Читать книгу: «Во времена перемен», страница 15

– И Вася!

Будь его воля, он бы и нас выучил, но внутренняя политика этого не позволяла. Н.Н., по своему обыкновению, выбрал одного из очень амбициозных докторов и собрался запускать его для освоения специальности. Чтобы другие не разбежались, он раз в 3 – 4 месяца выдавал одну, под руководством, операцию. Человек вдохновлялся и ждал, что теперь его допустят к операционному столу. Проходило полгода. Он начинал дергаться, искать работу. Терять подготовленного врача не хотелось. Снова выдавалась операция, и опять пауза на полгода. Мне была пожалована пульмонэктомия под надзором Натальи Александровны, которая выдала заключение:

– Ну, может быть, когда-нибудь вы будете оперировать.

Я поняла, что грудная хирургия в этом учреждении мне не светит. Это меня не огорчило, потому что я уже твердо решила возвратиться домой, как только представится возможность. В моем, и теперь любимом, Питере я своего места в медицине не видела, да и жилья тоже.

Кроме того, на каждого врача при поступлении немедленно заводилось дело. Сотрудник не знал, что в папочке лежат заключения на его истории болезни с указаниями недочетов в их оформлении (сущих мелочей, вплоть до опечаток). Каждая экспертиза подписана двумя его товарищами. А эти товарищи тоже не знают про свои папочки. Это все на случай, чтобы обосновать увольнение, если вдруг понадобится. В те времена профсоюзы стояли на страже интересов трудящихся. Чтобы уволить работника, надо было иметь два взыскания за один год. Поймать на пустяках было проще простого. Теперь в связи с МЭСами, когда строго приказано выписывать на такой-то день после такой-то операции, независимо от ее исхода, я вспоминаю, что у нас нельзя было отпустить больного, если лейкоцитов было 9000, т. е. чуть выше нормы.

Недавно принятые врачи внезапно обнаруживали, что первые 3 месяца они работали с испытательным сроком. Все эти ухищрения были результатом болезни Н.Н., которая ограничивала его подвижность. Он был вынужден пользоваться информацией извне, а она не всегда была объективной, особенно от коренного населения, нам откровенно завидовавшего. Этой же причиной объяснялись долгие утренние конференции, на которых нередко возникали споры, а порой склоки. Информация у начальства при этом весьма пополнялась.

Такое положение вещей не было исключительным. В академии наблюдалось то же самое. Колесников очень боялся способных людей, тем более что его подпирал возраст. Как только у очередного ученика приближался срок защиты докторской, претендент отправлялся с глаз долой, благо учреждение военное, и для перевода достаточно генеральского рапорта. Так был отправлен тот самый переводчик полковник Шеляховский в Новосибирский военный округ. С В.Р.Ермолаевым было совсем анекдотично. Наш любимый Вася немного пришепетывал. Его перед защитой докторской учитель сбыл с рук в Саратовский мединститут, где в то время был образован военный факультет, на должность заведующего кафедрой. Обоснование было такое: Ермолаев страдает дефектом речи, поэтому в академии не может работать преподавателем. А в Саратове читать лекции, значит, может и пусть шепелявит, сколько хочет. Провинция обойдется.

Через несколько лет В.Р. приехал в Пермь на очередной съезд. Он узнал меня, мы долго разговаривали, гуляя по городу. Много рассказывал о работе в Саратове. При этом постоянно звучало: – Ну, сердечные клапаны я освоил, потом отдал ребятам (сотрудникам).

– А для этой методики нужна была аппаратура, Помог первый секретарь Обкома. Я его оперировал. Я методу наладил, отдал ребятам, а сам взялся за аорту. – И все в таком духе.

Ему хотелось вернуться в Питер. Где-то через полгода, на конференции в Москве я попросила знакомого доктора передать В.Р. привет и сообщить, что его статья вышла в нашем сборнике, а в ответ услышала, что Ермолаев умер в самолете по пути в Ленинград, куда его пригласил профессор Н.В.Путов во вновь организованный институт пульмонологии.

Постепенно у начальника созрела мысль сделать меня начмедом. Он высказал ее мне и услышал отказ. Я подумала, что может быть и резолюция Натальи Александровны на мою операцию была не без заказа. Но не привык Н.Н. отступать перед препятствиями. Он повел постепенную осаду. Когда начмед уходила в отпуск, меня назначали на замену. К экспертизам я непременно привлекалась. С отчетом в горздрав посылали меня, за оборудованием на завод – тоже. Старшая сестра учила меня выписывать спирт:

– Вы что делаете? Пишите 6 литров.

– Но нам надо только три!

–– Так ведь наполовину срежут! Вот три и получится! А то как мы работать будем?

Мне очень нравилось, когда она говорила:

–-И вообще, я сторонница против этого!

Закончилось все тем, что начальник позвал меня к себе и заявил следующее:

– М-Мадам, я п-предлагаю вам заместить должность старшего хирурга госпиталя. Хочу предупредить, что я даже не п-пробую вас на эту должность. Я бы предпочел на нее Наталью Александровну. Но у меня пустует ставка. Ее могут отнять. А при том у вас хороший характер – вы умеете поладить и с младшими, и со старшими. Так что с завтрашнего дня приступайте.

Насчет старших и младших начальник не ошибся. Хамства я не терплю. В высшие сферы никогда не стремилась, мне там трудновато дышать, воздух там разреженный. Свое дело я знала и смолоду была приучена к добросовестности в работе. Младший персонал всегда уважала, сестры обычно платили мне тем же. Со всеми у меня отношения были ровными. А с молодняком мы дружили на равных. Постоянную неприязнь я чувствовала только со стороны заведующей нашим отделением. Когда через несколько лет после возвращения я приехала в командировку и зашла повидаться в госпиталь, не удержалась и спросила Кето Давыдовну:

– Кетуля! А почему вы меня так не любили?

Ответ был мало вразумительный, но в ее отношении я тогда не ошибалась: старшим было обидно, что теперь за нами уже не угнаться. Но не мы же в этом были виноваты!

Старший хирург – это не начмед, практическая хирургия остается при мне. Кроме того, зарплата поднималась чуть не вдвое: 120 рублей по курсу 1961 года против 72х у врача. Я согласилась. Назавтра приступила караулить ставку. Народ это принял спокойно. Кроме того, о решении возвращаться домой честно предупредила начальника. Он мне, естественно, не поверил.

Наряду с легочными в госпитале выполнялись и операции на сердце. Впрочем, «операции» – это не совсем верно. Николай Васильевич Путов делал только комиссуротомии. Это был по тому времени, наверное, самый молодой профессор в советской медицине. Ему было 32 года. Докторскую диссертацию он защитил на материале военной травмы в период Корейской войны, в которой мы не участвовали, и куда его брал с собой проф. Колесников. Впервые я увидела Н.В. в ВМА, когда в 1957 году приехала на рабочее место учиться эндотрахеальному наркозу. Мне очень хотелось посмотреть операции на сердце. В свободную минуту я отправилась в операционную, где по расписанию должны были делать комиссуротомию. В предоперационную быстро вошел молодой человек в робе, маске и фартуке, наклонился над кастрюлей со щетками, зубами через маску снял крышку, достал щетку, тем же способом кастрюлю закрыл и обернулся ко мне. Я едва успела закрыть разинутый от удивления рот – это в академии–то, в клинике, основанной Пироговым!

– Доктор! Вы сейчас свободны? – обратился он ко мне.

– Да.

– Помойтесь, пожалуйста! Помогите мне на комиссуротомии.

Я снова разинула рот от изумления.

– Но я никогда не видела этой операции!

– Вы, ведь, врач?

– Да.

– Так вы все-таки лучше, чем слушатель (имелся в виду студент 4го курса академии). Заодно и посмотрите.

Вот так, бывает, повезет человеку совершенно неожиданно. Делали операцию вдвоем. Все я посмотрела, к великому своему удовольствию.

Второй раз удивил меня Н.В. уже в госпитале. На стол уложили молоденькую девушку с митральным стенозом 3й степени. В то время только что появилась у анестезиологов закись азота, которая может вызвать внезапную остановку сердца. У пациентки после первого же вдоха эта остановка и возникла. Н.В. мылся, а ассистенты ждали его уже помытые. Мы остолбенели. Что надо было делать? Закрытый массаж сердца? Бессмысленно из-за стеноза. Стимулировать тоже нельзя. И тут Н.В., не обрабатывая операционное поле, в мгновение ока сделал торакотомию, через левое ушко вручную расширил митральное отверстие и начал открытый массаж сердца. Никто из нас и оглянуться не успел. Сердце запустилось. Девочка выжила. Приходя в отделение, она представлялась:

––Здравствуйте! Я Катя, это у меня была клиническая смерть.

Я оговариваюсь, это было в 1960 году, а не теперь, когда технологии в кардиохирургии достигли невероятных успехов. Для нас операции на органах груди были совершенно новой страницей. К грудной клетке до появления эндотрахеального наркоза и подходить боялись.

Наше поколение жило в эпоху, когда очень многое начиналось на наших глазах впервые. И часто приходится удивляться: ведь это так просто, почему же не догадались раньше? А теперь можно многие манипуляции выполнять при помощи торакоскопа, что значительно облегчает состояние больного. Но до этого прошло полвека. А тогда делали разрез на грудной клетке с пересечением реберных хрящей, которые срастаются плохо. Больные после операции на каждом вдохе ощущали, как хрящевые отломки щелкают по типу метронома. Самым страшным осложнением был кандидоз, поражение грибком в результате неумеренного применения антибиотиков. Для профилактики гнойных осложнений вводили огромные дозы пенициллина и стрептомицина, других препаратов тогда не было. Их лили и в плевральную полость. Лечили кандидоз препаратами йода и большими дозами витамина С. Результаты были очень скромными.

Анестезиологи первые годы работали на отечественных наркозных аппаратах, которые изготовлял Ленинградский завод «Красногвардеец». У аппарата была непочтительная кличка «козел». Его клапаны категорически не работали без подложенной под них спички. Весь некурящий персонал носил их в карманах. Кроме того, клапаны были тонкие и постоянно выходили из строя. Будучи «старшим», я раз в неделю ездила на завод. Вслед мне неслось:

– Люда, клапана не забудь!

–– Иглы длинные !

И по ходу моего визита я запихивала в карманы все, что плохо, и даже хорошо, лежало. Как меня на проходной не обыскали ни разу, ума не приложу. То-то было бы позору! Поди доказывай, что уворовал не себе, а на пользу страждущих. Думаю, что при тогдашнем общественном строе с производства тащили все, по принципу: если сейчас и не надо, то потом может пригодиться. Появился и термин «несуны» – тоже сугубо социалистический. Рукастые умельцы телевизоры из унесенных деталей собирали. Один наш приятель, показывая такой продукт, подчеркивал, что «ничего такого особенного в телевизоре нет». Это надолго осталось в виде поговорки.

Очень нравился мне порядок поступления в госпиталь торакальных больных. В определенные дни в поликлинике работал консультативный прием: терапевт, хирург и рентгенолог. Они коллегиально решали, куда должен поступить больной. Для неотложной операции он сразу госпитализировался в хирургию, для дообследования – в терапевтическое отделение, туда же отправлялись пациенты с двухсторонними процессами в легких. Таким образом, больного не гоняли неделями по разным кабинетам, а сразу решали все проблемы. В хирургии был штатный терапевт, который работал на постоянной основе.

      В общем отделении и на дежурствах мне приходилось делать и полостные и травматологические операции, благо по травме на том уровне подготовка была. И тут произошли события, в результате которых появился глубокий интерес к патологии печени.

Первый случай привел нас в полное недоумение. Вполне адекватная интеллигентная больная в перевязочной без всякого повода закатила пощечину Кириллу Канцелю, врачу внимательному и человеку достойному. Через некоторое время пациентка опомнилась, пришла в ужас и не знала, как извиниться. Мы не могли понять, что было причиной столь странной реакции. Она за три дня до этого перенесла холецистэктомию. Операция прошла без осложнений. Не сразу я разыскала упоминание о печеночной недостаточности с энцефалопатией, но тогда она расценивалась как необратимое состояние, а наша больная благополучно выписалась.

Надо сказать, что в то время в Ленинграде лучшая медицинская библиотека была в ВМОЛА. Как в МХАТе, она начиналась с вешалки. Если в клинику надо было раздеваться с номерками, то, идя в читальню, вы снимали в маленькой раздевалке верхнюю одежду и топали по лестнице наверх, нимало не заботясь о сохранности ваших вещей. Это вполне соответствовало духу учреждения. В библиотеке дежурный библиограф спрашивал, какая литература вам надобна, и здесь у меня был ключик – я передавала привет от Семена Юлиановича. Тут сбегался весь персонал, я отчитывалась по состоянию профессора на текущий момент, и мне выдавалась вся самая последняя периодика. Учителя моего и там обожали. Я обнаружила новые сообщения, в которых печеночная недостаточность представлена была как нарушения функционального порядка.

Второй эпизод был еще интересней. В госпиталь перевели из инфекционной больницы отца нашей коллеги по поводу желтухи с подозрением на рак желчных путей. Болезнь Боткина, как тогда называли гепатит, была отвергнута. Дочь попросила меня оперировать. Во время операции я никакого препятствия оттоку желчи не нашла. Надо заметить, что в начале 60х годов других методов диагностики, кроме рентгеновского аппарата в темной комнате, не было, и контрастирования – тоже. На всякий случай я наложила холецистоеюноанастомоз и на том операцию закончила.

Сказать, что я была обескуражена – ничего не сказать. Особенно меня расстраивала родственница, которая меня благодарила и целовала, а я не знала, куда деться от стыда. Обеих можно понять. Она была счастлива, что рака не оказалась, а мне было тошно, потому что я не знала, чем болеет пациент. А потом стало еще хуже. У больного не снижался билирубин, т.е. не проходила желтуха, а ведь я желчные пути разгрузила. Так я поджаривалась на горячей сковороде неделю, после чего очень понемногу, но билирубин пошел вниз, а больной – на поправку. Но и тут меня подкараулила уже известная проблема – у пациента тоже произошел поворот по фазе. Он стал требовать корреспондента «Известий», чтобы прославить меня на весь Союз. Насилу я дождалась, когда можно его было выписать.

Мои попытки что-нибудь найти в литературе не увенчались успехом. И только когда я вернулась в Пермь, Семен Юлианович встретил меня с порога рассказом об очень интересном событии. Он оперировал двух женщин с желтухой предположительно опухолевого происхождения, у которых не было видимых препятствий, и он наложил им холецистостомы. Обе поправились, желтуха у них прошла. Он думает, что это холестатический гепатит. После этого рассказа профессор протянул мне международный «Хирургический архив» с соответствующей статьей. В те времена докторам наук можно было выписать один раз в год зарубежную монографию или годовую подписку на иностранный журнал на сумму в 30 золотых рублей (как выяснилось позже, из всех наших бумажных денег золотом была обеспечена только красненькая «десятка»).

В этот год С.Ю. выписал «Хирургический архив», где статью и обнаружил. Её написал доктор Варко, практический врач, который не побоялся сообщить о своих ошибках при операциях по проводу желтух. Он предположил, что патология объяснялась лекарственными гепатитами после применения гормональных контрацептивов, транквилизаторов, анаболиков и др. Кстати, этого журнала во ВМОЛа не было. Так началась моя работа по патологии печени, а иностранная литература мне уже не досталась. Когда я защитилась, эту льготу как раз передо мной и закрыли.

Уже в Перми я получила от моего пациента письмо. Он писал, что мне, вероятно, будет интересно узнать (знал бы он, как было интересно!), что после моей операции у него было 27 приступов колики, его оперировали в Академии. Сняли мой анастомоз, убрали желчный пузырь, и теперь ему стало намного легче. Мне стало легче тоже. Я уже знала, чем он болел. А анастомоз с желчным пузырем накладывать при неонкологических процессах вообще нельзя, это ведет к развитию холецистита.

Но все это было потом. А в госпитале шло все своим чередом. Мы дежурили по городу, но организация была не такая, как в Перми. Посчитав свободные места, дежурный врач звонил на центральный пункт эвакуации по скорой помощи и сообщал:

– В Госпиталь инвалидов еще 3х человек! – И вешал трубку.

В Академии было еще интересней. Оттуда сообщали:

– Нам один аппендицит, одну прободную язву, и можно непроходимость.

Требование обычно выполнялось. Все остальное везли в городские больницы. Алкоголиков доставляли в «отделение пьяной травмы», где дежурил в дополнение к медицинскому персоналу милиционер. В мою бытность в Ленинграде еще не было отделений реанимации. Они появились позже, и Семен Юлианович немедленно послал меня на рабочее место во ВМОЛа на кафедру военно-полевой хирургии, которой тогда руководил профессор Беркутов. Я прослушала очень интересный цикл для врачей. Его проводил полковник Л.А.Сметанин. Там я получила новые тогда сведения о травматическом шоке, его патогенезе и лечении, что мне очень пригодилось в преподавании военно-полевой хирургии, а к организации отделения интенсивной терапии С.Ю. остыл.

Во время работы в госпитале мы не часто посещали заседания хирургиче ского общества, но одно мне запомнилось надолго. Доклад делал академик генерал-лейтенант профессор П.А.Куприянов. Он только что возвратился из Америки с конгресса. Я хочу уточнить, что это теперь в Америку ездят и туристами и на конгрессы и по обмену. В 60х годах прошлого века поездка в Штаты была равносильна полету на Марс. В зале негде было яблоку упасть. «Висели на люстрах». Петра Андреевича недаром звали заграницей «русским лордом». В его облике и манерах сказывалась потомственная «военная косточка», воспитание и врожденное благородство. Он подробно рассказывал о стране, медицине, новых методиках, а столицу называл Уошингтоном. Для нас это было окном в незнакомый нам мир.

Работа работой, но наша госпитальная молодежь не чуждалась и развлечений. Мы собирались у Алаговых, Виталия Кофмана. Однажды все были приглашены на дачу в Юкки на день рождения начальника. Я нередко заходила по-соседски к Зарифе. Ее муж Алексей был военным врачом, сестра работала ассистентом на кафедре химии в ЛГУ. У Зары была маленькая дочка Фатима, будущий профессор-филолог, и чудесная бабушка Елизавета Васильевна, которую я часто вспоминаю. Она во время войны нашла в эвакуации своих внучек, детей единственной дочери, погибшей в блокаду, спасла их и вырастила. Это осетинское семейство было проникнуто русской культурой – надо было послушать, как они поют есенинские песни. Меня привлекала их органическая интеллигентность, доброжелательность и сердила излишняя ранимость и самоедство Зары. При этом обе сестры отлично знали родной язык и общались с диаспорой. Мы сейчас далеко друг от друга, но когда встречаемся, никогда не ощущаем времени и расстояния, которые отделяют от предыдущей встречи.

Теплые отношения были у меня с Лилией Алексеевной Фомичевой. Она попала в госпиталь сразу после отработки и была начинающей. Я поддерживала намерение начальника сделать ее помощницей. После моего отъезда он назначил ее начмедом. Н.Н. прожил после этого недолго. Зная, что время его уходит, он просил ее закончить то, что сам не успел. Лиля не подвела. Она пробыла в должности целую жизнь. Когда я приехала в Питер через 20 лет и повезла в госпиталь своего сына-студента, она провела нас по старому корпусу и показала два новых семиэтажных. Госпиталь превратился в мощное многопрофильное учреждение, учебную базу. Закончилось все, как обычно: пришел новый руководитель, превратил дело лилиной жизни в коммерческое предприятие, а ее уволил по сокращению штатов, не сказав простого «спасибо». Теперь мы общаемся по телефону.

Наше житье в Ленинграде было в основном завязано на работе. Но от бытовых проблем никуда не денешься. На Красной улице мы жили в коммуналке, которая располагалась на задах старинного особняка. Фасад его выходил на Набережную Лейтенанта Шмидта. Тыл помещался на Красной. Вход во двор сняли в картине «Депутат Балтики», из него в метель профессор Полежаев выходит читать лекцию матросам. Когда я впервые вошла в узкий двор, мне навстречу высыпало цыганское семейство в полном составе. И я подумала: «ну, вот, в Питер приехала». Вот в этом доме я воочию убедилась, каким образом война изменила понятие «ленинградец». Район был вполне «достоевский». Все старинные дома превращены в «вороньи слободки» – коммуналки, а населял их трудящийся люд отнюдь не петербургского происхождения. После блокады и эвакуации старых жителей осталось очень мало. В основном публика прибыла из соседних областей. И появилось новое слово «скобари» – «мы скобские», заявляли псковичи. Термин немедленно закрепился наряду с «гопниками» и «гопотой». Небольшое количество аборигенов картину почти не меняло, а скорее подчеркивало эту грустную перемену.

Подъезд наш был раньше лестницей черного хода, такой узкой, что хороший чемодан не пронесешь. Прихожая, она же кухня с двумя газовыми плитами, она же коридор, который продолжался до самой набережной. С нашей стороны там были две большие комнаты. В одной жила семья из трех поколений с главой-алкоголиком. Другая комната была разгорожена на три фанерными перегородками. По бокам жили одинокие старушки, а в среднем помещении – одноногий невоенный инвалид, тоже беспросыпный пьяница. Если первый алкаш был тихим и прятал четвертушки в бачке над унитазом, то этот не скандалил, только когда спал. Бедным бабулькам не только было слышно каждое слово, но и непрерывно несло перегаром. Когда мой муж, возвращаясь с работы, вытаскивал соседа из ямы и на себе волок его по лестнице, тот крыл матом почему-то евреев, считая их причиной всех его неприятностей.

Еще одна семья, тоже с пьющим главой, жила в переходе над двором. Во время блокады жена выбрала самую маленькую комнату, чтобы меньше топить, и прогадала. Жилище располагалось в арке и оказалось холодным. Среди детей алкоголиков был умственно отсталый мальчик. Туалет был один. Кран с холодной водой тоже был один в прихожей. Она же была и кухней, где стояли две газовых плиты. Ванна и душ отсутствовали. Жильцов насчитывалось 16 человек. Шубы, веники, кухонная посуда, ведра – все находилось в комнатах. Потолки были 5,5 метров в высоту, окно 2,5 Х 2,5 м. Когда мы приехали, в комнате была печка. Ее при нас ломали и проводили паровое отопление – в 60м году ХХ века в центре Ленинграда вблизи от Медного всадника. Поставив трубы поверх капитальных стен и пробив потолки, рабочие предупредили, что вентили трогать нельзя. В старом доме главный вентиль поместился в квартире нижнего этажа. Жилец решил, что самое время погреться и повернул заслонку. Сверху на нас хлынула горячая вода прямо на чистовик моей диссертации, разложенный на столе, а также на свежеотремонтированные стены. Паркет в средине комнаты провалился. В этих хоромах разместились две бабушки, мы с мужем и рожденный уже в Ленинграде сын. Вот с ним я «нахлебалась по полной».

Беременность была с токсикозом всех половин. На сохранение мне удалось попасть, благодаря Семену Юлиановичу, к старому его приятелю профессору Бутоме в педиатрический институт. Без него не помогла даже протекция начальника госпиталя. Педиатрический меня устраивал, потому что резус у меня оказался отрицательным. Сама я избежала конфликта – у обоих моих родителей-родственников была первая группа крови, а резус стали определять как раз в то время, когда я прибыла в госпиталь. Анализ делали только в Институте переливания крови. Моему сыну избежать желтухи не удалось. Он родился на 6 недель раньше, даже в декрете до родов мне не пришлось побыть. Лечить желтуху новорожденных тогда не очень умели. Меня выписали домой с дитем желтого цвета, 2600 весом без всяких рекомендаций. Через месяц он прибавил 100 граммов. Старенькая участковый педиатр качала головой и говорила, что очень за нас переживает. Я не знала, куда сунуться за помощью, пришла в состояние невменяемости и стала социально опасной. Конечно, и молока кот наплакал. Такой заброшенности я не ощущала никогда. Понимая, что никому мы тут не нужны, я вспоминала родную Пермь, где мне бы оказали всяческое внимание, где была Мила.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Жена приятеля Семена Юлиановича профессора-физика М.О. Корнфельда, Ирина Ивановна, зашла нас проведать и немедленно порекомендовала своего участкового педиатра из Академии наук.

– Она придет к вам в воскресенье. Можете ей доверять. Больше 3х рублей ей не давайте.

Надо знать тогдашних пермяков. Как я дам врачу деньги? Разве это мыслимо? В Перми тогда не брали нигде. А к С.Ю. каждое воскресенье толпилась очередь около кабинета. Шли с улицы. Он смотрел всех и никогда не взял ни копейки. Мы это хорошо знали.

В воскресенье пришла докторша. Она развернула мое произведение, осмотрела его, прослушала и сказала:

– Мальчик ваш хороший, только немного худенький (вместо атрофика, каким его называли). Сейчас я вам распишу, что надо делать и как его кормить. Грудь давайте через 2 часа и когда попросит. Вот такой надо прикорм. А вы сходите в кино! – закончила она, видя перед собой невменяемую старородящую мамашу.

Я была безмерно благодарна ей и Ирине Ивановне, не зная, как заплатить. Но тут выступила мама. У нее был дореволюционный и бакинский опыт.

–– Какие 3 рубля? 5 рублей! – оценила бабушка врачебный потенциал. И аккуратно опустила пятерку в сумочку докторши. Та спокойно поблагодарила, выслушала наши горячие «спасибо» и отбыла. А у нас дела стали понемногу налаживаться. Вот так я впервые столкнулась с платной медициной и оценила ее положительную сторону.

Вскоре мы выехали на дачу во Всеволожское. Поиск дачи в Питере начинали с февраля. Проблема была непростой. Надо было найти место, подходящее по качеству, цене и расстоянию. Туда приходилось ездить с работы. Сдавали дачникам все помещения, где мог поместиться человеческий организм, и можно было поставить «раскладовку». Была такая песенка:

Сам живу в курятнике,

Жена на голубятнике,

Бабушка в собачнике –

Чем же мы не дачники!

Мы сняли веранду. Маму в это время тетя Вера взяла на работу завхозом в ясли, где работала бухгалтером. Мы жили с дитем и свекровью, а муж приезжал вечером с работы. Днем мы ходили гулять по большой территории и навещали очень славную старушку, Марию Соломоновну, которая отдыхала в стоявшем на земле вагоне без колес. Ее дети тоже приезжали с работы. Чем не дачники? Она вспоминала об эвакуации в Пермскую область и рассказывала интересные истории. Развлекали нас и цыгане. В этом году осуществлялась программа, по которой их понуждали к оседлости. Были выделены квартиры во Всеволожском. Молодежь во Дворце культуры репетировала цыганские танцы и песни, а для нас это были бесплатные концерты.

Жить мне стало полегче. Только один раз я здорово испугалась. Прямо над нами появились самолеты, которые тройками совсем низко летели минут 40. Мне показалось, что так должна начаться война. И я представила себя в теплушке с двухмесячным ребенком на руках, без молока, по пути на восток. В громкоговоритель на столбе, однако, никаких объявлений не было слышно. Успокоилась я не скоро.

Ребенок мой питался геркулесом и набирал вес. Зато ночью была полная засада. До 6 месяцев он пребывал у меня на руках. Положить его даже на подушку было нельзя – тут же начинался ор. А кругом народ, который приехал с работы и платил деньги за дачу, а не за ночные концерты. Я навострилась в мгновение ока заворачивать дебошира и выскакивать на улицу, где его слушала уже Мария Соломоновна. Но она не жаловалась, наверное, из-за бессонницы, а скорее из доброты и сочувствия. А я и потом не спала больше года. Пришлось взять отпуск за свой счет. В то время после родов «нежились» 8 недель, а затем, будьте любезны приступить к работе. В полугодовалом возрасте я сдала хулигана на руки маме, а сама пошла на работу.

В период выхаживания потомка произошел еще один памятный случай. Мне позвонил М.О.Корнфельд и спросил, не могу ли я подсказать, как найти профессора Петра Андреевича Куприянова. Был воскресный день. Мы знали, что генерала сотрудники берегут. Когда он уезжает на дачу, его никогда не тревожат. Я спросила, какая в нем нужда. М.О. сообщил, что в автокатастрофу попал академик Ландау. У него развились легочные осложнения. Необходима консультация. Пообещав перезвонить, я стала вспоминать, куда можно обратиться. Могла бы помочь жена начальника Наталья Александровна. Я позвонила ей и объяснила ситуацию. И тут она меня снова удивила, спросив, по какому поводу нужна консультация: если это легкие, то стоит привлекать П.А., а если конечности, то не надо его подставлять. Тут следует звать профессора Беркутова. И я поняла, что такое профессиональная деликатность. Заверив ее, что дело касается легочной патологии, я стала ждать звонка. Через 10 минут Н.А. назвала мне адрес дачи, я перезвонила Корнфельдам, и профессор Куприянов был доставлен на консилиум. Тогда я не придала этому значения, п.ч. не знала, кто такой Ландау, а вспомнила много позже, прочитав многочисленную литературу о нем.

До родов и после надо было заниматься диссертацией. С.Ю. хотел ее пристроить на защиту в институт Поленова. Там научным руководителем был его учитель академик В.Н.Шамов. Я с рекомендацией профессора отправилась к нему на прием. Генерал встретил меня генеральским вопросом:

– Здравствуйте, моя милая! О чем просите?

Я назвалась и объяснила, зачем пришла. Он позвал профессора Чайку, патолога, и поручил ей прочесть работу и дать отзыв. За этим отзывом я ходила 8 месяцев и ничего не получила. Потом он оказался вообще не нужен. Работу я подала в медицинский институт. Профессор Сиповский, главный патологоанатом Ленинграда, отдал ее своему только что защитившему кандидатскую диссертацию ученику из военных врачей. Очевидно, он очень тому обрадовался и сочинил его в наступательном стиле. Я его храню до сих пор. Прав был С.Ю. насчет научных кругов Ленинграда и Института Поленова. Работу он повелел забрать и передал ее в Свердловский мединститут. Дело в том, что именно в этот момент вышло постановление, запрещавшее защищаться там, где диссертация была выполнена. Этот запрет просуществовал всего полгода, но мне, как всегда, повезло. Это была еще одна кочка, за которую предстояло запнуться.