Читать книгу: «Перекрестный отец. Разговор о детях, о жизни, о себе», страница 4

– Никас, хочу предложить вам отгадать, какие из рисунков нарисовали дети, а какие – профессиональные, взрослые художники.

– Могу вам сказать одну вещь – все дети рождаются гениальными. Их начинают учить и этим только портят. Взрослый может рисовать хуже, чем ребенок.

– Ну, вот посмотрите, кто это нарисовал? Ребенок или взрослый?

– Ну-ка, ну-ка… Это может быть и взрослый человек, который не особо умеет рисовать.

– Ага! На самом деле это нарисовал Николай Гончаров, когда ему был один год и два месяца. Талант?

– Да.

– А здесь?

– Сложно сказать, но скорее всего ребенок.

– Точно. Нарисовал ребенок, и ему 11 месяцев.

– Какое испытание для меня.

– А это?

– Боюсь обмануться, но это тоже нарисовал ребенок.

– А вот и нет. Это рисовала взрослая женщина пятидесяти лет.

– Что вы говорите? Как удачно!

– Да, это американская художница Элен Франкенталер. И последнее испытание. Чья картина?

– Это рисовал взрослый человек.

– Да, взрослый, только не человек, а бурый медведь. Эта картина висит в музее города Хельсинки. Медведя зовут Юусо. Можно заглянуть в интернет и посмотреть.

– Ну, если осьминог предсказывал счет на футбольных матчах, то почему медведь не может рисовать? Я вообще считаю, что это особый мир – животный. И там тоже есть свои абстракционисты. Многие художники, в том числе и Пикассо, и Кандинский, говорили, что в творчестве нужно опуститься до уровня ребенка. То есть вообще забыть обо всем, что ты знаешь, при этом, конечно, сохраняя внутреннюю культуру, интеллект. И тогда на подсознательном уровне рождаются образы. У животного, конечно, интеллекта нет, но он свободен. И слоны рисуют, и дельфины, у меня даже есть рисунок дельфина.

– Многих родителей волнует вопрос, как разглядеть талант в ребенке? Некоторые боятся, что пропустят искру или что ребенок занимается не тем. Что вы посоветуете?

– Насколько я знаю, в Древней Греции детей заводили в комнату, и они сами выбирали себе игрушки: кто-то к мечу тянулся, а кто-то к кисти. И потом им давали уроки по тому предмету, к которому они проявили интерес на подсознательном уровне. Еще важен темперамент: сангвиник, холерик и так далее. У каждого своя внутренняя организация, своя структура мышления и восприятия этого мира. Это все правильно. Но иногда нужно обучать детей насильно.

– То есть показывать им, что они могут двигаться в какую-то определенную сторону?

– Ну как… Ребенок не хочет ничего. Он не хочет учиться, он хочет гулять.

– И его надо заставить?

– Так или иначе, мы все равно заставляем его выполнять какие-то определенные функции – одеваться, заниматься зарядкой, есть.

– А кто ваш талант первым разглядел?

– Наверное, педагог по рисованию в школе. Он видел, что я помогаю отличницам, которые не умели рисовать, но при этом сам не успеваю выполнить задание. Однако все равно ставил мне хорошую оценку, говорил: ты вообще художник по жизни. А я мечтал быть пиратом, поваром, летчиком, садовником, кем угодно, только не художником. Я как-то не представлял себя художником, хотя школьные стенгазеты оформлял именно я.

– Родители поддерживали?

– Родители не заставляли и не мешали, они просто жили. Кормили нас, мама, как я говорил, пела, папа что-то выпиливал, делал какие-то игрушки. Они своим примером показывали нам, что нужно быть человеком, личностью. Не ковырять в носу, когда ты один. Это было очень важно, и у нас никому ничего не запрещалось. Конечно, мама переживала, почему старший брат, которому восемнадцать лет, не пришел ночевать, но в том, что касалось наших занятий, ограничений не было, мы все сами развивали. Один увлекся рисованием, другой пошел в музыкальную школу, и никто не мешал.

– То есть главное – ребенку не помешать?

– Добавлю, у нас все время были какие-то животные, рыбки… Брат копил на велосипед, так он бутылки собирал, за них давали 12 копеек, а если без очереди, то десять. И он в конце концов этот велосипед купил. Должна быть цель. Я, например, два лета работал на пивзаводе, таскал ящики с бутылками, и на хлебозаводе работал школьником, в пятом-шестом классе.

– А что за цель была?

– Хотел заработать деньги, чтобы купить себе вельветовый костюм. Понимаете, тогда вельвет был моден, и я на свои кровные деньги действительно купил себе оранжевый костюм. Оранжевый – потому что хотел, чтобы весь мир видел, что это мои деньги.

– Это было в школе?

– В школе, да.

– А как вы учились в школе?

– Нормально учился. Мы не учились вот так, чтобы учиться-учиться, заучиваться. Как-то легко запоминалось все, педагогика была хорошая. Учителя умели красиво рассказывать о литературе. У нас были конкурсы чтецов. Помню, я «Ленин и печник» читал, меня на бис вызывали три раза. Я даже в театральный поступал, прошел первый тур, а на второй не пошел, уехал. Хотел быть моряком, уехал в Одессу, поступил в мореходку. И в школе я много читал, а потом рассказывал моим друзьям: «Она берет, приподнимает там…», – те рот открывали. Это даже не эротика – намек. Мопассан, Флобер…

– Тончайшая материя.

– Тончайшая, да. И это тоже надо уметь – рассказывать так, чтобы тебя слушали, вкусно рассказывать.

– Никас, а каким у вас стал переходный возраст? Вы были спокойным ребенком или доставляли родителям проблемы?

– У меня есть друг, сатирик Анатолий Трушкин, так у него любимое высказывание: «Мудрость приходит с годами, но иногда возраст приходит один». И не могу не вспомнить Дроздова Николая Николаевича. У него как-то спросили: «Николай Николаевич, а вы не боитесь, что впадете в детство?» – «Да я из него и не выходил», – отвечает. Переходный возраст – это все очень условно. Ну, есть возраст, когда физический рост прекращается, есть возраст, когда ты созреваешь, как мужчина, когда ты идешь в армию. Я пошел в армию, прервав учебу в Грековском художественном училище в Ростове, отслужил два года, потом уже учился в Вильнюсе в Государственном художественном институте. Все это – этапы взросления, и даже армия мне как-то помогла внутренне: сосредоточиться, быть более обязательным, более четко следить за временем. Эта школа на тот момент была мне нужна и полезна. Становления и переломы бывают разные. Первая любовь, первый обман, первое предательство… И так далее.

– Вы хотите сказать, что каждый этап важен и на каждом этапе есть свой переход?

– Да. Все этапы разные, в этом и состоит многообразие жизни. Но при всем многообразии есть ценности, которые не меняются. Какая самая лучшая дружба? Детская, как ни странно. Ты режешь руку с другом, условно вы кровью соединяетесь, и это навсегда. Ты помнишь об этом всю жизнь – свой двор, своих друзей, и ты готов им помочь, если у тебя есть такая возможность. Я это делаю до сих пор, потому что знаю, что некоторые в другом мире живут, в другом измерении. У меня был друг, талант необыкновенный, настоящий гений – никогда ничего не учил, но все знал. Однако так вышло, что он бросил училище, институт, работал плотником, стал выпивать, потом заболел какой-то неизлечимой болезнью… Скажу так – его вылечили, он благодарен, ценит жизнь. Мир меняется, но ценности остаются те же, детские. И родительская любовь, и отношения с братьями, и с друзьями. Все это так же важно – и уважение во дворе, и грамота первая, которую ты получил, и умение постоять за себя. Меня в детстве как-то избили несколько человек, и я в секцию борьбы записался, потом поборол их всех. Но позже меня все равно побили, несколько человек навалилось. Тогда я пошел в бокс. Самое главное, чему я научился: никогда не бить никого. То есть я знаю, что могу врезать, но не делаю этого. Хотя если человек действительно перешел грань дозволенного, если он негодяй, то ему можно дать по морде.

– Никас, папы, с которыми я беседовала, по-разному про себя говорят. Папа-тиран, папа-тряпка, скучный папа, сумасшедший папа… А как бы вы себя охарактеризовали?

– Нет, я не тряпка. Не знаю, как вам ответить, просто я, к сожалению, не занимался настолько своими детьми. Я им только помогал материально. Но я их люблю всех и никогда не проверял, мои или не мои, как это сейчас модно. Ребенок? Я всегда говорил: «Хорошо, буду помогать, если смогу». Ребенок должен родиться в любви и жить в любви. Над ним надо трястись, когда он в больнице. Пусть ты бедный, пусть у тебя нет каких-то сверхвозможностей, пусть ты его не можешь отправить в Швейцарию или в Лондон учиться, должна быть близость. Нужно ходить с ним на рыбалку, беседовать с ним. Даже если ты человек не слишком образованный, ты все равно в состоянии привнести в жизнь своего ребенка любовь человеческую, которую он будет помнить всегда. Я, к сожалению, не прошел со своими детьми этих этапов, я им просто помогал.

– В этой связи есть очень важный вопрос, который перед многими стоит: давать детям деньги или нет?

– Все зависит от того, на что давать деньги. Здесь нужен индивидуальный подход: вот здесь надо дать, а здесь не надо.

– Тогда в каком случае не надо давать?

– Это сложно определить. Я, помню, очень хотел туфли. Они были такие стертые, в комиссионке, но модные очень. И мне их не купили, не дали деньги. Я помню это всю жизнь – мне не купили туфли, а я хотел.

– Это было драматично?

– Я готов был отработать потом, готов был полжизни посвятить отрабатыванию, но – «нет». Сегодня я кручусь, зарабатываю, ночью работаю. Братьям своим я всем помогаю. Но не могу забыть, как меня сорок лет назад обидели. Я говорю себе: «Прекрати», но внутренняя обида осталась.

– А если дать деньги, нужно ли проверять, на что эти деньги идут? Или просто – дал и дал.

– Это опять же зависит от твоего внутреннего состояния, от того, насколько ты близок с ребенком. Чужая душа – потемки, и если ты ребенка не знаешь, то ты не будешь знать, куда он деньги дел. На наркотик, пропил, купил себе в секс-шопе что-то. Если у вас близость с ним человеческая, дружеская, если вы приятели, только ты взрослый, а он младший, тогда ты знаешь, куда эти деньги пойдут. А если ты даешь, лишь бы избавиться… Люди состоятельные, богатые, часто обижаются: «Сын негодяй, такой-сякой, я его в Швейцарии-Англии-Франции учил, а он меня не ценит». А на что обижаться? Вы же не внесли в детей любовь. Всегда нужно отношения строить с ребенком.

И ребенок – хороший учитель. Он не даст тебе быть негодяем, ты же пример ему подаешь. Ребенка нет – ты ругаешься матом, как сапожник, а в его присутствии ты не можешь ругаться, потому что это твой ребенок. Хотя у каждого свое. Помню, один человек – мат-перемат, но пальцы веером. Берет салфетку в ресторане, сморкается. А при нем ребенок тринадцати лет. Я говорю: «Не надо, прекрати». «Да ладно, пусть учится, я сам прошел это». То есть, с другой стороны, беречь ребенка тоже нельзя, чтобы он был весь хрустальный; он тогда, как Будда, выйдет и поймет, что мир другой. Нет, он должен землю есть, должен драться. Просто существуют такие вещи, которые адаптируют к этому миру. Все эти стадии надо пройти, но нужен внутри стержень. Необходим пример родителей, который не даст права быть подлецом, негодяем, предателем, бросить девушку, не защитить друга. Все это должно быть, но при этом ребенок должен оставаться свободным человеком.

– А какой посыл вы даете своим детям?

– Я просто даю им пример, что я никому не делаю ничего плохого. Ни один человек, кто меня знает, никогда не скажет обо мне плохо. Это табу, я никогда плохо не поступал и не поступлю. Есть недоброжелательные информационные поля вокруг, но они не имеют ко мне никакого отношения. Спросите любого – моего ребенка, моего друга, моего приятеля, знакомого, моего сотрудника, которого я выгнал, – ни один из них не скажет обо мне плохое. Потому что я никогда не делал плохо никому. Я учился на этой жизни. Я понял, что порядочность важнее, я понял, что профессионализм выгоднее, что обязательность и точность дают тебе возможность получать все дивиденды.

Всему важному ты учишься в процессе – ты любил, ты страдал, ты можешь заставить любить и страдать других. Но вот последнего ты не делаешь, потому что понимаешь, что это больно. В армии надо мной издевались, когда я был молодой салага. Но, когда я стал «дедом», я никогда не позволял издеваться над детьми, которые только что пришли. Я понимал, что это больно. Тут еще многое зависит от того, насколько ты духовен. Можно ведь и так: мне было больно, я тебя заставлю дерьмо в туалете щеткой отчищать. Я никогда не позволял себе таких вещей, я учился на том, что мне было неприятно самому. Так как я христианин, из семьи глубоко верующих людей, я никогда не позволю себе такого.

– Дети видят, какой вы человек.

– Видят они меня нечасто, но я для них все равно пример позитивный. Они, конечно, переживают, когда что-то читают нехорошее про меня.

– Ваши дети – предмет вашей гордости?

– В том смысле, что ты ходишь такой носом кверху, мол, это мое достижение, – нет. Я считаю, гордиться можно тем, чего ты сам добился. Хотелось бы, чтобы мои дети были порядочными, честными людьми, желательно профессионалами. И добрыми самаритянами. Нужно гордиться, когда человек состоится как личность, а не тем, что конкретно ты в него вкладывал. Лука у меня незаконнорожденный, я не знал о его существовании пять лет. Потом выяснилось с ним, как-то наладились отношения. И вот ему на конкурс предложили поехать в Италию. Я говорю: «Ну, неплохо, давай». Деньги нужны были большие, три с половиной тысячи долларов. Даю ему, и он привозит второе место. Я говорю: «Лука, если ты будешь привозить вторые места, то нечего тогда и ездить». – «Понял, папуля». – «Ну смотри, слово дал папуле». Все. С тех пор у него шестнадцать конкурсов международных. Хотя тоже оценить по-разному могут, знаете… Например, мне Петров говорит: «Ну и что? Это вообще ни о чем. Конкурсы – прекрасно, но лучше быть просто хорошим музыкантом, чем лауреатом».

Я никогда не стремился стать народным или заслуженным, хотя получил эти звания. Они нужны – для мастерской, чтобы вести мастер-классы, чтобы помогать детям, наконец. Есть и школы моего имени. Но все это нужно для работы, а не для жизни. У меня нет тщеславия, высокомерия. Я никогда не пытался показать, что я выше, чем вы. Я реальный, нормальный, как любой состоявшийся человек, если он правильный.

Это очень волнительно, когда Шон Коннери встает на колено, прижимает твою руку ко лбу и говорит тебе какие-то слова. Для меня сродни ситуации с Христом, который мыл нищему ноги. Все время вспоминаю своего отца. Я не оценил его при жизни до конца. Не ценил, что он был рядом, пусть не в моем повседневном пространстве, но рядом, в этом мире. Он говорил одно и то же: как было у него на войне, какие были японцы, как это, как то. А я все время торопился, отмахивался: «Папа, мне надо идти, там губернатор, мы тебе колоночку проведем…» При этом я понимал, что лгу ему. А сегодня я бы мыл ему ноги и слушал бы подряд все, что он говорит в тысячный раз. Но его уже нет. Вот это очень важно.

– Никас, а вы бы хотели, чтобы ваши дети слушали, что вы говорите, внимали, впитывали в себя?

– Я вообще хочу, чтобы они мир слушали, прислушивались ко всему, что происходит вокруг.

– Но вы все-таки хотели бы быть для них авторитетом?

– Знаете, на самом деле я не имею права диктовать что-то детям. Я над ними не трясся, я не переживал от того, какая у них температура, когда они болели. Я просто им помогал финансово и, может быть, не подавал дурного примера.

– Вы думаете о внуках?

– О внуках? Может быть, я и сам рожу еще кого-нибудь. Возьму себе молодую женщину лет восьмидесяти пяти, и мы вместе заведем детей, а?

– И все-таки, если кого-то родить или внуки появятся, какого будущего вы бы для них хотели?

– Имея такой опыт печальный, я бы, конечно, уделял много времени этому ребенку. Я бы нянчился с ним. Почему бабушки и дедушки так любят своих внуков? Да потому что они не сумели своим детям отдать все сполна. А теперь могут, когда они на пенсии, когда у них много времени, хотя бабушки с дедушками тоже разные бывают. Я бы, наверное, трясся над своими внуками, как-то пытался внести свою ненавязчивую лепту. Мне не нужно, чтобы кто-то принес кружку воды. Ну, принес, и слава Богу. Мы не для того детей растим, чтобы нам кружку воды подали. Захотят – принесут. Если они будут тебя ценить, если они не глупые, вырастут нормальными личностями – принесут. Не нужно никаких званий – достаточно того, что они будут просто хорошими людьми. Не передерутся, когда тебя не станет. Не будут судиться годами. Помните, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем? Литература уже все сказала, и наша жизнь только подтверждает новыми примерами.

– Никас, у нас есть постоянная рубрика под названием «Полная шляпа». В этой шляпе трудные вопросы, которые задают дети. Попробуете ответить?

– Попробую. «Почему животные не улыбаются?» Ну, во-первых, это неправда. Животные улыбаются, даже смеются, они урчат от удовольствия, им снятся сны. Они такие же, как люди, только живут в своем измерении. Нужно эту улыбку увидеть. И услышать, что они говорят. У животных можно поучиться, как правильно себя вести. Они делают все то же, что и мы, только чуть-чуть по-другому.

– В завершение нашего разговора я хотела бы попросить вас продолжить фразу: «Я хороший отец, потому что…»

– Я хороший отец, потому что я ничего плохого не желал и не делал по отношению к детям. И я своим примером старался показать детям, что духовность – очень важная составляющая жизни. Если мои дети будут просто хорошими людьми, этого будет достаточно.

Сергей Галанин

– Разговор о воспитании детей продолжит музыкант, певец, композитор Сергей Галанин. Мы разговаривали с разными папами, но вот папы-рокера у нас еще не было.

– Спасибо за доверие.

– Да. Представь, пожалуйста, своих детей.

– Я не героический отец, к сожалению. У меня всего лишь два сына, какой-то такой минимум прожиточный.

– Ну, расскажи про прожиточный минимум.

– Старший – Павел, ему уже тридцать. Младший – Тимофей, ему шестнадцать. Вот и все.

– Может быть, в планах есть?

– Если бы мы были умнее раньше, конечно, было бы больше детей. Но, как обычно по молодости, кажется, что жить еще долго, что времени еще достаточно.

– Что сейчас другим заняты.

– Не то чтобы заняты, а как-то вот всему свое время. Человек всегда находит отговорки.

– Ты, на мой взгляд, абсолютно уникальный человек. Примернейший семьянин, вы в браке с женой, с Олей, тридцать пять лет. Так?

– Ну, вообще, да. Ужас!

– Раскрой, пожалуйста, секреты, как это бывает.

– Если бы знать, если бы знать… Будь у нас за плечами несколько жизней, хотя бы как у кошки, еще можно было бы на эту тему давать кому-то дельные советы. Я думаю, это просто какое-то везение, какое-то стечение обстоятельств. Ну и то, конечно, что каждый с уважением друг к другу относится. В какой-то момент, когда разрыв случается, кто-то делает шаг назад и склоняет голову. В общем, до драки серьезной не доходит. И еще очень важный фактор: что мы со второго класса вместе, в школе одной учились. Есть что вспомнить.

– А эти тридцать пять лет – с того момента, как вы поженились?

– Это ерунда – тридцать пять лет, вообще не тот срок.

– Да? То есть на самом деле значительно больше?

– А на самом деле скоро пятьдесят будет.

– Слушай, это обалдеть можно! Расскажи, пожалуйста, мне очень хочется поговорить об этом подольше, потому что, я думаю, многие задаются вопросом, как такое вообще бывает. Идиллия такая.

– Если бы еще знать, что такое идиллия. Мне кажется, это неправильно, в том смысле, что размышлять особо на эти темы не надо. Надо просто жить, и жить какими-то общими интересами. Это все, собственно. И если в нашей жизни есть какие-то воспоминания, то это не ностальгия дежурная. Это то, что греет. И греет не каждого по отдельности, а вместе. Я, кстати, в этом смысле не исключение, у меня много друзей рядом, как ты говоришь, рокеров, которые в таком же долгосрочном кругосветном плавании находятся. Женя Маргулис, Гарик Сукачев, Володя Шахрин… Да нет, нас много.

– Ох, приятно слышать, честно тебе скажу.

– Но все зависит от женщины, надо признать. Вот все это благополучие и долгожительство – зависит от женщины.

– Имейте в виду, дамочки!

– На мой взгляд, так.

– Давай поговорим о твоей семье, о твоих родителях. Расскажи, как ты рос.

– Ну, здесь не очень пример подходящий, потому что папа с мамой разошлись, когда мне было около шести лет. Как ни странно, эта ситуация потом нормализовалась, в том смысле, что некоторое время отец даже не хотел, чтобы я встречался с мамой, а потом у него образовалась новая семья, и у мамы. И в конце концов…

– А ты жил с папой?

– Да, я жил с отцом. Я помню, был суд, и я был на этом суде. Есть такой фильм – «Евдокия», в нем мальчик маленький выбирал между родной матерью, которая его, так сказать, бросила, ну, выпивала немножко, такая была женщина с низкой социальной ориентацией. И была другая женщина, которую играла Хитяева, и вот она была его приемной матерью. И он остался с приемной матерью. То есть маленький человек выбирал. Вот и у меня была такая же ситуация. Я не то чтобы выбирал, но судья спросил меня: «С кем бы ты хотел жить?» Я помню до сих пор.

– Сколько тебе лет было? Ведь это очень тяжело.

– Около шести. Не сказать, чтобы это было очень тяжело – выбрать. Я уже некоторое время с отцом жил, потому что мама ушла, они не могли жить вместе. И я, как-то долго не думая, сказал: «Я бы хотел быть с папой». На маму я не обижался, видимо, я не очень понимал. А потом, со временем, как-то так получилось, что и там семья замечательная, и здесь замечательная. То есть жизнь удвоилась в радостях, вот как бывает.

Жизнь – штука сложная, и не всегда, мне кажется, нужно сохранять отношения, если уже ничего нет. Бывает, люди бьются об стенку лбом, не могут понять друг друга, только крик да слезы, – кому это нужно? Уж детям точно не нужно. Но уж если дошло до того, что люди расходятся, здесь, мне кажется, ситуация, которая у меня произошла, особенная. Не всегда так бывает, чтобы потом никто не запрещал ребенку видеться с папой или с мамой. Папа сначала не хотел, чтобы мы виделись, а потом все сложилось.

– То есть благотворно повлияло то, как твои родители в итоге построили отношения?

– Есть люди, которые вообще по-дружески расходятся, говорят, так бывает. А бывает и наоборот. Я помню, отец очень серьезно все это переживал. У меня дома даже есть альбом семейный, и там большинство фотографий просто разрезаны. То есть он действительно очень сильно переживал. А потом как-то все устаканилось, слава Богу. И жизнь, как говорится, она умнее нас.

– Жизнь выстраивает все.

– Да.

– Сережа, а что дал тебе папа, как ты считаешь?

– Ну, если во мне есть что-то доброе – это от него. У него было какое-то трепетное отношение к ребенку. Он был, на мой взгляд, очень семейным. Не в том смысле, что он такой мужик с топором и пилой, вот взял и дом построил, нет. Но атмосферу он мог создать.

– Атмосферу взаимоотношений.

– Да.

– И, видимо, он определил твои ценности?

– По крайней мере, я надеюсь, что все хорошее во мне – это по большей части от отца. Ведь я все-таки с ним большую часть жизни прожил. Они с мамой были молодые, когда все так произошло. Не то чтобы она жалела об этом, но она всегда об отце очень хорошо отзывалась, вспоминала с теплом. А ее следующий муж, мой второй отец, он был совершенно замечательным человеком. Как раз он научил меня держать молоток в руках.

– То есть вы общались, да?

– Конечно. Он учил меня водить машину, например. То есть он привнес в мою жизнь какие-то мужские начала. Ту же машину водить – не женщина же будет учить ребенка.

– Да, конечно.

– Мой отец не водил машину, он был такой гуманитарий в чистом виде. А мамин второй муж, он был человеком спортивным, он и сейчас, слава Богу, жив-здоров, и я очень этому рад. Мы встречаемся и очень хорошо общаемся, душевно. И в итоге у меня есть, наверное, что-то и от одного, и от другого. Могу и гвоздь забить, могу и стих написать.

– Очень интересная и очень нестандартная ситуация. Очень умные люди тебя окружали и очень добрые, получается. Ну, это на мой взгляд.

– Может быть, они не всегда были такими мудрыми, особенно в какие-то конкретные моменты, но, опять же, мое присутствие, оно, наверное, останавливало их от чего-то такого. Вообще, дети, они нужны нам для того, чтобы мы следили за собой и были лучше.

– Дети нам много для чего нужны. Я так думаю, сложно назвать все причины.

– Да, конечно.

– А как ты с папой проводил время, можешь вспомнить?

– Родной отец сделал из меня грибника. Меня вот часто в интервью спрашивают, что я люблю…

– И?

– Вот я такой грибной охотник. Лет с четырех с отцом ходил.

– Рано вставали?

– Конечно. Часа в четыре утра.

– Меня папа тоже таскал за грибами, и тоже в четыре утра. Мне казалось, встать невозможно, но потом такое удовольствие получаешь за всем этим процессом.

– Для ребенка встать в четыре утра, понимая, куда ты идешь и что тебя ждет, – это как раз не проблема. Я хорошо понимал, какой это будет день. Как-то рано начал ловить себя на мысли, что поиск грибов – в этом есть какой-то…

– Сакральный смысл.

– Да, и это здорово. Потом был пикничок обязательно, когда мы отдыхали. Папа расстилал покрывало, и там картошечка, яички вареные.

– Ой, рассказываешь…

– Да. Вот такие моменты были.

– Это жизнь.

– Такое бывает либо на рыбалке, либо в походе, либо когда за грибами отправляешься. Такой мини-поход получается. Еще в поезде, когда едешь куда-то далеко. Вот эти продукты, хлебушек…

– Яйцо.

– Да, яичко, картошечка, огурчик, помидорчик.

– А кура?

– У меня об этом песня есть, памяти отца. О том, как мы ездили в Крым, и вот я в таком возрасте нежном. Мы едем, и сразу на столе все это появлялось. Курочка, правильно. Цыпленок в желе, как у меня в песне. И потом, конечно, когда я уставал ходить по лесу, отец сажал меня себе на плечи. И это вообще было высшим пилотажем этого дня. Он с корзинками, с рюкзаком и с сыном на плечах. Вот в этот момент он был настоящим отцом.

– А у тебя так же с детьми получалось?

– Получалось, конечно.

– По грибы ходили?

– Конечно. К сожалению, сейчас это немножко ушло в силу разных причин. Одна из главных – уезжать надо далеко, чтобы найти корзинку грибов. Потому что сейчас уже не то Подмосковье. Раньше было проще – сел на электричку, отъехал немного и уже мог попасть в грибной рай. Причем я с отцом ходил не только тогда, когда мы понимали, что урожай большой соберем, полные корзины. Нет, мы даже ходили, я помню, когда уже первые заморозки были.

– То есть это была такая теплейшая традиция и удовольствие.

– Я скажу, что лес – это вообще великая тема. Я и теперь иногда… Понимаю, что нет грибов, но все равно иду. И проветриваешься очень хорошо, и хорошие умные мысли лезут в голову. Песня «Страна чудес» сложилась в один из таких неурожайных моментов. Когда не было ничего, и мы просто гуляли по лесу. У меня еще была жива моя такса любимая, Ричард. Он же Брунс, он же Брунсвик. Замечательный был пес. Он бегал где-то, я даже не обращал на него внимания, не боялся, что убежит. То есть я настолько был в своих мыслях, что не думал о нем. А он действительно убегал и возвращался, хотя говорят, что таксы очень часто, почуяв что-то там, раз и…

– Сматываются.

– Да, они же охотники.

– Мне кажется, что ты просто был в таком классном состоянии души – никаких тревог в этот момент не было.

– Вот и написалась песня «Страна чудес», одна из самых известных в нашем репертуаре. Не было тогда еще модных телефонов с диктофонами, не было карандаша с собой или ручки с бумагой. Я все это в голове мусолил, там и мелодия сразу была, и слова.

– Это когда же было?

– Это девяносто восьмой год примерно. Я домой пришел, и у меня башка уже дымилась – лишь бы не забыть, лишь бы не забыть. И вот я прихожу, говорю: «Мама, дай мне листок бумаги и карандаш» – и тут же набросал. И сразу расслабился.

– То, что должно, сделал, чтобы не потерять. Я знаю, когда пишешь песню, основное – не потерять то, что было.

– Не всегда, конечно, ты потом доволен. Вначале тебе кажется, что все круто, а на следующий день как-то уже протрезвел, и… Но если даже есть две строчки, которые… от которых все это пошло, можно от них опять оттолкнуться.

– А скажи, пожалуйста, от кого у тебя увлечение музыкой?

– Мама была всю жизнь…

– Все-таки мама?

– Мама, Евгения Михайловна (а папу моего звали Юрий Николаевич), так вот мама всю жизнь была музыкальным работником в детском саду. Причем она самоучка, как и я практически. У меня есть некое околомузыкальное образование, мы в свое время с Гариком Сукачевым оканчивали Липецкое областное культпросветучилище. Я дирижер оркестра народных инструментов. То есть в принципе я могу разобраться с партитурами, но все равно это не то музыкальное образование, которое могло бы украсить музыканта. Может, для рок-музыканта это и не обязательно, но во всяком случае… А мама вообще была самоучкой – только музыкальная школа.

– И когда для тебя началось это обучение музыкальное?

– В школе. Вернее даже не в школе, а во дворе. Во дворе, когда ребята старшие в песочнице сидели.

– А, ты увидел и…

– Подсмотрел. Ты знаешь, какую первую песню я потом пытался дома воспроизвести на семиструнной гитаре? «Как прекрасен этот мир» Давида Тухманова, ее тогда пел Юрий Антонов. Был у нас такой старший товарищ, как сейчас помню, Саша его звали. Вот он сидел в песочнице и пел эту песню. А я глазами пытался запомнить аккорды. Аккордов там достаточно, песня довольно сложная. Так что это вот ребята во дворе. Плюс что-то во мне жило. Плюс, когда мы собирались с семьей, всегда пели песни. Это было в порядке вещей, каждые выходные либо у мамы, либо в новой семье отца за столом собирались и пели. Народные либо по большей части из советских кинофильмов, очень хорошие песни. Фирма «Мелодия» еще… Иногда что-то пробивало и на этих грампластинках.

А в школе мы уже создали ансамбль, 680-я школа в Тушино, привет одноклассникам. Марья Васильевна Лазарева, наш директор, гоняла нас за длинные волосы, и вроде бы мы должны были ее ненавидеть. Но мы ее жутко любили, потому что Марья Васильевна, когда актовый зал был занят – либо кино там показывали, либо лекция шла, – так вот она всегда нам давала свой кабинет директорский. Это, наверное, сложно представить, потому что увлечение музыкой – это была такая двоякая вещь, особенно гитарной музыкой.

– Ну да. Полузапрещенная такая.

– Да, полузапрещенная. А она закупила нам аппаратуру, дала эти гитары и даже иногда предоставляла свой кабинет. То есть мы, конечно, когда она заходила, играли какие-то такие общепринятые песни, а потом уже начинали зудеть свое.