживаю, что легкое начинает расправляться. Стоп, машина! Может, справимся сами. Справились. Колька выписался домой с целым легким и радужным взглядом на жизнь. В течение нескольких лет он периодически появлялся в клинике для осмотра, рассказывал дома обо мне «легенды». Все было благополучно. Он закончил техникум, женился, появились дети. Потом несколько лет я его не видела. Меня это не обеспокоило. Не показывается, значит все хорошо. Заболит – объявится. Это у наших больных закон. Обычно они объясняют – не хотели беспокоить, а что мне надо знать результаты моих трудов – это их не волнует.

Как-то на выходе из операционной меня окликнула коллега и сообщила, что меня спрашивает в вестибюле человек явно арестантского вида. И у меня мелькнуло: Колька. Хотя, почему так подумалось? В последний раз он выглядел весьма цивилизованно, был при хорошей работе. Я спустилась вниз и действительно увидела Кольку в арестантской робе. Он выпросился из вытрезвителя, чтобы добыть 15 рублей и оплатить пребывание в нем. Кроме меня просить было не у кого. Он плел мне о том, что жена (при трех детях) стала проституткой, ходит по «нумерам» (это в деревне), а он пьет с горя. У него долги, с работы попросили. Именно такие легенды на фоне бреда ревности сочиняют хронические алкоголики. Выдала я ему деньги на оплату долгов и больше никогда его не видела.

Нередко больные уходили, не попрощавшись, в полной уверенности, что мы им всем обязаны. Впрочем, мы и сами так считали. Ведь для моего поколения было абсолютно неприличным спрашивать при устройстве на работу о зарплате. Я никогда не взяла «благодарности» ни за консультацию, ни за операцию, за исключением конфет или цветов. И тем более трогательно было получить в подарок от молодого паренька из глухой деревни букетик земляники в красивой плетеной корзиночке. Он передал его с оказией. У него была эмпиема плевры, и букет был потому, что он хотел показать – ягоды руками не трогал. На редкость деликатное «спасибо».

Развитие хирургии настоятельно требовало организации анестезиологической службы. Оперируя под местной анестезией, мы 10 лет мечтали о том, чтобы во время операции можно было сосредоточиться только на работе, а не вздрагивать поминутно и не требовать от младших врачей, стоящих «у больного», ответов: как пульс, сколько льют, не пора ли переливать кровь, и не бояться ужасного «больной не дышит». И только в 1962г появился, наконец, дипломированный анестезиолог – Ольга Михайловна Шумило, которая сразу освоилась в специальности и облегчила нам существование. После отъезда О.М.Шумило пришел Игорь Евгеньевич Ненашев на долгие годы обеспечивавший службу на высшем уровне сначала в одиночку, а затем в качестве заведующего отделением и наставника молодого поколения

Даже работая на «Козле», анестезиологи могли уже обеспечить более или менее стабильную защиту больного от нашей агрессии. Однажды в начале утренней линейки широко открылась дверь, и в зал гуськом вошло 12 человек молодежи обоего пола. Мы их машинально считали, пока они шли, а потом спросили, кто это. «Анестезиологическое отделение», ответствовали нам. Можно было вздохнуть свободно. Специалисты вели теперь послеоперационные палаты наподобие ПИТа и реанимации. Это несказанно облегчало работу. Стало возможным целиком сосредоточиться на операционном поле. И совсем хорошо стало, когда было выделено отделение реанимации под руководством Галины Сергеевны Сандаковой, реаниматолога божьей милостью, которая воспитала плеяду специалистов и продолжает это благое дело на кафедре.

С обследованием были проблемы. Я по питерской привычке отправляюсь в рентгенкабинет с больным, у которого была большая полость то ли в легком, то ли в плевре. Главный рентгенолог области подходит к аппарату: «Ток!». На экране большой уровень в левом гемитораксе. «Вот! Аусс!». Спрашиваю:

– Где?

– Что где?

– Полость где?

– Вот!

– Вот – это в легком или в плевре?

Вопрос глубоко оскорбил начальственную даму, особенно просьба поставить больного боком. Пришлось разбираться самостоятельно.

Новая эпоха началась, когда в ренгенкабинете появилась Антонина Михайловна Дмитриева, специалист высшего класса ленинградской школы. Мы ровесники и быстро сдружились. Невозможно переоценить ее роль в моем продвижении в профессии. Не без казусов, конечно.

В клинику поступила пациентка с необычным плевритом. На снимках было видно значительное расширение средостения, что показалось нам признаком парамедиастинального скопления жидкости. Надо было подтверждать диагноз. Я как специалист по легким стала соображать, каким образом сделать пункцию. Это я-то с моей выучкой, да не попаду в полость? На дежурстве, покончив с неотложными делами, я забрала больную в перевязочную, влезла на табуретку, прицелилась параллельно позвоночнику на уровне 2го грудного позвонка (не иначе как снайпер), загнала длинную иголку в плевру (?) и получила вязкую белесоватую жидкость. В это время в перевязочную ворвалась А.М.

– Успела?

– Успела, – с торжеством ответила я и показала пробирку с «экссудатом».

– А я вот не успела, хотя примчалась на такси! Дома я подумала: а что же мы пищевод не посмотрели? Пошли в рентген!

На рентгене получилась ахалазия пищевода, «в лучшем виде», как говорил Александр Моисеевич Граевский, главный редактор Пермского книжного издательства. А теперь скажите, разве неправда, что дуракам счастье? Я же исхитрилась ей сзади в пищевод попасть! И ведь, не нагноилось средостение после моей молодецкой пункции из положения «с табуретки»! Такой вот рецидив питерского периода происходил еще не раз, но когда через 10 лет после моего возвращения у нас появилось настоящее отделение грудной хирургии, я туда уже не пошла. Мои интересы прочно сосредоточились на печени.

В этот период загруженность достигла максимума, который продержался до защиты докторской в 1977 году. Я занималась со студентами 5 и 6 курса общей хирургией. Вела палаты (10 – 12 больных). Почти каждый операционный день приходилось оперировать – тогда кафедра была главной тягловой силой. Дежурства были 4 раза в месяц – «за бесплатно». После дежурства мою работу за меня никто не делал. Кроме того, вылеты по санавиации, подшефные районы, куда надо было выезжать несколько раз в год, техучеба с сестрами, хотя, как я теперь понимаю, это должны были делать врачи больницы. 20 лет я была бессменным секретарем областного хирургического общества.

На меня довольно скоро снова свалили научный студенческий кружок, которым я занимаюсь более полувека. Через него обычно проходили все молодые сотрудники кафедры и больницы. Требовалась работа по линии общества «Знание». Но самое тяжелое время наступало перед выборами. В качестве агитаторов нас гоняли в хвост и в гриву. Мы же отвечали и за явку избирателей, которая должна быть не менее 98%. В этих условиях писалась докторская, между прочим, на ассистентской должности. В доценты меня начали проводить после ее утверждения. Следует заметить, что у меня была семья, в которой рос ребенок. На фоне постоянного дефицита, даже имея приличную зарплату, прокормиться было непросто. Выручали командировки мои и мужа. Все везли из районов и из Москвы.

К тому же времени относится и моя первая лекция. Теперь, вспоминая этапы такого длинного пути, я обращаю внимание, что почти все серьезные начинания возникали у меня спонтанно. Как-то сразу после линейки (так мы до сих пор называем утренние конференции), ко мне подошел С.Ю. и сказал:

– Вам придется прочитать лекцию шестому курсу.

– Когда?

– Сегодня.

– О чем?

– О чем хотите.

– А во сколько?

– В 9 часов. Понимаете, я должен срочно ехать на консультацию, а Кубариков (доцент) в районе, кроме Вас – некому.

У меня было 5 минут, чтобы придумать тему, подобрать больного на демонстрацию, найти хоть какие-нибудь подходящие снимки. Испугаться времени не оставалось. И я еще раз поблагодарила судьбу за Ленинград. Рассказывала я о патологии легких, снимки для практических занятий были подобраны, больной нашелся в моей палате. Вроде, обошлось. С тех пор я начала читать лекции – кандидатам наук это уже разрешалось. Надо сказать, что на госпитальной хирургии лекция всегда проходила «на больном», то-есть, теоретический материал излагали применительно к конкретному случаю. Недавно учебный центр прислал нам требование привести преподавание к «компетентностному методу». Вот уж что нельзя расценить иначе, чем воспоминание о хорошо забытом прошлом. Мое поколение всегда так училось и так учило.

Компетентностный метод предполагает выявление у слушателя компетенции в конкретном вопросе и умение применить эти знания. Наши практические занятия и состояли в разборе больного, когда студент показывает, как он может его расспросить, провести осмотр, оценить данные лабораторных и инструментальных исследований, поставить диагноз, предложить план лечения и поставить показания к операции. При этом становится ясным запас его знаний, начиная с первых курсов. Учебные планы у нас непрерывно меняются, что сопровождается сочинением томов бумаг, и каждый раз только ухудшает результаты. После самого лучшего плана в нашей субординатуре наиболее удачным было обучение на 6м курсе по трем основным специальностям: терапии, хирургии и акушерству. Будущие узкие специалисты проходили курс по этим потокам, наиболее им близким.

По общей хирургии преподавателю доставалась группа из 10 в среднем человек на 2,5 месяца. Они вели палаты с заполнением всей медицинской документации, участвовали в операциях, делали перевязки и небольшие манипуляции. Я с каждым студентом раз в неделю делала обход. В конце дня час – полтора студенты делали рефераты по текущей теме, изучали рентгенограммы, проводили разборы наиболее сложных больных. Раз в неделю был семинар, но каждый сдавал каждую тему на больном. В свободный час я проводила с ними беседу по литературе, живописи, истории, о путешествиях. На все это имелись иллюстрации в виде слайдов, которые я показывала на детском проекторе «этюд». На хирургии были подобные циклы по общей, неотложной, торакальной хирургии и поликлинике. У каждого преподавателя была прикрепленная группа, которую они курировали. За достаточно большой срок мы хорошо узнавали студентов и были в курсе их проблем. Это помогало в том числе и в профориентации. Желающие заниматься научной работой начинали ее уже на шестом курсе под руководством специалистов, которых на кафедре в ту пору было достаточно.

Надо сказать, что в преподавательских делах у меня серьезных ляпов не было. Единственное неудобство доставлял мой несолидный вид. В поликлинике я обычно помещалась в уголке, наблюдая за работой студентов. Ко мне и обращались с вопросом:

– Девушка, у вас тут ассистент работает?

– Да!

– А можно мне к нему?

– Пожалуйста, я вас слушаю.

– Это Вы? Я, пожалуй, в следующий раз зайду!

Или пациент со стола норовит уйти под девизом: «не дам практиканту, я не кролик!»

Как-то появилась группа из мужчин-фельдшеров. Непонятно, для чего устроили такую селекцию. На занятиях в поликлинике я заподозрила у пациента хондрому, что и подтвердилось на рентгене. Ребята спросили, почему я сразу решила, что это хондрома. Я и брякни: потому, мол, что постарше их. Огляделась и добавила – некоторых. А сзади услышала:

– Никого, Людмила Федоровна.

Недавно ко мне заглянул доктор и объяснил, что зашел поздороваться – 40 лет назад он сдавал мне госэкзамен. Поговорили.

– А знаете, как мы Вас звали тогда? Зануда!

Я подумала, что это, наверное, комплимент. Если бы они были в претензии к моим требованиям, ходили бы теперь мимо.

Кроме всех моих забот мне пришлось еще стать ответственной по научной работе кафедры, по поручению С.Ю. Он сам говорил:

– Ребята, вы же знаете, какой я администратор!

Это, действительно, было не его. Он считал, что поручения научного плана должны выполняться так же, как и врачебные, не принимая во внимание нежелание врача заниматься наукой или неспособность к этому, а чаще – элементарную усталость. Пришлось убеждать шефа, что планировать надо только почти готовые работы, чтобы потом не отругиваться в научном отделе. И эта обязанность оказалась для меня почти пожизненной.

Однажды я услышала выступление по радио С.В.Образцова, нашего знаменитого кукольника. На вопрос, что такое мещанство, он ответил, что, по его мнению, это требование снимать уличную обувь в передней. Сильно подмывало меня написать барину письмо и спросить его, когда он последний раз мыл пол и выбивал ковер. В Перми, будь ты хоть академик, тебя не поймут, если ты попрешься в ботинках дальше передней. Галоши отошли в историю, к сожалению. Грязь на улице до сих пор непролазная. Прислугу в те времена найти было нереально. Пенсионерки вели себя точь в точь по Райкину. К тому времени вымерли старорежимные няньки. Бытовые проблемы занимали весьма значительное место в жизнеобеспечении. Высказывание С.Ю.:«чем вы будете жить лучше, тем вы будете жить хуже» было весьма актуальным. Он произнес это после того, как у него выключили электричество на целый вечер. Стало понятно, что прогресс еще не полностью обеспечивает комфорт.

Прием гостей превращался в эпопею: достать продукты, приготовить, накрыть на стол, перемыть посуду после застолья. Ног под собой не почувствуешь. Не помнишь, кто и в гостях-то был под крики: «ну, посиди с нами!». А что вы, ребята, есть будете, если я сяду? И это после дежурства! Одна из наших заведующих в начале моей работы норовила всегда ставить дежурства в дни рождения, а мне – еще и в праздники. В ответ на напоминание, что я в Новый год дежурила, я слышала: «А ты не замужем!» Но так я никогда замуж и не выйду! А иногда и по санавиации вызовут. Прямо от стола.

Все компенсировалось сознанием, что в положенное время будет назначена пенсия, максимальная 120 рублей, повышенная – 132, а доктору наук – аж 160! Тогда это были деньги. Месячная зарплата ассистента без степени была 180 рублей, с кандидатской – 270, профессора кафедры – 450, заведующего кафедрой – 500. Правда, моей маме дали целых 25 рублей. Но все же определенная защищенность была. Перспективы большинство себе представляло вполне отчетливо. Что из этого вышло?

Когда мне исполнилось 55лет, работающим пенсию не давали. Через несколько лет ее стали платить в минимальном количестве, но положение это не афишировали. Мне позвонила наша завкафедрой организации здравоохранения Валентина Трофимовна Селезнева и посоветовала написать заявление в Собес, иначе я об указе не узнала. Позже из пенсии у продолжающих трудиться стали вычитать значительный процент. Мой муж ходил три года в НИИУМС за минус 600 рублей из пенсии, зарплаты им не платили – не было «объемов» на сдельной работе. Это если учесть, что он был старшим научным сотрудником, кандидатом наук, завотделом и лауреатом премии Совета министров, которую он называл средней между Нобелевской и квартальной, а теперь она приравнена к Государственной. Очень сложно в каждый описываемый период уточнить суммы дотаций и отъемов. За нашу жизнь было бесчисленное количество реформ, которые с завидным постоянством раздевали нас до нитки.

А насчет оценки врачебного труда со стороны больных лучше всего рассказал Игорь Миронович Губерман в своем замечательном «Путеводителе по Израилю», где он приводит анекдот.

Господь, видя тяжелую жизнь врачей, решил помочь им и пришел на прием. Первым в кабинет въехал на коляске паралитик, который много лет не вставал на ноги. Бог посмотрел на него и сказал:

– Вставай! – и тот встал.

– Иди!

Больной вышел в коридор. К нему бросились пациенты.

– Ну, как новый доктор?

– Э! – ответствовал исцеленный – такое же дерьмо, как и остальные! Не удосужился даже давление померить.

В клинике после внедрения эндотрахеального наркоза намечался заметный прогресс. Поскольку С.Ю. решил, что надо учиться интубировать и работать на аппарате (том же «козле»), то еще до моего перемещения в Лениниград он отправил меня, как всегда, в ВМОЛа на рабочее место. Там я научилась управляться с интубационной трубкой и наркозным аппаратом первой в областной больнице. Когда я вернулась в Пермь после работы в Ленинграде, оперировали уже под эндотрахеальным наркозом. Поскольку я оказалась в числе «овладевших техникой», меня активно начали использовать в качестве анестезиолога. В мои личные планы это не входило и стоило большого труда отстоять свои права хирурга. После появления штатного специалиста, О.М.Шумило, о моих интубационных талантах к моей радости забыли.

В начале 60х годов определился пристальный интерес к патологии печени и желчных путей. Обусловлено это было распространением желчнокаменной болезни и ее осложнений. Если в 50х годах в основном бушевала язвенная болезнь, то с появлением еды участился калькулезный, обычно острый, холецистит, и стали изредка поступать пациенты с панкреатитом. Появилось значительное число непонятных желтух, что в немалой степени зависело от учащения заболеваемости гепатитами, а также появлению все новых лекарственных препаратов. Отсутствие развернутых биохимических анализов, ограничение рентгеновского обследования ставило нас перед такими больными в тупик. Мы не могли даже подумать, что появятся ультразвуковая диагностика и компьютерная томография.

А о моем конфузе с желтухой я забыть не могла. Проблема дифференциальной диагностики сидела у меня в голове. Надо было еще и убедить Семена Юлиановича, что на солнечном сплетении, тогда его сильно занимавшем, ничего нового на нашем уровне сделать невозможно. Для этого понадобилось 2 года. Я понемногу набирала литературу, присматривалась к больным, обдумывала пути подходов к теме холестатических гепатитов. Наконец, С.Ю. сам предложил мне заниматься печенкой. Я вздохнула свободнее и попросила его дать мне сотрудников, чтобы было с кем разговаривать.

В это время большое желание заниматься наукой возникло у Миши Урмана. С.Ю. сказал ему:

– Миша! Ты просил у меня тему. Ну, вот! Иди к Палатовой!

Так впервые было сформулировано название его научной работы. Обсудив проблему, мы решили начать с эксперимента на собаках (мало мне было первой работы). Собрались наложить желчную фистулу и проследить, как будут влиять на желчеотделение спазмолитики и другие лекарственные вещества. А проверить собирались на морфологических препаратах, в частности, по размерам желчных капилляров. Пришли к нашим патоморфологам и получили ушат холодной воды на горячие головы. Прежде всего, у собак печень устроена по принципу грозди – каждый сегмент обособлен. Дренировать сложно. Никаких капилляров при световой микроскопии мы не увидим – они диаметром в один микрон. Электронного микроскопа тогда у нас не было. И вообще, «печень отвечает на любое воздействие одинаково». От ворот поворот. Ушли мы, несолоно хлебавши.