Читать книгу: «Умри как следует», страница 4

15.

Сережка и Ира грустные сидели на ящике у двери в свой дом и курили.

– И что будем делать? Этим, командировочным, будем звонить?

– А смысл? Если к ним кто и придет, они и так сбегут, без звонка. Разве что деньги вернуть захотят. Можем три недели спать спокойно, – предположила Ира.

– Я думаю, замки все же поменяем, – Сережка не поверил в страшную старуху. Ира, впрочем, тоже. Но факт был налицо, разбитую мебель они видели, и сила, с которой шкаф, стол, стеллаж были брошены на пол, поражала. Боковины шкафов были расплющены и разлетелись в щепки, болты креплений вырваны с кусками древесины, в которую были вкручены, некоторые сломаны, как если бы эту мебель сбрасывали из окна на асфальт. Он бросил окурок в банку из-под фасоли (до полного их переезда банка была назначена пепельницей), и объявил:

– Завтра звоним им, спрашиваем, когда они будут дома, и при них меняем замок, один ключ берем себе, один оставляем им.

– А остальные?

– В конверт положить, заклеить, и пусть поверх склейки они распишутся – выглядеть будет глупо, но официально.

Так они и поступили.

16.

Леха был вор. Вчера, когда он врезал замок в квартире, присмотрел там вещичек хороших. Вещи были в беспорядке, жили там мужики командировочные – то жили, то не жили – а когда жили, крепко гуляли. И такой зуд Леху разобрал, что он даже спал плохо ночью. И сегодня пошел присмотреться к квартирке повнимательней. Потерся у подъезда с чекушкой водки, расспросил местных алкоголиков. Выходило так, что завтра командировочные уезжают, и квартира будет свободна. Он зашел в соседний дом, благо полуглухие бабки открывают дверь подъезда всем подряд, кто бы ни позвонил по домофону. Рассмотрел все подробно в бинокль. Вот они, как на ладони, плазма, ноутбук, планшетник, телефоны, куда им столько? А Лехе пригодится. Пока вернутся и хватятся, все уже будет продано, и не только в городе. Да и где им уследить за вещичками своими? Рабочий день в разгаре, а они все дома позабыли, на работу уехали, головы с похмелья болят, небось. Все было решено, и Леха поехал обратно на работу, чтобы подстраховаться на завтрашний день.

***

Командировочные и в самом деле едва вытерпели вчерашнюю оперативку и поездку на объект, пришлось даже презентацию максимально сократить, потому что флэшка куда-то запропастилась, а планшетник остался в съемной квартире, похмелиться было нечем, так что и не до планшетника было им в то утро. Когда же, наконец, официальная часть была окончена, наступила очередь местного пива, а затем и водки. Похмелье и прочие неудобства были забыты. Утром в чемоданы запихнули две кучи вещей, какие первыми попались на глаза, среди прочего туда попали прихватка, хозяйская чайная ложечка, липкая лента от мух, которые настырно роились в совмещенном санузле, где, казалось бы, все работало исправно, но воняло так, будто крыса сдохла, а то и не одна. Командировочные заподозрили, что там отправился в мир иной предыдущий хозяин квартиры, но сняли ее дешево, к тому же помыться чаще удавалось в сауне (для чего, в конце концов, и существуют командировки?), а потому не придавали слишком большого значения этому факту. Как и рассчитывал Леха, множество действительно нужных вещей осталось валяться за незаправленной кроватью, на балконе, на и в стиральной машине.

***

Весь день у Лехи шел на смарку. С раннего утра у подъезда сидели три скучающие пенсионерки. В час дня их сменила интеллигентная мамаша с коляской и толстой книгой и не менее толстыми стеклами очков. Вечером вахту приняла компания подростков, и эти уже грозили просидеть на скамейке до первых звезд. Леха, тихо матерясь, несколько раз проезжал мимо на старой ржавой “Нексии”, обходил дом сбоку пешком, курил на углу соседнего дома. Уже два алиби потрачены были впустую, и нужно было решать: убираться домой не солоно хлебавши, или организовывать третье. На свою беду Леха выбрал второй вариант. Продавщица из овощной палатки, хриплая, сморщенная, тощая Аля, она всегда выручит за пачку приличных сигарет и пузырь водки. Леха принял игривое выражение лица и набрал номер Али.

Наконец, почти в полночь подвыпивший Леха, никем не замеченный, вошел в заветную квартиру. Бросил на пол большую спортивную сумку, икнул и включил свет. Шепотом рассмеялся и потер руки в тонких медицинских перчатках. Леха обошел квартиру, быстро и ловко укладывая в сумку все, что потом можно было продать хоть бы и за мизерные деньги: кофемолку, электрический чайник, узорчатую турку, из-за кровати выудил планшетник, из стиральной машины дорогой телефон, привычным движением разобрал его (сколько их таких собрано-разобрано Лехиными руками), выдернул батарею и SIM-карту. Сверху на стиралке лежал красивый портсигар и дорогие солнцезащитные очки, забытые хозяином под полотенцем и несвежей рубашкой. Портсигар перекочевал в Лехин карман. Очки он повертел в руках и надел на обритую голову. Удовлетворенно хмыкнув, Леха продолжил поиск. В сумку упала статуэтка (на пачку сигарет выменяет, а то и Альке подарит за доброту), радиоприемник, Wi-Fi роутер, зажигалка в виде пистолета почти упала туда же, но переместилась в карман, где встретилась с портсигаром. Телевизор был снят с кронштейна, кронштейн скручен и упакован, оба уложены в отдельную громадную сумку, сшитую специально для подобных операций. Уф! Работа была проделана аккуратно и быстро. Леха оглянулся напоследок. А вот четверть бутылки «вискаря» – запишем, что премия за терпение. Леха налил себе в стопку золотистую ароматную жидкость и уже поднес к губам, но подумал, что спешить некуда, а в холодильнике наверняка есть, чем закусить. Немного подсохший сыр, нарезанный тонкими ломтиками, бекон – тоже слегка заветрился, но сойдет. Буржуйский лимонад Леха не одобрил, а орехи взял. Вот теперь можно и обмыть это дело! За первой стопкой быстро последовала вторая. Леха закурил сигарету из портсигара, закашлялся и выбросил в окно:

– Тьфу ты! Деньги есть у людей, а такое дерьмо курят! – проворчал он и отправился туалет. В туалете стояла страшная вонь. Леха знал этот запах. Так пахнет мертвец. Умрет какой-нибудь всеми забытый старикан, и через пару дней вот такая же вонь заполняет подъезд. Леха усмехнулся. Уж не командировочные ли по пьяни кого убили здесь? Он застегнул ширинку и повернулся, чтобы уйти. Ванна была закрыта шторой. И видно тот же бес, который соблазнил Леху обнести эту проклятую квартиру, дернул его заглянуть за штору. Он был пьян и дерзок. С негромким звоном колец штора откатилась к стене, и Лехино лицо вытянулось. Хмель словно испарился. В ванне полулежал труп. Ошибиться Леха не мог. Раздувшееся бездыханное тело безобразной старухи. Под ногтями грязь, платье разорвано, волосы взлохмачены, глаза полузакрыты, челюсть отвисла. Спазм скрутил Лехины внутренности, он согнулся дугой, удерживая внутри себя виски и бекон, схватился рукой за край ванны. Лоб его покрылся потом, ноги ослабли. Что ж ему так не везет-то?!

– Твою ж мать!.. – все мероприятие нужно было отменять. Так. Срочно вернуть вещи на место (за исключением выпивки, конечно) и тихо убраться из этого места. Он врезал кулаком по краю ванны:

– Долбаная корова! Ты-то откуда взялась?!

Мертвая открыла глаза. Леха вздрогнули и присел. Нет, ему не показалось. Его собственные глаза полезли из орбит, холод поднялся по спине к шее. Он осторожно отпустил ванну. Мертвая голова медленно повернулась к нему, мутные, уже непонятно, какого цвета, глаза вперились в его лицо.Он замер под этим бессмысленным взглядом, не пытаясь даже понять, что же такое он видит. Тяжелая холодная рука прижала его руку к ванне, и Леха очнулся. Он попытался вырваться – бежать, бежать отсюда, во весь дух! Но где там! Кисть его руки до боли крепко была прижата к белой эмали ванны. Он почувствовал себя котенком, которого ребенок поймал и собирается поиграть с новой игрушкой, его потуги были просто смехотворны по сравнению с нечеловеческой силой мертвых рук. Покойница сжала руку и оперлась на нее, пытаясь подняться. Леха дернулся изо всех сил, уперся ногой в бок ванны.

– Э! Ну, ты! – угрожающе прикрикнул он, но бес толку, страшная баба не обратила на него внимания, и, помогая себе толстыми ногами в рваных туфлях, поднималась.

Леха сжал кулак свободной правой руки и ударил ее в лицо. Старуха немного покачнулась, вытянула вторую руку и схватила его за ухо, как бы ища опоры. Леха взвыл от боли и страха, вцепился в ледяную лапу и попытался оторвать от своего уха, в ухе раздался хруст, боль вспышкой заполнила голову незадачливого вора. Старуха поскользнулась и упала на левое колено, рванув Лехину голову вниз и закрывая его собой. Раздался громкий удар, верхние передние Лехины зубы раскололись и провалились в рот, десны ободрались до костей, он заголосил, что было мочи. Старухино грузное тело сверху заколыхалось от встряски, она снова попыталась встать. Лехины ноги подкосились, колени ударились в кафель. Леха забрыкался, как заправский жеребец, паника и боль лишили его разума напрочь. Старуха поднялась, подтянула разбитое Лехино лицо кверху, разглядывая эту назойливую вошь, нарушившую ее недолгий покой. Леха продолжал держаться за ее руку, подвывая, тряся высвободившейся из западни левой рукой, из открытого рта капала кровь, из глаз слезы. Старуха взяла его голову двумя руками, отколовшийся зуб выпал из Лехиного рта на пол. Он смотрел в ее лицо, он хотел сказать – не надо, стой, хватит, прости, что потревожил тебя! Но ее медвежьи руки так крепко сжимали его голову, что челюсть перекосилась, говорить он не мог, только мычал что-то нечленоразлельное. Ее лицо, до этой минуты ничего не выражавшее, стало складываться в гротескную маску ярости. Она немного размахнулась Лехиной головой и резко и сильно ударила этой головой о стену. Плитка треснула, Леха замолчал, один глаз его моргнул и закатился вбок, руки упали. Все было кончено для Лехи. Не гулять ему больше, швыряя деньги на ветер, потому что завтра будут новые, не дарить сговорчивой Але подарков, ничего больше не будет, только вечная тьма и тишина.

Но старуха только начала выплескивать свою ярость. Она взяла обмякшее тело за шею под затылком, второй ухватилась за полотенцесушитель и снова ударила Лехиной головой о стену. Плитка рассыпалась. Она еще раз ударила. Потом еще и еще, с каждым разом все сильней и сильней. Осколки сыпались на пол. Лехино тело болталось, всплескивало руками, ноги елозили по полу, плитка крошилась, крошка прилипала к мясо-костному месиву, в которое превратилась голова глупого человека, которого жадность привела не в то место не в то время. Шея его покрылась кровью, рука убийцы начала скользить. Она отпустила полотенцесушитель, взяла человека за плечо, второй рукой за другое плечо и с размаху ударила о край ванны, и еще раз, и еще. Набрала воздуха в грудь и завопила на одной ноте:

– Ааааааааа!

Она бросила измочаленное Лехино тело на пол, крикнула еще раз. Выбралась из ванны, наступила на Лехину ногу, и в припадке злобы стала топтать ее. Лехина штанина наполнилась кровью, разорвалась, кровь, плоть и осколки костей размазались по полу.

Безумная вышла в прихожую, ткнув легкую дверь окровавленной рукой так, что на месте удара осталась вмятина. Пнула толстой ногой тумбу для обуви, та подпрыгнула и опрокинулась, на пол упал забытый Ирой пакет, из которого выкатилась коробочка с арабскими благовониями, зажигалка и пачка влажных салфеток. Старуха пнула салфетки и остановилась. Подняла пачку благовоний, вдохнула аромат. Разорвала пачку, палочки рассыпались. Она упала на колени, обеими руками жадно подгребла к себе обломки и начала засовывать их в рот. С хрустом разжевала, вдохнула, замерла, закрыла глаза. Отвисшие нижние веки подтянулись, землистый цвет лица и рук сменился белым, челюсти сомкнулись. Этот аромат вновь сотворил с ней необъяснимое чудо. Она вспомнила, зачем пришла сюда. Вспомнила, куда и зачем ей нужно идти дальше. И она пошла.

На лестничной клетке она почувствовала на себе чей-то взгляд. Повернулась направо, сделала шаг и заглянула в дверной глазок. С той стороны двери женщина лет пятидесяти потеряла сознание и упала на пол.

17.

Отец Григорий, как и его коллега из бессмертного произведения Ильфа и Петрова, был всегда разрываем противоречивыми желаниями. Ему страшно хотелось славы богобоязненного и кроткого человека, каковым он не был, хотелось почета и подобострастной услужливости людей, но одновременно до смерти хотелось жить богато, ездить на дорогом автомобиле, непременно черного цвета и обязательно полноприводном. Хотелось вкусно есть и сладко пить. Куда же было податься такой сложной натуре, как не в священники? Тем более, что к тяжелом физическому труду он был от природы не приспособлен, тело имел вялое, прыщавое, склонное к полноте. Да и ум его не был, что называется, заточен под решение сложных задач. Было отцу тридцать лет от роду, но чрезвычайная пышность фигуры и густая борода добавляли ему неопределенное число десятилетий. Вся растительность на теле отца Григория была также неопределенное цвета.

Этим летом он упустил шанс поживиться на похоронах одной препротивной бабы, и до сих пор, вспоминая этот случай, мысленно от души желал ей гореть аду, если, конечно, он на самом деле существует. Он не был так уж уверен в этом. Но, вспоминая глупую старуху, хотел, чтобы был. Сегодня, прогуливаясь вдоль церковного забора, он тоже думал об этом. С досадой вспоминал, на чем мог бы сэкономить, и сколько конкретно, и как бы потратил сэкономленные средства, но привычно держал очи долу, брови приподняты – воплощенное смирение. Снаружи казалось, что он обдумывает сугубо духовный вопрос. Он пнул случайно подвернувшийся камешек. Две женщины вышли из храма, повернулись лицом ко входу и перекрестились. Увидев его, почтительно склонили головы, что-то сказали, он кивнул в ответ, даже не прислушиваясь к сказанному, отвернулся, и пошел в другую сторону.

За забором он заметил густой рой мух, с гудением кружившийся на одном месте. И кстати, оттуда, где кружили мухи, несло не то испражнениями, не то мертвечиной. Он сморщил нос, и пошел в обратную сторону, прочь от кустов шиповника – а смысл вдыхать такую мерзостью под кустом шиповника? Пройдя несколько шагов в задумчивости, остановился. Взглянул на забор. Рой мух переместился и теперь снова кружился напротив него. Странно. Для эксперимента отец Григорий вернулся к шиповнику, с секундным опозданием рой двинулся за ним. Вместе со зловонием. Что за дьявольщина? Поведение мух он еще мог бы как-нибудь объяснить, если б в школе получше учился, но чтобы неведомая вонь сама по себе двигалась – о таком он никогда не слышал. В полной растеряности, почесав бороду, затем ухо, он прошелся вдоль забора прочь от шиповника, снова к нему и обратно, к воротам. Рой упорно следовал за ним.

– Что это вы, батюшка, вдоль забора заметались – заботливо спросила Мария Романовна с порога церковной лавки, – Случилось что?

– Все хорошо, нормально. Закрывайте лавку, да поедемте по домам, – решительно ответил батюшка и, перекрестясь, заторопился к машине.

Достал из джинсов под рясой ключи, нажал на кнопку брелока, машина приветственно пискнула и подмигнула, щелчок центрального замка успокоил батюшку. Он с сопением втиснул свое до комичности крупное округлое тело на водительское сиденье, завел машину и чуть было не включил музыку, не совсем приличную для его сана. Вовремя спохватился, отдернул палец и, сохраняя скорбно-возвышенное выражение лица, сквозь зубы произнес неприличное слово. Сначала следовало отъехать подальше от места службы. Он выехал на улицу, где немедленно попал под красный свет светофора. Стал выстукивать пальцами на руле ритм звучавшей в голове с самого утра песни.

Внезапно машина резко просела сзади и закачалась, как будто задние колеса попали в яму. Или кто-то тяжелый запрыгнул в багажник. Батюшка вздрогнул и, повернув толстую шею, испуганно посмотрел назад. Никого. Что за черт? У батюшки мурашки побежали по телу. Он почувствовал тот самый удушающий смрад разложения, что и у церковного забора. Сзади ему нетерпеливо посигналили. Он повернулся лицом к дороге, увидел, что зеленый уже горит, торопливо переключил передачу, излишне резко тронулся с места, одновременно нажимая на кнопку стеклоподъемника. Бросил тревожный взгляд в зеркало заднего вида и, никого не увидев в своей машине, немного успокоился. Включил музыку. Полегчало. Ветер, влетавший в окно на ходу, спасал от гадкого запаха. Он начал насвистывать, потому что не мог подпевать – песня исполнялась на английском. На очередном светофоре он нажал на тормоз, и почувствовал, что спинка его сиденья подалась вперед. Машина остановилась. Батюшка резко обернулся и огляделся вытаращенными от страха глазами. Дотянулся пухлой рукой до спинки сиденья, ощупал – ничего. Лицо его покрылось бисером пота, во рту пересохло. Он облизнул губы, поискал глазами светофор, увидел желтый сигнал. Передернул рычаг передач, не попадая в первую, выругался, наконец попал в нужный паз, тронулся. Теперь сиденье отклонилось назад. Так бывало, когда за ним сидела мать, она всегда держалась за спинку его кресла.

Весь покрытый потом, с трясущимися руками, примчался батюшка домой и, как ошпаренный, выскочил из машины. С силой захлопнул дверцу, попятился, в ужасе глядя на свою любимую игрушку, остановился, когда задники кроссовок уперлись в бордюр площадки перед подъездом. Нажал кнопку сигнализации, нижней частью ладони вытер пот на лбу. Бросился к двери подъезда, с третьей попытки попал ключом в кружок магнитного замка и, закрывая за собой дверь, увидел, как машина подпрыгнула над задними колесами. Кто-то невидимый и тяжелый, запрыгнувший внутрь на светофоре у храма, теперь спрыгнул тем же путем.

Батюшка, не чуя под собой ног, бросился домой. Запер дверь на оба замка, накинул цепочку, постоял в прихожей, ожидая чего-то страшного. Но ничего не происходило. Он с облегчением вздохнул, привычно перекрестился. Скинул кроссовки, наступая на задники, прошел в кухню, распахнул холодильник, в дверце уютно звякнули бутылки самого разнообразного алкоголя. Он выхватил початую бутылку вина, передумал, засунул обратно, вытащил бутылку водки, скрутил пробку. Оглянулся вокруг, в одной руке бутылка, в другой пробка, открыл дверцу навесного шкафчика пальцем, тем же пальцем подтянул к себе рюмку, она опрокинулась, покатилась, упала на пол и разбилась. Григорий зло бросил пробку вслед погибшей рюмке, крепко взял следующую, налил в нее водки и залпом выпил. Его передернуло, слезы выступили на глазах. Нет, пить без закуски он не привык. Снова распахнул холодильник, дверца ударилась о стену. Он поставил рюмку в холодильник, вынул полколечка копченой колбасы и откусил добрый кусок. Еще толком не прожевав, откусил второй. Стало легче. Хмель теплой волной поплыл, разливаясь по телу. Он поставил бутылку на стол, рядом положил колбасу. Фу! Так-то лучше. Он пошел в спальню, на ходу снимая рясу и оставаясь в футболке, джинсах и носках. Вернулся из спальни он с одним полотенцем, повязанным на бедрах, и ушел в душ.

Из душа он вернулся уже наполовину уверенный в том, что все ему привиделось. Или придумалось. Ну, что-то в этом роде. Не могло все это на яву происходить. За этот здравый и, он не побоится этого слова, трезвый вывод не грех и вторую рюмочку опрокинуть. Что и было аккуратно исполнено. Водка была водружена на место, рюмка поставлена в раковину, осколки подметены, колбаса откушена. Через четверть часа причесанный до кончика бороды, совершенно успокоившийся Григорий, в домашнем халате в полоску вплыл в кухню. Преждевременно отправленная в раковину рюмка была возвращена на стол, водка налита вновь. В комнате работал телевизор, музыкальный канал транслировал модные клипы. Григорий подпевал в совершенно церковной манере и ловко нарезал салат. В микроволновке разогревались котлеты с картофельным пюре, заботливо приготовленные матушкой перед отбытием на дачу. Определенно, день налаживался. Лучше поздно, чем никогда. А пить он больше не будет. Он убрал рюмку в раковину и понес салат в комнату, где перед большим мягким диваном стоял большой стеклянный стол, в масштабах Григория считавшийся журнальным. Приступив к плотному ужину, Григорий, однако ж, почувствовал, что чего-то не хватает. И, капризно подняв подбородок, совершил новый рейд в кухню. Вернулся все с той же рюмкой и упомянутой уже бутылкой. Закусив четвертую рюмочку, он расхохотался. Тело его, живое подтверждение щедрого Господнего благословения, заколыхалось от щек до колен. Ишь ты, вонь померещилась. Он потянулся, закряхтел, но достал, таки, из стенки флакон дорогого парфюма. Обрызгал шею, бороду и грудь. Брызнул в воздух перед собой, будто выстрелил в невидимого врага. Брызнул очередью:

– Та-та-та-та-та! – и зашелся в хохоте, повалился на бок, уронил флакон, – Опаньки! – ему было очень весело…

Около пяти часов спустя Григорий проснулся. Шея затекла, в открытом рту пересохло все – горло, язык, щеки, губы. Мочевой пузырь требовал освобождения. Григорий, щуря сонные глаза, побежал в туалет, споткнулся о пустую бутылку, тапки, покачнулся, выматерился, перекрестился, – Господи, прости мою душу грешную! – и опрометью кинулся в туалет. По возвращении решил проверить, не остался ли глоточек морса на столе. В распахнутом халате, зевая и почесывая живот, он вошел в комнату и вздрогнул всем телом.

На диване сидела толстая, как он, неопрятная женщина. В разорванном по всему боку платье. Грызла какую-то коротенькую тонкую палочку. Комната освещалась одним лишь экраном телевизора, звук был выключен. Трусливые и грязные мыслишки закружились в голове Григория. Он не помнил, чтобы приглашал на огонек кого-нибудь. А почему у нее разорвано платье? Не он же?.. Да нет, этого точно быть не могло! И вдруг он осознал, что дышит невыразимой мерзостью, трупным запахом. Ему пришлось задержать дыхание, чтобы побороть рвотный позыв. Наконец, стало полегче. Пора было выяснить, что все это значит.

– Эээ… Как дела? – хрипло спросил он, и, спохватившись, запахнул халат.

Женщина медленно повернулась к нему, продолжая передними зубами обгрызать свою палочку. Григорий скривился, женщина оказалась пожилой дамой с неподвижным отечным лицом. Она глубоко вдохнула и проговорила хрипловатым бесцветным голосом:

– Последняя, – и протянула огрызок палочки Григорию.

Тот наклонился вперед, прищурил красные глаза, напряженно соображая, где он видел это лицо. Раздраженно щелкнул рукой по выключателю. Свет семирожковой люстры и восьми точечных светильников расставил все точки над “и”. Сейчас Григорий очень хотел оказаться трезвым, чтобы знать, что с этим всем делать. Он трижды перекрестился. На его диване сидела та самая покойница, чьи деньги не давали Григорию покоя все это лето. Грязная, оборванная, с грязными ногтями, ни следа макияжа, волосы в беспорядке, у одной из сбитых туфель отвалилась и помялась половина подошвы. Она сунула руку за пазуху и вытянула оттуда мятый листок, сложенный вчетверо. Лист, вероятно, был подмочен и высох, истерся на сгибах. Было похоже, что этот листок прошел долгий путь, прежде чем попал в дом Григория. Она вздохнула:

– На. Позвони Ирке.

– Что? Какой Ирке? Почему я?

– Позвони, – она перешла на приказной тон.

– Ты что, не дышишь? – он никогда не был сообразительным, а сейчас тем более.

Нереальность происходящего, хмельная голова, пересохший рот, вонь хуже, чем в ночлежке для бомжей – всего этого было слишком много, он взял вожделенный стакан с морсом, опрокинул себе в рот, упал в кресло, потер глаза. Открыл их. Ничего не изменилось. Покойная сидела на диване и протягивала ему листок.

– Тебя здесь быть не может.

– Звони.

– Нет. И пошла вон! – он снова задрал подбородок, как в детстве, поерзал, усаживаясь поудобней. Еще бы и ногу на ногу закинул, если б пузо не мешало.

Старуха убрала листок обратно за пазуху, огляделась, увидела мобильник, встала, переваливаясь по-медвежьи, сделала круг по комнате вокруг стола, взяла распухшей лапой телефон, бережно, чтобы не раздавить ненароком, и подошла к Григорию вплотную. Одной рукой оперлась о подлокотник, прижимая руку Григория к креслу, второй сунула телефон ему под нос. Глаза ее оказались на уровне глаз строптивого батюшки. Вдох.

– ЗВОНИ.

Ему стоило понять, что шутки кончились. Увы, ни умом, ни смирением батюшка похвастаться не мог.

– Фу! Ну от тебя и воняет! – он отвернулся, оттолкнул грузную фигуру, нависшую над ним, попытался высвободить прижатую к подлокотнику руку.

Рука и фигура остались на прежних местах. Она и при жизни не терпела неповиновения, а сейчас тем более. Она устала бродить пешком, прятаться в шкафах и ванных, ее страшно доставали мухи, жуки и собаки, а еще больше ее бесили люди, тупые и самоуверенные. Она запомнила три вещи: ему нужен рот, чтобы говорить, ухо, чтобы слушать, и один целый палец, чтобы набрать номер. Остальные не обязательно. А ее пальцы действовали, как железные клещи, что она с удовольствием и продемонстрировала, медленно, как гидравлический пресс, сдавив в кулаке его кисть. Кости затрещали, лопаясь, упираясь в кожу, укололи ее острыми осколками. Григорий дернулся вперед всем телом, вытянул ноги и заорал благим матом. Она разжала кулак.

– Звони.

Какое там звони! Григорий орал, делая перерывы только для того, чтобы вдохнуть и заорать снова. Она слушала его вопли и наслаждалась. Он заплатит, этот слизняк. Он сделает то, что ей от него нужно. А Григорий, полтора года назад спроваживший мать жить в деревню, в первую очередь отделал стены звукоизоляционными матами, и теперь впервые пожалел об этом. Он хотел, чтобы кто-нибудь услышал его и спас. Но надеяться было не на что.

– Звони.

Боль разбежалась по всему телу Григория, в локоть, в плечо, в шею, голова его затряслась, слезы, слюни и сопли стекали на бороду. Он прижал изувеченную руку здоровой к животу и надрывно выл.

– Ну?! – она теряла терпение. Григорию было не до рассматривания старухиного лица, иначе он заметил бы, что лицо это потемнело, губа немного отвисла, нижние веки тоже перестали плотно прилегать к глазам, и сами глаза помутнели. Она взяла его за плечо той же рукой, на которой остались следы уколов от осколков его костей. От этого стало еще больней и страшней в сто раз. Григорий завизжал тонко, истерично:

– Нет! Нет! Я позвоню!

Она вновь сунула телефон ему под нос.

– Номер какой? – всхлипнул он. Не сводя мутных глаз с жертвы, она вновь вынула листок, протянула ему. Он торопливо бросил трубку на колени, развернул листок, в самом низу страницы нашел треклятый номер, бросил листок на колени, взял трубку. Пальцы дрожали, раскодировать экран удалось со второй попытки. Он метнул испуганный взгляд на свою мучительницу, та стояла недвижима. Но стала какой-то совсем уж жуткой на вид. Он набрал номер, в трубке послышались гудки. Григорий подвывал в ожидании ответа. Но была глубокая ночь. Вежливый голос автоинформатора сообщил Григорию, что “абонент не отвечает, позвоните позднее или оставьте сообщение после сигнала”, Григорий поднял полные ужаса глаза на окаянную старуху и зарыдал.

– Ночь, она спит, наверное, – захныкал он, но тут же передумал, – Я еще раз наберу.

***

Сережка с Ирой спали, что называется, без задних ног. Шайка из трех кошек заняла все оставшееся на диване место. Телефон весело запел. Никто его не услышал, только черная Матильда подняла голову, потянула тонкие лапки и снова уснула. Но телефон все пел и пел, весело заливаясь на полочке торшера у дивана. Ира, не открывая глаз протянула руку, взяла трубку, чиркнула пальцем по экрану.

– Да! – попыталась гаркнуть она в трубку, но получилось только пискнуть.

– Ира! Ира, это вы?! Алло!

– Я. А вы кто? – она не открывала глаз.

– Отец Григорий, я вашу матушку отпевал, помните?

– Нет.

– Неважно. Где вы сейчас? Нам нужно встретиться немедленно, безотлагательно, это вопрос жизни и смерти!

– Вы в своем уме, уважаемый? Я сплю! И раньше девяти ни с кем встречаться не собираюсь!

– А где вы?

– В своей постели, елки зеленые!

– А улица хоть какая?! – зарыдал голос в трубке.

– Да что вы ко мне привязались ночью?! Я даже не в городе!

– А ГДЕ ВЫ?!

– В ВОРОНИНО!!! – она отключила трубку, так и не открыв глаз.

– Где-где? – сонно переспросил Сережка.

– Тьфу ты! В Сорокино, – и она снова погрузилась в сон под трель сверчка под окном.

***

– Она в Воронино, вот видишь, я все сделал, я позвонил! Все, теперь ты уйдешь, да?

– Поехали.

– Нет, мне нужно к врачу! Ты просила позвонить, я позвонил! Все, уходи, пожалуйста!

Она, не слушая его нытье, подняла за плечи и поставила на ноги. Бережно подняла листок, убрала на прежнее место.

– Поехали.

Но Григорий не мог никуда ехать. Рука его налилась фиолетовым, стала похожа на огромную надутую резиновую перчатку с кривыми пальцам, из проколов на коже сочилась кровь и какая-то прозрачная жидкость, названия которой он не знал, боль сводила с ума, ноги отказывались держать его вертикально, голова раскалывалась, во рту вновь пересохло. Он упал. Старуха взбесилась и рывком подняла его с пола, поставила на ноги. Он снова упал. Она размахнулась и пнула лежащее перед ней бесполезное тело. Григорий вскрикнул, поджал ноги и вытянул вперед руку, защищаясь. Она подняла его и бросила в сторону, опрокинув стеклянный стол.

– Поехали! – вытащила Григория из кучи грязных тарелок и осколков посуды, швырнула, развернувшись, как метатель молота, в другую сторону. На этот раз Григорий упал в кресло, плечо с хрустом вывернулись кверху. Он хотел заорать пуще прежнего, но не смог, что-то сломалось внутри него, в глазах потемнело, он наконец перестал чувствовать боль. Старуха, потеряв надежду сегодня же попасть туда, куда стремилась так долго, пришла в дикую ярость. Подняв легко, как болонку, здоровенного мужчину за ногу, она ударила его об пол. Соседи в квартире ниже этажом проснулись и включили свет. А она, не выпуская из рук Григорьевой ноги, выпрямилась, изо всех сил размахнулась и бросила его через себя. А он угодил в окно. Тяжелым полным телом Григорий выбил стекла и часть рамы и полетел вниз. Этажом ниже женщина в легком цветастом халате вскрикнула, увидев, как Григорий пронесся мимо ее окна вниз головой среди осколков стекла. Вслед за телом Григория мимо окна пролетело огромное кресло, телевизор с развевающимся проводом сбоку, напольная ваза, большая икона, люстра с хвостиком проводов наверху.

– Костя! Звони в полицию!

Часть 2.

Мы непременно победим. В крайнем случае, умрем.

18.

– Зорина Ирина Владимировна?

– Да, – Ира прижала щекой трубку к плечу и продолжила нарезать картошку.