Читать книгу: «Во времена перемен», страница 17
Работу в эксперименте мы все же начали. Ход ее заслуживает отдельного рассказа. Эмоции хлестали через край. Мы то шлепались в лужу, то видели свет в конце тоннеля. Если учесть, что по обыкновению, ни бюджет к нашим изысканиям, ни они к нему не имели ни малейшего отношения, а наши личные средства были как раз сугубо из бюджета, то дальше можно не продолжать. Научная работа, между тем, шла своим чередом. Михаил Григорьевич Урман после серии экспериментов, из которых отчетливо нарисовалась функция желчного пузыря, провел исследования на больных с дренированным общим желчным протоком. Выяснилось, что изменения состава желчи, вплоть до образования так называемой белой желчи, носят обратимый характер и прямо зависят от приема пищи и функции желчного пузыря. Диссертация получилась интересная и небанальная. Он защитил ее успешно, а вот дальше продолжать тему ему не дали и «бросили» на травму живота, о чем я до сих пор жалею, хотя и в новой теме он сделал много, защитил докторскую и написал одну из первых монографий по этой очень актуальной проблеме.
Все это происходило на фоне загрузки под завязку лечебной работой, вылетами и выездами, операциями, дежурствами, студентами, студенческим кружком, собраниями и семьями с детьми, любящими, чтобы им почитали книжечку, чаще всего, после маминого дежурства. Жаловаться на перегрузки было некому. Лучше всех отношение к порядку вещей выразила моя мама: «ничего, злее будешь!» – наложила резолюцию на жалобу единственного ребенка родительница. Остальные были того же мнения. А моя докторская получила неожиданное продолжение.
Одна из знакомых прозекторов тогда работала над кандидатской диссертацией по патоморфологии гепатита. Она с восторгом отозвалась о профессоре Елене Николаевне Тер-Григоровой, которая в Москве смотрела ее автореферат. И я решила обратиться за консультацией к ней. С.Ю. одобрил мое намерение. Он вообще предпочитал темы по совмещенным специальностям. Е.Н. работала в Институте морфологии человека Академии наук. Ее рабочее место было в Морозовской детской больнице. Собралась я с духом и отправилась в ненавистную мне Москву. Найти пристанище в столице так вот сходу было тогда немыслимо. Приютила меня, как и в другие приезды, моя одногруппница Галя Ушакова (Мещерякова), чем премного способствовала выполнению работы.
В больнице патологоанатомическое отделение помещалось в дореволюционном бревенчатом доме на территории, где вход в ординаторскую был без тамбура прямо со двора. Зимой с входящим врывались клубы ледяного воздуха. Я пришла вместе с холодом с улицы без предварительной договоренности, представилась и попросила разрешения обсудить непонятные мне вопросы. Е.Н. неожиданно проявила живой интерес к проблеме и, очевидно, не сочла мой визит слишком бесцеремонным. Так началось мое обучение патологии печени, которое продолжалось до смерти Е.Н.
Оно чуть было не закончилось в следующий приезд. Е.Н. заговорила со мной очень сухо, я спросила, что случилось. Она поинтересовалась, как дела у моей подруги, которая ее так мне рекомендовала. Я честно призналась, что знакомство это очень поверхностное, и я понятия не имею, что она делает. И тут Е.Н.показала мне автореферат, где у больных гепатитом вследствие сердечной недостаточности, как утверждала дама, почти во всех случаях оказалась еще и другая патология, способная вызвать поражение печени. В результате выводы оказались необоснованными. Е.Н. сообщила свое мнение автору, а та ей заявила, что у нее все готово для защиты, и менять она ничего не собирается. Моя наставница автореферат вернула без отзыва, а я получила индульгенцию. На следующий приезд меня позвали домой, и с тех пор занимались уже в квартире, жильцов которой Е.Н. называла «раздетые камнем» (по книге О.Форш) – дома на Соколе были кооперативными.
Е.Н. и ее муж, Семен Львович Шапиро, отоларинголог, приехали в Москву из Баку в возрасте 50 лет, бросив устроенный быт и обеспеченное существование. Они поселились в общежитии, а Е.Н., тогда кандидат наук, начала работать лаборантом. И это все потому, что ее пригласил на работу академик Воробьев. Она рассматривала это как подарок судьбы и почла за великую честь. Их сын Виктор поступил в медицинский институт. Когда я появилась в доме, он был иммунологом и претерпел многое вследствие верности своим убеждениям, а так же как ученик профессора Л. Зильбера, тогда уже покойного. С создателем вирусной теории происхождения лейкозов пытались справиться при жизни всеми методами, включая аресты. Он выстоял, а вот после его смерти отыгрывались в основном на учениках. Немедленно разогнали его лабораторию. Директор института прямо заявил, что на проблему лечения лейкоза ему плевать, а вот последователей Зильбера у себя он не потерпит. Тема была ликвидирована, а Виктор Семенович Тер-Григоров (мамину фамилию его попросил взять Зильбер, чтобы не раздражать общественность «пятым пунктом») получил бубновый туз на спину.
Е.Н. была настоящим профессором и дочерью одной из первых женщин-врачей в России. Быт для нее был за семью замками. Кроме того, к моменту нашего знакомства им с мужем было уже хорошо за 70. Необходимы были две прислуги, для уборки и для кухни. Они были людьми крайне непривередливыми. Я, обнаглев от хорошего отношения, отправлялась прямиком на кухню и готовила их любимые блюда, п.ч. по маминым вкусам (из Баку) знала, что нужно. Вначале и Виктор, и Семен Львович приняли меня неприветливо. Почему это случилось, я узнала позже.
Дело было в том, что около Е.Н. толпилось много желающих получить ее помощь. Они появлялись в доме, получали консультации, помощь, обед и часто ночлег. После защиты все исчезали навсегда, даже открытки с новым годом никто не посылал. Постепенно отношения потеплели. Все 22 года знакомства я постоянно писала, звонила и даже проездом через Москву находила время для посещения. Эта семья стала мне родной. Я часами слушала с неослабевающим интересом рассказы Семена Львовича об учебе во Франции, работе во время революции, переводы из «Юманите», единственной французской газеты в подлиннике, которую он постоянно читал, а позже – про передачи по «голосам». И я не помню, чтобы он хоть раз в свои 90 лет повторился. С.Л. прекрасно знал историю, интересно рассказывал об Израиле, в котором никогда не был. Е.Н. передавала мне беседы с Мариеттой Шагинян, их родственницей, которая тогда собирала материалы о семье Ленина.
Там я впервые узнала о его происхождении. Говорили и обо всех научных скандалах, которых в столице было немало. Но главное, я набиралась новейших сведений о патологии печени, да еще и с критическим подходом. Мне давали самые последние публикации как наши, так и зарубежные. Дело в том, что к моменту зарождения у меня интереса к проблеме, в литературе по морфологии печени был полнейший кавардак. Даже строение органа было неясно. Была так называемая неряшливость в терминологии. Одни и те же образования называли по-разному, и наоборот. Порядок удалось навести после появления электронных микроскопов, ультрацентрифуг, гистохимии. Все это усваивалось постепенно.
Была у Е.Н.черта, которая затрудняла ей и мне работу – это неистребимое, как и у С.Ю., стремление к совершенству. Везло мне на руководителей! Она могла бросить готовую работу потому, что вышла новая монография на английском. Ее надо было прочесть и осмыслить, а статью переписать. Приезжаешь, а полгода назад оформленная статья искромсана в лапшу. Так мы с ней и не опубликовали ни одной совместной работы в серьезных журналах. Наверное, поэтому ее, золотую медалистку, мама называла «неуспевающей». Потом она обратила внимание, что работавшие с ней сотрудники, не дождавшись, сами писали и отправляли работы, включая и ее. Она удивлялась, но все оставалось по-прежнему.
Забавно было слушать, как Е.Н. обрисовывала генетические казусы. Когда она поступала в гимназию, на экзамене сделала две ошибки: вместо формы она написала «ворма», а вместо фартука – «вартук». Прошло много лет. Ее сын под ее диктовку писал свой первый протокол вскрытия и все время что-то исправлял. Она спросила, что он вычеркивает.
– Да вот, все время путаю «в» и «ф»!
Е.Н. рассказала это своему племяннику, а он ей ответил:
– Ну и что? Я тоже их вечно путаю!
– Это какая же крошечка гена должна быть, чтобы руководить такими процессами? – удивлялась профессор.
Родственные связи в этой семье были очень крепкими. И мою учительницу не обошла ситуация, очень характерная для их поколения. В санатории, куда приехали на отдых в 80-летнем возрасте Е.Н. и С. Л., их не поселили в одном номере – в паспортах отсутствовал штамп регистрации брака. К этому времени они прожили вместе около 50ти лет. Пришлось старикам идти в ЗАГС. Дело в том, что в тридцатых годах среди образованной части общества регистрация считалась мещанством. Среди моих пожилых знакомых эта история повторялась с завидной регулярностью, причем дело вовсе не ограничивалось подобными курьезами. После смерти мужа вдова теряла права получить половину его пенсии, как это полагалось по закону в регистрированном браке. Именно такая история приключилась у Семена Юлиановича. Они поженились во время гражданской войны в Грузии. Документы тогда не сохранились. Его жена не успела выработать стаж. Почувствовав серьезную проблему со здоровьем, он отправился регистрировать брак, после чего весьма артистично представил сцену, как тетка в ЗАГСе не могла взять в толк, что надо этим старикам с одинаковой фамилией.
Авторитет Елены Николаевны в научных кругах был велик, но она совершенно была лишена догматизма. Как-то на форуме молодой коллега выдвинул утверждение, обосновывая его давней статьей Е.Н. Она выступила против. Он изумился:
– Но это же вы писали!
– Да! Тогда я так думала, но теперь-то я так не думаю!
Смею заверить, немного есть ученых в таком возрасте, которые могут понять новое и отказаться от устаревшего понятия. Когда мне указывали на возраст Е.Н., я отвечала, что она мыслит намного прогрессивнее многих молодых, и не ошиблась.
Благодаря стремлению к истине, Е.Н. повлияла на подходы к инфекционным гепатитам в нашей стране. К началу 60х желтухи у нас воспринимали как болезнь Боткина (катаральный холангит), лечили в терапии и отрицали их инфекционную природу. Гепатит ширился по городам и весям. В своей докторской Е.Н. утверждала, что это заболевание вирусной природы, и при нем поражается весь организм. Это вызвало яростное сопротивление в научных кругах. А как вы думаете? Всю жизнь учить и говорить о неинфекционной природе болезни, а вам объявляют, что это совсем другое!
На защиту сбежалась «вся Москва» в ожидании того, как ее оппонент, академик Тареев, «размажет диссертанта по пейзажу". А тот выступил и сказал, что и по клиническим данным у них получается тоже вирусный процесс. Защита прошла с успехом. Вскоре вышел указ об обязательном обследовании рожениц и родильниц и госпитализации больных острым гепатитом в инфекционные отделения, за что и боролись. Кстати, и при защите докторской Е.Н. оставалась верна себе. Они написала 3 тома, завершить работу не удавалось, п.ч. все время выходили новые публикации, и надо было каждый раз реагировать. Руководитель академик Авцын потерял терпение, вызвал Е.Н. и назначил апробацию через две недели. Она пришла в ужас, но пришлось подчиниться. Только поэтому работа вышла в свет. Я преклоняюсь перед гением академика и ничуть не стыжусь плагиата. С нашими «резинщиками» я просила начальство поступать именно таким способом, и всегда с успехом.
После смерти Е.Н. эмигрировать в Израиль вынудили сначала Виктора, который не хотел уезжать, но очень кому-то мешал, а затем и его двоюродного брата, известного профессора-гематолога Л. И. Идельсона. Тому начали угрожать по телефону. Позже выяснилось, что его место понадобилось ближайшему сотруднику. Понимая, что в таких условиях работать невозможно, уехали оба, взяв с собой Семена Львовича, против его воли. Так грустно закончилась эпоха Тер-Григоровых в моей жизни.
А у меня работа пошла по собственному пути, как это часто бывает в науке – исследование начинает диктовать направление. Новые данные в изучении патологии печени позволяли осмысливать клинику холестатических гепатитов с новых позиций. Стало ясно, что это только фрагмент в изучении желтух, и главное заключается в подходах к дифференциальной диагностике. Из анализа клинического материала выплыла проблема желчнокаменной болезни, где гепатит в части случаев играл основную роль. Здесь мне много помогло общение с Е.Н. в попытках сопоставить морфологию с клиникой. Когда я впервые доложила на кафедре фрагмент из работы с дифференциальным подходом к желтухам различного генеза, С.Ю. назвал это «сумасшедшим материалом». Я поняла, что выбрала правильную тропинку. У шефа, как всегда, фонтанировали идеи, но здесь мы нащупали способ защиты. Кроме того, я стала старше, возражать стало легче. Он был, кажется, доволен и в конце домашних дискуссий заключал:
– Ну, я вижу, тут вы отобьетесь!
Эти частые посиделки с шефом и сотрудниками были совершенно необходимы, потому что каждый раз давали толчок к размышлению по ходу работы, даже если высказывались мысли совершенно бредовые. Докторская диссертация – решение не задачи, а проблемы, в одиночку ее сделать невозможно. Я благодарна и моим соратникам в ту пору: С.М. Бурди, С.Н.Лыловой, С.М. Гершковичу, всегда и везде возражавшему, и конечно, М.Г. Урману, искреннему другу и единомышленнику.
Клиника и морфология не могла полностью объяснить своеобразие течения желчнокаменной болезни. Надо было исследовать одновременно химический состав желчных камней. Таких работ немало, но изучали, как правило, их элементный состав без привязки к конкретной патологии. Он был одинаков у всех видов конкрементов. Я не знала, как мне подступиться к этой загадке. Попытки найти исполнителя такой кандидатской диссертации долго были безуспешными. В моей работе эту задачу решать не пришлось. Я ушла в другую сторону и воспользовалась патогенетической классификацией желтух, созданной Е.Н., которую она, по своему обыкновению, только доложила на Московском обществе патологоанатомов и так и не опубликовала в журнале. Со ссылкой на нее классификация легла в основу подхода к дифференциальной диагностике желтух.
В конце 1972 года ушел из жизни Семен Юлианович. Потерю его клиника пережила тяжело. Мне было больнее всех. Я потеряла учителя, которому было очень интересно то, что я делаю. Оставалась Е.Н., но она была морфологом, а хирургическая сторона проблемы, в которой мы в общий формат не вписывались, теперь обсуждалась только между собой. С подачи С.Ю. меня несло в сторону от канонов. Он всегда считал, что когда диссертация представляет собой «подсчет старых галош», научного работника из исполнителя не получится. И я лезла в «неизведанное».
Кроме того, мы все были под неусыпным контролем «идеологов». Ничего не стоило ликвидировать любую работу, объявив, что она не отражает роли коммунистической партии. Я вспоминаю автореферат кандидатской диссертации по поводу облитерирующего эндартериита, выполненной в ВМОЛА вскоре после опубликования труда И.В. Сталина «Вопросы языкознания». Автореферат начинался примерно так: «Гениальная работа И.В.Сталина «Вопросы языкознания» отражает всю глубину подхода к науке…» Следующий абзац уже без всякого перехода представлял введение в проблему: «Облитерирующий эндартериит относится к заболеваниям сосудистой системы и т.д.». Следует учесть, что автореферат в то время надо было утвердить в Главлите (залитовать), иначе его не печатали.
В 1971 году мы начали замечать, что Семен Юлианович стал хуже выглядеть. Рабочая активность его не уменьшалась. Он никогда на нашей памяти не болел. Подступиться к нему с вопросами на эту тему было невозможно. Пробовали повлиять через сына – тоже без результата. В конце ноября он позвал меня в кабинет, предупредил, что собирается в отпуск (он его делил всегда на зимний и летний), вручил дуоденальный зонд, который был тогда в большом дефиците, а нам нужен был для электростимуляции двенадцатиперстной кишки. А потом вдруг задал вопрос: правильно ли он жил, все ли сделал, что мог, нет ли чего, о чем стоит пожалеть? Я удивилась, почему вдруг возникла эта тема. Он отмахнулся: «я поеду в отпуск, в моем возрасте все может случиться!» Поговорили. Шеф уехал. Обратно нам привезли урну с прахом. Потом выяснилось, что в тот день он попрощался практически со всеми и закончил все неотложные дела. Семен Юлианович сам поставил себе диагноз, ничего не сказал родным и поехал в Москву на операцию в Институт Герцена.
В феврале 1972 года, через 2 месяца после смерти профессора Минкина, мы переехали в новый корпус, а кафедрой стал заведовать профессор Евгений Антонович Вагнер.
Е.А.Вагнер родился в 1918 году в селе Понятовка Одесской губернии. Его семья попала в самую гущу гражданской войны и понесла тяжелые потери. Отец и брат были расстреляны, мать сумела пристроить мальчика в бездетную семью, а сама с двумя дочерьми через Польшу перебралась в Германию, чем и спасла детей. Е.А. навсегда сохранил теплые отношения с приемной семьей. Работать начал с 16 лет. Поступил в Одесский медицинский институт и по окончании его в 1940 году был оставлен при кафедре факультетской хирургии в аспирантуре. В связи с нехваткой врачей в сельской местности его направили на заведование сельским участком, а затем главным врачом районной больницы, но долго пробыть там ему не пришлось – началась Отечественная война.
Служба в армии в качестве начальника эвакогоспиталя N 3412 была также недолгой. По приказу Верховного главнокомандующего всех лиц «немецкой национальности» интернировали и направили в трудармию, что означало – в лагеря. Е.А.попал в Соликамск. В официальных документах сообщается, что он служил начальником МСЧ стройуправления N 881 НКВД СССР. После освобождения он стал спецпереселенцем в Березниках, где зав. поликлиникой работала эвакуированная из Ленинграда Александра Семеновна Кривелева. Она и взяла его на работу. Это была в полном смысле судьбоносная встреча. Трудно сказать, как бы повернулась его судьба, если бы он не связал свою жизнь с А.С. Она до конца дней была ему верным другом и в то же время самым строгим и объективным критиком. По специальности А.С. была патологоанатомом самой высокой квалификации.
Мы впервые увидели Вагнера в 1954 году, когда он приехал в Пермь для работы в библиотеке и подготовки к защите кандидатской диссертации на тему: «Хирургическая тактика при проникающих ранениях груди». В Москву его ввиду известных обстоятельств не пустили. В 1956 году защита состоялась. Старшая дочь Александры Семеновны Люся Кривелева и Веня Плешков, ее муж, учились на одном курсе со мной, поэтому мы из солидарности пошли на защиту. Помню, как все впечатлились диаграммой числа ранений груди в мирное время. На ней был обозначен резкий подъем количества пострадавших в 1954 году, что соответствовало времени освобождения амнистированных Хрущевым уголовников.
В это время эшелоны с ними несли во время остановок настоящие погромы на вокзалах. Персонал, узнав о приближении поезда, закрывал все магазины и киоски по ходу его следования. Резко подскочила преступность. На момент защиты у Е.А. еще не было паспорта, хотя он уже заведовал хирургическим отделением в Березниковской больнице. В Перми он должен был отмечаться в соответствующем учреждении. После защиты он был назначен главным врачом. Нас всегда поражала необыкновенная работоспособность Евгени Антоновича. Он и позже никогда не считался со временем, пропадая на работе и днем и ночью. Организаторские его способности помогли создать в Березниках современный больничный комплекс, который был оснащен по последнему тогда слову науки и практики. Построен был даже великолепный виварий, на зависть нашим институтским. К великой жалости, там некому было заниматься наукой. Гордостью больницы было патологоанатомическое отделение, по поводу которого А.С., смеясь, процитировала сочиненную персоналом частушку: «Шах своей шахине/ выстроил гробницу,/ истративши на это/ средства всей больницы».
Меня туда в последний раз отправил С.Ю. для изучения проблем солнечного сплетения. В нашей физиотерапии я выцыганила электростимулятор – первую в истории модель прибора времен Крымской войны с каким-то клеймом с ятями. Мне дали его под клятвой не повредить. Конечно, с первого же раза я его уронила. Работа на этом могла закончиться. И тут я удивилась несказанно, когда Вагнер мне сказал:
– Подумаешь, беда какая! Мы тебе два купим! – И назавтра у меня был новый прибор.
Труд Вагнера был оценен по достоинству. Он был награжден орденами и медалями, званием почетного гражданина г. Березники. Больница по праву носит его имя. Семен Юлианович сделал все, чтобы ему было присвоено звание доцента (1961). На базе больницы, получившей статус 2й областной, проходили практику студенты и занимались субординаторы. В 1964 году вышла его монография «Закрытая травма груди мирного времени». С.Ю. стал научным консультантом докторской диссертации Е.А. Она была защищена в 1965 году, после чего он получил приглашение из НИИ им. Склифосовского на должность научного руководителя и в Пермский медицинский институт в качестве проректора по науке. Е.А.выбрал Пермь.
Недолго он пробыл на должности доцента нашей кафедры и вскоре был избран заведующим кафедрой факультетской хирургии, а в 1970 году назначен ректором института. Еще на факультетской кафедре он создал экспериментальную лабораторию для изучения травмы груди. Тематика вошла в союзную проблему, и с тех пор объем исследований расширялся. В1971 году Е.А. был избран заведующим кафедрой госпитальной хирургии. С.Ю. оставался профессором кафедры. Он тяжело переживал перемены, но на вопрос, как теперь будет строиться работа, Вагнер ответил: «Семен Юлианович, как Вы работали, так и будете работать». И я уверена, что именно так оно бы и было. Чтобы не травмировать С.Ю., Вагнер перешел к нам только после переселения в новый корпус. Неожиданная кончина С.Ю. совпала с началом переезда.
К этому времени в институте были созданы научно-исследовательские лаборатории (ЦНИЛ) для изучения комбинированной травмы. Впервые в Советском союзе открылось отделение сочетанной травмы на базе областной больницы. Была защищена докторская диссертация М.Г.Урмана «Травма живота», на материале которой опубликована монография.
В научной работе участвовали как кафедральные сотрудники, так и практические врачи: сформулированы основные положения патогенеза травмы груди. Изучен весь период травматической болезни, включая осложнения. Созданы методические рекомендации по диагностике, лечению, профилактике осложнений, реабилитации пострадавших. Разработана тактика и организация помощи пострадавшим при механической, комбинированной и сочетанной травмах груди и живота. .
Особое внимание Е.А. уделял организации хирургических форумов. Благодаря им мы имели возможность познакомиться с ведущим учеными страны в разных областях хирургии. Первая Всероссийская конференция состоялась в 1969г. После нее организация собраний, как правило, стала почти ежегодной. Они каждый раз становились практически всесоюзными. Это было очень интересно и познавательно, а кроме того, давало возможность и выступать, и печататься. В 1974г прошел 1У Всероссийский съезд хирургов, в 1975 году – Х1Х Пироговские чтения. Мне много раз пришлось быть секретарем съездов, а затем и спецредактором сборников, что давало бесценный опыт, особенно в общении с профессионалами.
Вместе с новым заведующим кафедрой пришли сотрудники из других учреждений, вплоть до старшей операционной сестры, которую шеф привез из Березников. И мы стали привыкать к новым размерам стерильных салфеток. В операционных нового корпуса на всех этажах из кранов текла ледяная вода. Каждый год главный врач записывала наши просьбы насчет воды, но лет 7 мы морозили руки перед операцией. Нам объясняли, что абсолютно порочная система водоснабжения не позволяет помочь беде. В одну осень очень поздно дали отопление. Лечившиеся в отделении активные пенсионеры замерзли и быстро накатали письмо в газету. Его оперативно напечатали. На следующий день было тепло, а из кранов потекла горячая вода. Оказалось, что в трубе была обычная заглушка, которую забыли убрать.
В новом корпусе, который был достроен благодаря Е.А., были, наконец, созданы специализированные отделения, и появилась возможность развивать те направления, которые раньше мы пытались продвинуть, чаще вопреки обстоятельствам. Площади для лечебной и научной работы, хорошая лекционная аудитория создавали условия для клиники и кафедры. У проф. Вагнера была та же, что и у Семена Юлиановича, тенденция не делить персонал на институтских и больничных. Отделениями заведовали научные сотрудники. Лечебная работа была общей. Студенты учились в атмосфере научных интересов, активного участия в общественных делах, имели возможность послушать и посмотреть на корифеев.
С 1986 по 1990 годы в Перми проходила студенческая Республиканская олимпиада по хирургии. Она была весьма представительной. В России тогда было 44 медицинских высших учебных заведений. Мы приглашали по три участника от института с преподавателями. Соревнования проходили в три тура. До нас таких мероприятий по нашей специальности не проводили. Нам надо было придумать 4 варианта тестов, составить ситуационные задачи, организовать практические навыки, которые последние 2 года проходили в виварии в виде операций. Приезжало по 70 – 80 студентов из всех областей от Махачкалы до Владивостока. Ударить в грязь лицом было никак нельзя. Работа была большая, задействованы все кафедры. После нас были две Всесоюзных олимпиады в Витебске и одна республиканская в Новосибирске, после чего Союз развалился и все закончилось. А жаль! Очень нужное соревнование для ребят, да и преподавателям пообщаться ой как полезно!
Активно работало научное хирургическое общество. На его заседаниях обсуждали не только доклады по разрабатываемым на кафедрах проблемам, но демонстрировали наиболее сложных и интересных больных, разбирали конфликтные случаи как в больницах города, так и области.
Научно-практические конференции проходили с публикацией сборников материалов, где принимали участие врачи больниц.
В этой обстановке продолжалась работа над диссертацией. Для нее нужны были новые методики. В конце 60х стал активно внедряться радионуклидный метод. Такой лаборатории вблизи не было. Е.А.Вагнеру удалось стимулировать покупку радиологической аппаратуры. Ее нам выделили, оплатили и отправили, после чего она бесследно исчезла. Шло время, уходили недообследованные больные, просвета не намечалось. И однажды, в 2часа ночи Е.А. , тогда проректор по науке, позвонил мне домой и сообщил:
– Нашлась твоя лаборатория! Ее загнали в тупик где-то в Урюпинске. Жди, через неделю прибудет.
Действительно, прибыла. Один новый метод добавился. Теперь, настала очередь хирургических манипуляций. Надо было освоить чрескожную чреспеченочную холангиографию. Множественные проколы печени толстой иглой через кожу давали ненадежный диагностический результат и осложнялись истечением крови и желчи в брюшную полость. После нескольких исследований я решила бросить это занятие. К тому времени вышла монография на эту тему в соавторстве профессора Игоря Борисовича Розанова из Московского ГИДУВа с калининградскими хирургами. У И.Б. я выяснила, что в его клинике это исследование не делают. В Калининграде собралась конференция по хирургии желчных путей. Там мы и обнаружили основного исполнителя (по обыкновению, последнего в авторском коллективе) – аспиранта Жука, у которого я и разузнала все подробности. Спросила, в частности, где они берут трубочки для дренирования внутрипеченочных протоков, и получила ответ:
– Воруем в коктейль-холлах!
Это был тупик. В Перми ни одного коктейль-холла не было. Зато у нас был кабельный завод. Медицинская промышленность в те поры пластмассовых расходных материалов не выпускала. Все дренажные трубки мы выпрашивали на заводе. Было уже не до заботы о безопасности дренажей для организма. А потом мне крупно повезло. Вышли две статьи наших корифеев в ведущих журналах, где они осудили методику на том уровне (очевидно, воровать трубки им было зазорно), да и при механической желтухе опасность превышала результативность исследования. Я так и написала в работе, на чем и успокоилась. Этот способ значительно позже получил применение после внедрения гибкой иглы Шиба, которая не травмирует ткань печени при дыхании, а сама процедура выполняется в ангиографическом кабинете.
Защищалась я в 1977 году, через 5 лет после смерти С.Ю., первой на впервые сформированном специализированном совете, так сказать, его открывала. Защита проходила в нашем зале. Я стояла за кафедрой, с которой читала лекции. Консультантами числились Е.А.Вагнер и Е.Н.Тер-Григорова. Защиты по двум специальностям тогда еще не ввели. Время ушло на ВАКовские реформы, которые по полной программе, как всегда, выпали на мою голову. 2 года ждали только утверждения совета по защитам, где потом я отсидела 27 лет. Вагнера на заседании не было. Он был в отъезде. Приехала бригада на выездной цикл усовершенствования из московского ГИДУВа, откуда был мой оппонент, Игорь Борисович Розанов, сын классика брюшной хирургии Б.С.Розанова, ближайшего друга профессора С.С.Юдина. На И.Б. природа отдыхать не пожелала. Это был прекрасный хирург и преподаватель, знаток литературы, музыки, театра, заядлый охотник и вообще замечательный человек. Сказалось и влияние его учителя – Юдина, о котором он нам много рассказывал. Так что кафедру отца он занял по праву. И.Б. был потом оппонентом и на наших последующих защитах. Его преждевременную кончину мы восприняли как личное горе.
Москвичи подгадали начало цикла усовершенствования к защите, народу в зале было много, вопросов тоже. Несмотря на родной дом, где вроде бы стены помогают, в начале доклада меня трясло крупной дрожью, и было слышно, как стучали коленки. Голос прорезался только после вступления. Была жара под 30 градусов. Я стояла в полном зале с плохой вентиляцией в строгом шерстяном костюме и новых туфлях, и главным желанием у меня было уйти поскорее куда-нибудь. В первом ряду сидела мама с моей подругой. Мама горько проплакала всю защиту, то ли от счастья, то ли от страха за меня, то от жалости к себе за прошедшую мимо жизнь. На задних рядах приютились муж и девятиклассник-сын.
