Читать книгу: «Во времена перемен», страница 14
Ленинград
В Ленинград впервые я попала в 8ми-летнем возрасте в не к ночи будь помянутом 1938 году. Мы с мамой поехали в гости к ее любимому брату, Ивану Илларионовичу Филитову, который в юности был взят туда на действительную службу, женился и остался в городе. Его жена, Вера Григорьевна, дорогая наша тетя Веринька, была высококлассным бухгалтером и служила на крупном заводе. Дядя работал снабженцем в порту. Они жили с мамой тети Веры, чудесной старушкой, которая обожала зятя, а он платил ей той же монетой. Бабуля вела хозяйство, так что тетка по дому была, что называется, не в курсе. Когда ей пришлось вплотную заняться кухней, она начала с того, что сварила курицу со всеми потрохами. Дядя изумился, а ей ничего не оставалось, как доказывать, что никакого зоба у кур не бывает. Их сын Гена был годом старше меня.
Тетя Вера взяла отпуск и возила нас по всем музеям и пригородам. Во многих сама была впервые, как и положено столичным жителям – каждый день на работу ходим мимо Эрмитажа, как-нибудь даже и зайдем. Мы тогда тоже не сходили. Я многое запомнила глазами, особенно впечатлили меня карета и малюсенькое пианино с настоящими клавишами из слоновой кости в Екатерининском дворце. Уж не из нащекинского ли домика оно было, как писал о нем Пушкин, что играть на нем мог бы паук? Я очень уставала. Приходилось делать перерывы на дачу, которую, как большинство ленинградцев, снимали, по-моему, в тот раз на Сиверской.
Я часто потом вспоминала, что пока были на даче и ездили в гости, ни разу на столе не было вина. Взрослым родственникам было от 30 до 40 лет. Обедали, играли в карты, лото, волейбол, но никакой выпивки не было в помине, не было принято. Однако при всем гостеприимстве даже я чувствовала тревогу.
В Детском Селе жила сестра тети Веры, которая была замужем за комиссаром дивизии Петром Цирро, латышского происхождения сиротой, бывшим сыном полка в гражданскую войну, красноармейцем с детства. Я видела его один раз на даче: небольшого роста, белокурый с добрым симпатичным лицом. Он подхватил меня на руки, сказал что-то ласковое и таким остался в памяти.
Тревожились не напрасно – он и попал под раздачу. Арестовали его ночью. Предлог был курьезный. В дивизию приезжали немцы для обмена опытом, был тот самый период дружбы. Сестра тети Веры училась на курсах немецкого языка, по направлению начальства как жена командира. Ее и обязали принимать делегацию. В знак благодарности из Германии ей переслали модный тогда беретик. Ну чем не оплата шпионских услуг? Комиссар был настолько чист перед совестью и Родиной, что ему дали только 5 лет, очевидно, за потерю бдительности, и семью не тронули, но он не выдержал этапа и погиб по дороге. Арест случился при нас. И наша тетя Вера – главный бухгалтер завода с персональной машиной, по всем тюрьмам искала зятя, оставляя эту машину за несколько кварталов, и нашла его в Крестах перед самым этапом. Мало того, ночью она выкрала 7летнего племянника, которого запросто могли отнять у матери и отдать в спецприемник под чужой фамилией, такой тогда был порядок по отношению к врагам народа. Мать мальчика умерла через год от рака желудка, который полыхнул после всех событий.
Тетя Вера усыновила Володю, точную копию отца, дала ему свою фамилию. Вовка стал Владимиром Ивановичем Филитовым и звал тетку мамой. В 1939 году мы в последний раз собрались в Карандеевке у деда всей двоюродной толпой. Вовка был принят как свой, хотя ему часто от нас за понты (тогда это называлось «вображала») попадало. Об отце он никогда не говорил, даже когда стал взрослым. Избалованный донельзя генеральский сынок попал в непривычные условия и с честью это испытание выдержал
А дальше началась война, ленинградская блокада. Дядю взяли на фронт. Перед этим, тетя Вера, спасая детей, отправила их с последними эшелонами в эвакуацию. Попали ребята в школу «трудновоспитуемых». С последним письмом из Ленинграда она успела сообщить номер эшелона и школы нам в Молотов, как в 1940 г. переименовали Пермь. (По какому случаю это произошло, непонятно – никакого отношения член ЦК к нашему городу не имел). Надо напомнить, что во время войны было создано одно важнейшее учреждение, значение которого невозможно переоценить. В городе Бугуруслане было организовано Всесоюзное Бюро эвакуации. Все сведения о перемещении гражданских лиц собирались там. Великие энтузиасты работали в этом бюро. Эти простые женщины заслуживают памятника на все времена как выдающиеся гуманисты. Они совершили настоящий подвиг. О них забыли, по обыкновению, но благодаря этой организации не потерялась целая огромная страна.
Мама через бюро отслеживала путь детей. Они ехали через Ярославль на пароходе. Их бомбили непрерывно, сколько раз душа у нас уходила в пятки. Гибла масса людей. Живы ли мальчики? Едут ли? Куда едут? Была большая путаница, но с ней разобрались. Сколько писем было отправлено в Бугуруслан, и ни одно не осталось без ответа. Наконец, нашлись в Сибири. Через тот же Бугуруслан мама оформила документы, чтобы поехать и забрать детей. Это тоже было на грани фантастики. Писем из Ленинграда не было. Официальной информации о блокаде не было никакой.
И тут произошла почти мистическая история. Эвакуированная дама, которую к нам поселили, любила погадать на картах. Зимним вечером 1941 года в лютый мороз в 40 градусов и при керосиновой лампе она раскинула карты, предложила маме погадать. Та фокусов не любила. Сначала отказалась, а потом махнула рукой – давайте. Дама пригляделась внимательно и сообщила, что кто-то близкий появился рядом и предстоит свидание. Поверить в это было очень трудно – какое может быть свидание в военное время? Для гражданских лиц в войну передвижение было крайне ограниченным.
– Ну, посмотрите сами, по картам выходит совсем скоро!
Не прошло и часа, как в дверь постучали. Вошла женщина и отрекомендовалась медсестрой из медпункта станции Пермь 2. Она сказала, что прибыл эшелон с эвакуированными из Ленинграда, там мамина сестра, она просит подъехать к ней родственников. От себя женщина добавила, чтобы прихватили какую-нибудь еду.
Мама собралась и бросилась бегом на вокзал – было неизвестно, сколько будет стоять поезд. Она успела. Это была тетя Вера в тяжелейшей степени дистрофии. Мама упрашивала ее остаться. Обещала привезти детей – все документы были готовы. Тетка не согласилась. Она ехала с мореходной школой в качестве бухгалтера туда же, где были мальчики, в г. Тару. Там они пробыли до прорыва блокады, а потом вернулись в Ленинград. Я хочу с бесконечной благодарностью вспомнить ту медсестру, которая в лютый холод поздним вечером поехала на трамвае в темном городе искать родственников умирающей незнакомки без твердой надежды успеть до отхода эшелона. Да она к тому же была на работе. Смогла бы выжить страна без таких людей?
Мне всегда было жаль, что братья не остались у нас. У них были большие проблемы со школой. Мальчики ушли в техникум (бывшее училище Штиглица), который тут же был преобразован в ремесленное училище. Старший брат стал краснодеревщиком, правда, обнаружил талант и работал на реставрации музеев. Однако среда сделала свое дело, и российская беда его не миновала. Он умер от рака, не дожив до пенсии, о которой так мечтал. Младший попал на отделение лепщиков-модельщиков, убедился, что в люльке висеть снаружи здания весьма некомфортно, и после армии пошел учиться. Кстати, из армии в эшелоне на этот раз встречала его я и тоже предлагала остаться, однако коренные ленинградцы в другом городе жить не могут. Вовка закончил операторское отделение ВГИКа, стал химиком (это теперь в фотографии основа – цифра, а тогда была сплошная химия), открывал химические заводы по Советскому Союзу и спас Пермь от очередной отравы («там Милка живет»), которой у нас и так выше крыши, за что ему большое спасибо.
Второй раз я попала в Ленинград, будучи студенткой 2го курса. Отец взял меня с собой в командировку в зимние каникулы. Прежде всего, меня поразила дорога. После Вологды по бокам железнодорожного пути были сплошные воронки от снарядов. Шел 1948 год. Следы войны встречались на каждом шагу. В городе тоже было изобилие маленьких скверов, как мне объяснили, на месте разбитых домов.
Мои родные жили на Лахтинской улице на Петроградской стороне. Они занимали двадцатиметровую комнату в четырехкомнатной коммуналке, где жили еще три семьи, и непонятно где ютилась мать-одиночка с ребенком, молодая деревенская девушка, которая подвергалась остракизму со стороны всех жильцов, включая «порядочных» родственников – алкоголиков с умственно отсталой девочкой – грозой всех соседей.
Пройдет много лет. Я приеду в командировку и зайду на Лахтинскую поискать моих переехавших родных, которые не обеспокоились сообщить мне новый адрес. Меня встретит та самая Нюша, которая как рыба об лед билась, не гнушаясь никакой работой, чтобы в одиночку поднять сына. Она дала мне адрес тетки и, смущаясь, сообщила, что её сын закончил институт, поступил в аспирантуру и пишет диссертацию. И такая радость была у нее на лице, что я от всего сердца похвалила ее за стойкость и мужество, а сыну пожелала всяческих успехов. Я знала, что ничего хорошего из детей ее гонителей не вышло.
Как и в большинстве коммуналок, в коридоре висело 4 счетчика, на кухне, в коридоре и в туалете по 4 лампочки, и упаси бог, если кто-то по незнанию (я, например) включал не ту. Уместно вспомнить, что электричество тогда стоило 4 копейки за киловатт. Посреди коридора стояла ванна. Такое расположение было обычным в дореволюционных квартирах. Я видела их и на кухне. Поскольку никто не желал заниматься обслуживанием ванны («для дяди»), то ею пользовались исключительно для хранения грязного белья. Это таило в себе большую опасность. Четырехлетнее дитя алкоголиков изнемогало от желания общественной деятельности, поэтому девица часто собирала все вещички и замачивала черное с белым вместе для дальнейшей стирки. Это было стихийным бедствием.
В кухне была единственная чугунная раковина, сохранившаяся с первой мировой войны, решетка ее сгнила, и ее много лет заменяла продырявленная гвоздем консервная банка. В этих условиях появившийся в квартире газ был принят, как теперь нанотехнология. Это произошло в начале 50х годов. Разделили каждой семье по конфорке, боже упаси зажечь чужую. А чтобы этого не случилось, ставили на огонь что попало, лишь бы место было занято.
Все четыре комнаты располагались анфиладой и соединялись раньше дверями. Они были заделаны фанерой и оклеены обоями, так что слышен был каждый шорох. Жили сразу во всей квартире. Особенно это устраивало дочку алкоголиков, у которой была, как у всех имбецилов, превосходная память. Она все слышала и запоминала, а потом выкладывала в любое не всегда подходящее время.
В «нашей» комнате помещались тетка с вернувшимся с войны дядей и неожиданно родившейся у 43х летней мамы Наташкой, которой в наш приезд было 2 года. У блокадниц исчезали месячные. Тетя Вера, в полной уверенности в безопасности на этом основании, обнаружила беременность, уже на 5м месяце. Когда врач сообщил ей эту новость, она пришла в ужас. Дядя перенес очень тяжелое ранение в грудь, долго не могли вылечить гнойный процесс. А тут – нате вам! Мало двух проблемных подростков, так еще младенец впридачу! Но делать было нечего. Родилась девица-красавица. Вскоре женился Гена, у него родился сын. Володя еще не в армии – итого 7 человек в 20-ти метровой комнате. Наташка говорила:
– Оставайтесь у нас ночевать, у нас еще на столе никто не спит! – А иногда:
– Мама! Мне народы надоели!
И вот подвернулась возможность отселить старшего сына. Малознакомая женщина решила переехать на юг. Жила она в закутке с окном площадью 9 кв. метров, отгороженном от ванной комнаты, естественно, тоже в коммуналке. Встал вопрос, как можно было получить эту «жилплощадь». Тетка, взяв с собой нужную сумму, отправилась к районному судье за советом. Та внесла ясность: сына через суд надо выселить как дебошира, владелицу закутка прописать в теткину квартиру, а нехорошего мальчика – в освободившиеся хоромы. Так и поступили. Была, конечно, опасность. Уезжающая могла передумать и претендовать на площадь, куда ее прописали. Но другого выхода не было. Положились на ее порядочность и полученный ею гонорар (официальная продажа квартир категорически запрещалась). На суде разыгрывался спектакль. Свидетели рассказывали, как дети угрожают и даже бьют родителей, какие скандалы устраивают. Когда вынесли положительное решение, в публике заговорили:
– Ну и стерва–баба! Это же надо! Родных сыновей выселить! Ну, этого черного-то ладно, может, и вправду бандит! А того беленького-то за что? – это они о Вовке, который в это время собирался жениться и уже вступил в первый в Питере кооператив, оплаченный нами с тетей Верой на пару.
Мой первый краткий визит к родным запомнился тем, что на обратный путь отцу предложили билеты в купе в «цельнометаллическом вагоне», и он долго не мог решиться купить их, потому что боялся замерзнуть (мы же привыкли к деревянным вагонам). Поезд шел до Перми 2,5 суток. Других билетов не было. Пришлось ехать в современных условиях в купе с комфортом, который после деревянного старья мы и вообразить не могли.
После первого посещения «Ноева ковчега» я приехала в Ленинград после 4го курса на дачу. Жить летом в Питере детям не рекомендовалось. Вся канализация стекалась в малые и большие реки. Атмосфера, особенно в жару, желала лучшего. Все мамаши нанимались на сезон в любые детские учреждения, которые выезжали за город. Помещения обычно арендовали, где возможно, а для персонала – жилье в частном секторе.
Тетя Вера работала в детском садике бухгалтером, заведующей там была моя будущая свекровь, Лия Соломоновна Фридман. Она брала с собой своего сына и моего будущего мужа Владимира 16 лет, которого она называла Владиком. Тетка, естественно, вывозила Наташу. Дачу сняли в Вырице. Паровоз туда тащился 2 часа. Девица наша была в группе, но поскольку она была ребенком домашним, то там ей было некомфортно, и она орала во все горло. Я немедленно забрала ее, и мы 2 месяца прожили на воле. Меня это ничуть не тяготило. Мы подружились с Владиком и ходили все вместе загорать и купаться на Оредежь. Туда 4хлетняя Наташка топала сама, а обратно Владик нес ее на плечах, а нахальная дева пыталась закрывать ему глаза и вопила:
– Уходи, змей! Мила ко мне приехала, а не к тебе!
– Наташа, я так упаду!
– Ну и падай, и хорошо!
На следующий год я приехала снова. Владик сдавал экзамены в институт. Неожиданно мама получила телеграмму о том, что он заболел. Я поехала вместе с ней в город. Владика мы обнаружили в больнице. Начинался острый гематогенный остеомиелит бедра. Источником оказался панариций от занозы, полученной при колке дров тремя неделями раньше. Сказался блокадный анамнез. Его семилетнего в апреле 1942 года вывезли с матерью по «Дороге Жизни» через Ладогу с детским домом, заведовать которым была назначена Л.С. В начале 50-х только что появился в клинической практике пенициллин. Его вводили под кожу в количестве 5000 единиц дважды в день. За два дня исчезла температура, прекратились боли в ноге. Врачи собрались было лечение прекратить, но на счастье, пришел на обход профессор и сказал:
– Вы что? Бомбить и бомбить!
После «бомбежки» процесс прекратился. Однако год был потерян. Владик пошел работать на завод электриком. На будущий год он поступил в ЛИТМО. А я на 6м курсе в зимние каникулы приехала в Питер, где отыскала своих однокурсников, уехавших от нас после четвертого курса на военный факультет в 1й Ленинградский мединститут.
Боря Веретенников пригласил меня и Наташу Коза посмотреть операцию на легких, которую делал Ф.Г.Углов. Вот это было зрелище! Профессор оперировал под местной анестезией. Он выполнил резекцию нижней доли по поводу хронического абсцесса. Для меня это граничило с чудом. Я уже могла оценить мастерство. Все, начиная с кожной анестезии, он делал сам и беседовал с пациентом в течение всей операции.
Мы с братьями и Владиком шлялись по городу допоздна, ребята мне рассказывали об архитектуре, побывали в Эрмитаже, Русском музее. Часто ночью ворота дома оказывались запертыми. Надо было искать дворника или перелезать через чугунные ограды, что мы и делали. Эта поездка навсегда влюбила меня в город. С тех пор я наведывалась туда систематически.
В 1959 году мы с Владимиром Каримджановичем Вахабовым поженились, но по не зависящим от меня обстоятельствам я смогла переехать в Ленинград только через год. Мама приехала раньше.
Замужество мое вызвало крайне негативную реакцию Семена Юлиановича, как я теперь понимаю, в основном – переезд в Ленинград. Он хорошо знал все отрицательные стороны этого события и сразу посоветовал ни в коем случае не соваться в Институт им. Поленова. Забегая вперед, должна сказать, что он был абсолютно прав.
Я посидела пару месяцев дома с целью адаптации к климату, которой так и не получилось. Ничего не высидев и понимая, что без моей зарплаты семейный бюджет не выдержит, я отправилась искать работу в Горздравотдел. Инспектор сходу предложила мне Госпиталь инвалидов войны, где требовались хирурги, предупредив, что это довольно далеко. В этом я убедилась в тот же день. От Площади Труда, поблизости от которой я жила на Красной (теперь снова Галерной) улице, до правого берега Невы было 22 километра на трех транспортах с двумя пересадками – полтора часа в один конец при удачном раскладе. Можно было добраться и короче по проспекту Обуховской Обороны, но тогда надо было быть готовым каждый день пришивать новые пуговицы, а по Володарскому мосту ходить пешком. Автобус шел по дореволюционному булыжнику, и трясло ужасно. На протяжении остановок четырех был потрясающий запах от мыловаренного завода. Я диву давалась, как там, в густонаселенном районе, жили люди.
Вот по такой дороге я отправилась наниматься на службу. Госпиталь располагался в двух трехэтажных корпусах, где размещались хирургия, терапия и фтизиохирургия . Окружающая территория занимала 6 га. Вокруг корпусов был «регулярный» сад, а дальше – лес. Потом мне рассказали, что начальник госпиталя, Николай Николаевич Шаталов, бывший зав. Горздрава Ленинграда, получил участок под госпиталь на правом берегу Невы посреди болота. Он объявил на нем городскую свалку. Через год туда была привезена земля и одновременно со стройкой разбит парк, а затем насажен лес. ГИОВы в ту пору опекал бывший партизанский командир Герой Советского Союза Ковпак. Он имел огромный авторитет и добился для госпиталей очень больших льгот. Финансирование было тоже значительным. Этим Н.Н. воспользовался сполна. А следить за порядком он умел: территория и корпуса были в идеальном состоянии.
Я вошла в хирургический корпус с терапией на третьем этаже. Меня пригласили в кабинет начальника. Предбанник представлял собой филиал ботанического сада. Таких растений в помещениях мне видеть не приходилось. За ними присматривала специальная женщина, оформленная уборщицей. У нее были «зеленые руки»: «у меня все вырастет», говорила она. И правда, казалось, воткни она карандаш в землю, он и заколосится. В кабинете меня встретил щебет чижика.
За столом сидел, как мне показалось, очень пожилой совершенно седой коренастый мужчина (ему тогда было 54 года). Он расспросил меня, кто я, откуда, что умею делать. Я ответила. Он подумал и пригласил завтра выходить на работу. И тут я поняла, что больше не пойду в родную клинику, не увижу своих друзей, Семена Юлиановича. Вместо него теперь будет этот старик с чижиком. И у меня градом покатились слезы. Я ревела белугой и не могла остановиться. Не знаю, что подумал Н.Н. Он смотрел с усмешкой на зареванную дурищу и ждал, пока я уймусь.
Позже мы выяснили, что он из тамбовской губернии, т.е. мой земляк в некотором роде. Относился он ко мне хорошо. Кроме того, мы и в городе оказались соседями: Красная улица выходила на площадь Труда, где он жил. Человек он был очень умный, к тому же хороший организатор, что далеко не всегда сочетается. Прошел войну. К моменту нашего знакомства он страдал тяжелым атеросклерозом, плохо ходил, а сигареты прикуривал одну от другой. Его жена, Наталья Александровна Шаталова, майор медслужбы, была доцентом кафедры факультетской хирургии Военно-медицинской академии и прекрасным торакальным хирургом. Когда приезжали иностранцы, ее всегда ставили на показательные операции к великому удивлению арабов, которые не могли взять в толк, как это жена может быть хирургом. На это тоже был расчет.
В госпитале был свой небольшой автобус, который отходил от Думы на Невском ровно в 8 утра. К нему надо было успеть. Мы часто встречались в троллейбусе с Н.Н. Он очень забавно нервничал, когда мы опаздывали, попадая под «красную волну». К автобусу съезжался народ, живший значительно дальше нас. До госпиталя ехали минут 40. За это время мы успевали побеседовать. Он позволял себе весьма критические высказывания по поводу существующего строя, руководства, политики, и я иногда удивлялась, почему он не боится. О работе почти не говорили. Он вспоминал молодость, рассказывал, как в 16ти летнем возрасте пошел в батраки к кулаку и за сезон заработал на избушку и корову.
В юморе Н.Н.тоже нельзя было отказать. Благодаря прежней службе, он был знаком со всеми крупными деятелями и корифеями в медицине. Госпиталь был базой ВМОЛА. Как-то профессор И.С. Колесников, приехав на операции, заговорил о науке. Глядя на мой беременный живот, он с издевкой пояснил, что дай девушке тему, она через полгода сообщит, что ждет Ваничку или Машеньку, и прощай, диссертация. У меня к этому времени работа была готова, и в благодеянии выдающегося генерала от хирургии я не нуждалась. Рассказала об этом эпизоде начальнику. Он усмехнулся и припечатал:
– А самого Ивана Степановича аист принес, польстился на блестящий предмет.
Работа в горздравотделе отшлифовала организаторские способности Н.Н. Отчеты он видел насквозь, обмануть его никакими ухищрениями было невозможно. Сердечно-легочная хирургия только начала в стране набирать силу. Операции на легких делали в Академии, Институте туберкулеза, в 1Ленинградском мединституте у проф. Ф.Г. Углова и на базах: у нас в госпитале и у фтизиатров на Поклонной горе. Н.Н.очень хотелось узнать, какая летальность после операций на легких в других больницах, сколько и каких осложнений. Из официальных отчетов уяснить было ничего нельзя. Операции на легких отнесены были в раздел «прочие», куда входили обработки, панариции, вскрытие гнойников и даже аборты. Получалось осложнений ноль целых и чуть-чуть десятых. Начальник обратился к Ф.Г.Углову. Тот сначала сказал, что в отчете все написано. Н.Н. объяснил свой взгляд на отчет. Тогда Углов ответил:
– Отстань, большая летальность! – и ушел.
На следующий день после первого посещения начальства я вышла на работу. Войдя в ординаторскую, отметила большое количество врачебной молодежи. Зав. отделением Кето Давыдовна Шамарина отвела мне участок работы. Ребята приняли меня вполне приветливо, особенно тепло встретила Зарифа Симоновна Алагова, которая тоже оказалась моей соседкой. Она жила на Красной в квартале от нас. Мы подружились, и это до сих пор родная для меня семья. На второй день мне сказали «ты». Я почувствовала себя значительно лучше. Ностальгия моя не прошла, наоборот, она все усиливалась, но я стала принимать свое положение как неизбежность. Это дружеское обращение сразу отметил С.Ю., когда навестил меня, приехав в Ленинград в командировку. Он сказал:
– Знаете, а коллектив у вас неплохой. У вас все на «ты». Это показатель.
И я вспомнила, что в наших районных больницах выросшие вместе в деревне одноклассники всегда величают друг друга по имени и отчеству, а профессору Н.В.Путову ординаторы на кафедре говорят: «Коля, ты скоро зашьешь?». Значит, интеллигентная публика не боится за свое достоинство – оно всегда при ней. Когда я неоднократно приезжала в Академию на рабочее место, после утренней линейки обязательно поднимали врачей, представляли мою персону, и каждый подходил ко мне и называл свое звание и имя. Я первое время пугалась, услышав, что передо мной полковники. Кто я-то такая, спрашивается? А потом поняла, что это стиль учреждения. Кстати сказать, это касается и других сторон деятельности. В публикациях из Академии можно было доверять каждой цифре, это, как известно, не всегда следует делать в отношении некоторых «научных» произведений.
У меня не было боязни показаться провинциалкой. В клинике меня подготовили на совесть. Я умела почти все из того диапазона вмешательств, какой тогда существовал в экстренной и плановой абдоминальной хирургии и травматологии. В госпитале было две категории хирургов: старая гвардия – дамы за 40 лет, которые попали в новую эру грудной и сердечной хирургии с перевязочным багажом, и молодежь, отработавшая по направлению в районных больницах. Ни те, ни другие не имели серьезной подготовки. Ставка начальством делалась на молодых. Их можно было обучать новым технологиям. Для старших паровоз уже ушел. Я помню, как они поразились, когда я сделала резекцию желудка за 2 часа, хотя по нашим меркам это долго.
В госпиталь выдали из академии перевод монографии Лециуса, сделанный с немецкого полковником Шеляховским. В Союзе был у И.С Колесникова единственный экземпляр подлинника. Перевод был отпечатан на машинке с приклеенными фотографиями иллюстраций. Этот труд был нам презентован для подробного изучения, что мы добросовестно и выполнили. Далее шел следующий этап. В рентгенкабинет пришел молодой рентгенолог, кандидат меднаук из кафедры Зедгенидзе, знающий патологию легких досконально. В подтверждение диалектического подхода, он был вдумчиво пьющим и бацилловыделяющим туберкулезником. Это обстоятельство немедленно подтвердилось заражением двух молодых его напарников. К тому же он был весьма любвеобилен и обожал целовать молодых девушек, которых у нас было значительное количество. Поцелованные мчались в операционную, и там наша старшая сестра Любовь Ивановна, у которой в обычной обстановке зимой снега не выпросишь, задавала один и тот же вопрос:
– Опять целовал? – и в ответ на кивок выдавала щедрой рукой здоровый квач со спиртом. Во всяком хорошем деле издержки неизбежны. Зато рентгендиагностику легких мы выучили твердо. Посылать одних больных на исследование нам запрещалось. Они ходили только с нами. А в кабинете доктор рассказывал и показывал нам все самым подробным образом.
То же повторилось и с бронхоскопией. Ее я осваивала еще дома, вернее, на рабочем месте в Ленинграде. Тогда меня обучал лично Гиви Орджоникидзе, племянник Серго. Николай Николаевич придерживался того мнения, что учить врачей надо по очереди. Один освоил методику, можно запускать следующего. В это время мы получили, одни из первых, фриделевский бронхоскоп. До этого мы пользовались бронхоскопом по типу Дженнингса изготовленным из ректоскопа. Я такой привезла в Пермь после очередного рабочего места. Мне довелось полгода сидеть в кабинете, осваивая новый инструмент, так что на том уровне бронхоскопии я уже научилась.
Самой страшной манипуляцией мы считали пункцию абсцесса легкого. В рентгенкабинете на грудной стенке больного надо было поставить метку на проекции очага, затем в перевязочной в том же положении уложить больного на стол, после местной анестезии пройти иглой до абсцесса, получить гной и ввести антибиотик. И все это надо успеть на задержке вдоха, иначе порвешь легкое и получишь кровотечение или воздушную эмболию. Чтобы больной задержал дыхание, надо было заорать что было сил и напугать пациента. Потом у самой поджилки тряслись несколько минут. Недаром это доверяли молодежи. Люди в возрасте и с рассудком подобные эмоции не выдерживают.
Операции на легких три раза в неделю у нас делали сотрудники Академии и сам Иван Степанович Колесников. Он в это время писал книгу, фотограф ходил и делал снимки во время операции. Поскольку мы наизусть знали Лециуса, то и тождество с монографией И.С. уловили сразу. Впрочем, нас больше волновало участие наше в операциях. С корифеем мы не очень любили стоять. Любое отклонение в ходе вмешательства вымещалось на нас. Начинался крик, что поставили идиотов, не нашли кого-нибудь поспособнее. Прибывший к нам из Кирова выпускник нашего института Миша Долгоруков имел неосторожность сказать, что он теперь столичный хирург. После этого, кроме «где этот столичный хирург?», названия ему не было, хотя сам академик всегда подчеркивал, что он – «орловский мужик». Меня генерал тоже спросил, откуда я. После ответа, что из клиники Минкина, отношение изменилось не в лучшую сторону.
Потом выяснилось, что в бытность свою еще полковником, И.С. по партийной линии держал в страхе всю академию, а С.Ю. где-то проголосовал против. На выручку нам приходила Любовь Ивановна. Перед операцией, прежде чем корифей пойдет мыться, она потчевала его домашними пирожками, а он доверительно ей жаловался на свою бесхозяйственную жену. На вопрос, зачем же он на ней женился, был ответ: «так активная была, на партсобраниях выступала»! После кофе настроение у генерала повышалось. Оперировал он хорошо, но исключительно на легких. Однако отношение к больным меня удивило, особенно по сравнению с С.Ю.
После радикальных, т. е с лимфодиссекцией, пульмонэктомий у нас начали погибать больные при явлениях тяжелого пареза кишечника. Мы с ним справиться не могли, хотя в госпитале были уже палаты интенсивной терапии. Пытались привести профессора, но он категорически отказался под предлогом, что мы это лучше знаем. После повторных летальных исходов начальство решило, что больные после 60-ти лет радикальные операции не переносят, поэтому их больше делать не будут. На том и остановились. Только много позже, по аналогии с результатами стволовой ваготомии, стало понятно, что при ревизии средостения травмировали возвратный нерв, в результате чего и возникал тяжелый парез. Но об этом я догадалась уже дома.
Молодежь наша, пришедшая в госпиталь почти одновременно, понемногу сплотилась. Стало легче противостоять заведующим отделениями, которые свои неудачи вымещали на нас мелкими придирками. Мы любили помогать Наталье Александровне Шаталовой и обожали Василия Романовича Ермолаева. Он был замечательным хирургом и прекрасным человеком. Когда он приезжал в госпиталь, молодежь от него не отходила. Он мог на операции дать что-нибудь поделать. Смотреть его работу было нашей главной школой. Когда он без капли крови удалял сегмент легкого и на поверхности оставались, как в атласе, сосуды и бронх соседнего, кто-нибудь не выдерживал, и раздавалось:
