Читать книгу: «Ловушка для осьминога», страница 3

Я до сих пор грызу ногти. И кожу на пальцах обдираю. С детства. Лишь иногда мне удавалось на время избавляться от этой дурацкой привычки, но заканчивалось одним и тем же – я и не замечал, как вновь оставался с ободранными пальцами.

Я никогда не винил своих родителей за то, что у меня не было чего-то, что было у других детей. Помню, когда мы переехали жить в съемную квартиру, и сестренка была уже с нами, они уходили утром, а возвращались затемно, проводя весь день на работе, мы их почти не видели и смотрели мультфильмы в ожидании их возвращения. Я всем сердцем любил мать и отца ребенком и сейчас люблю так же сильно, будучи взрослым, с улыбкой вспоминая те дни, когда нам чего-то не хватало, ведь самого главного хватало всегда – их заботы, терпения и искренней любви. Я до самой смерти буду благодарен им за то, что они мне дали. Иногда я ненавижу себя за то, что пессимист, за то, что мне все видится в дурном свете, я часто впадаю в депрессии… Я ненавижу себя, потому что на самом деле у меня все есть, я не ценю, принимаю, как должное, само собой разумеющееся, хотя многие лишенные и этого люди находят в себе силы быть счастливыми.

Мой отец вырастил меня мужчиной, но он же во мне что-то сломал. Он всегда твердил мне, что я делаю недостаточно. Недостаточно хорошо учусь, недостаточно упорен в спорте, недостаточно сплю, недостаточно ем, плохо делаю уборку в комнате. Отец был уверен, что я могу сделать больше или сделать лучше, но его никогда не волновало, хочу ли я этого. Как и он, я вспыльчивый и упрямый, вы не представляете, сколько громких споров и криков застали стены нашей квартиры. Он всегда хотел, чтобы было так, как он считает правильным, аргументируя свою позицию жизненным опытом и тем, что он желает мне лучшего, но он никогда не слушал меня, не хотел слышать. В определенный момент времени родители должны уступать детям их жизнь, давать им делать шаги в ней самостоятельно, давать выбирать. Есть черта, после которой давление и приказы становятся губительны, после которой действенны лишь советы и напутствия. Для него я всегда оставался все тем же глупым смуглым мальчишкой, который нуждается в присмотре и отцовской строгости, и это оставило свой отпечаток на моем характере, не сделало меня слабым, лишь сильнее расшатало тонкое и противоречивое душевное устройство, с которым мне приходится жить.

Сегодня я взрослый, крепкий, уверенный в себе амбициозный молодой мужчина, ничего и никого не боюсь, легко налаживаю контакты с другими людьми, работаю и зарабатываю деньги, делаю карьеру… Но лишь снаружи. Заглянуть в чужую душу невозможно, поэтому мы, люди, так часто и не понимаем друг друга или не хотим понимать, потому что у каждого из нас внутри свой, отличный от любого другого, мир, который живет по собственным законам и не всегда он соответствует той оболочке, которую мы «носим». А у многих он пустой. Таким людям нет нужды в нем, им всего хватает в том мире, который раскинулся вокруг них – и порой я невольно завидую им, ведь им проще. Они не задумываются. Откровенно говоря, я все еще не знаю, чего хочу от жизни. В целом от жизни. Вот уже два года прошло с того момента, как я окончил институт, а я не знаю, чего хочу по-настоящему. Я пишу и чувствую, что как будто перегорел ко всему. Несколько лет назад, когда мы с моим другом были еще зелеными пацанами, чьей единственной заботой были экзамены, я закрыл свой собственный неизведанный изменчивый мир лентой с надписью «не пересекать» и забыл о нем. Но лишь на время, ведь от себя не сбежишь. Тогда мне было легко, я был счастлив и уверен, что мне нужны деньги, дорогие автомобили и роскошная жизнь, но ведь это лишь вещи… Разве вещи могут сделать счастливым?

Может быть, создание семьи? Не знаю, годен ли я вообще для семьи. Годен ли, чтобы быть хорошим мужем, который не сделает свою супругу несчастной, годен ли, чтобы быть хорошим отцом своим детям. Смогу ли я дать им то, что смог дать мне мой отец? Смогу ли воспитать мужественных и благородных сыновей, чистых и достойных дочерей? Я сомневаюсь, в этом моя проблема.

Сейчас тот самый период, когда апатия ко всему поглощает меня, как черная дыра, а затем в глубокой тьме обнимает своими длинными тонкими цепкими лапами, от которых исходит металлический холод. У меня есть убежище на просторах собственного разума и обычно я спасаюсь в нем. Представляю, как сажусь в машину, заезжаю за любимой девушкой и уезжаю куда-то очень далеко. Дорога долгая, она рядом со мной, мы говорим, слушаем музыку, останавливаемся в мотелях. Мы вместе. Иногда мы едем ночью, она спит, а я слежу за дорогой. Иногда мы просто молчим, но нам хорошо и молчать вдвоем. В конце пути нас ждет уютный одинокий домик у океана, на затерянном где-то далеко солнечном берегу. Вот наступает утро, свет озаряет пустой пляж без людей и синее небо без облаков, я выхожу наружу, голыми стопами погрузившись в мелкий теплый песок, ещё до конца не прогретый жарким солнцем, с здоровенной кружкой кофе в руке. Стою и смотрю на океан, бесконечный, голубой и прозрачный, на ровную линию горизонта, вдыхая океанский воздух полной грудью, и вдруг сзади подходит она, обнимает и становится рядом. Но сейчас мне это не помогает, лишь делает хуже: девушка принимает совершенно определенные очертания, формы и спустя мгновение на меня смотрит она. Мне не удается отвлечься, пересидеть в чертогах собственного разума, потому что она все еще там, в каждой моей мысли. Мне остается лишь продолжать писать, спасаясь в собственных словах, которые, словно расплавленный воск, стекают с горящей свечи, обжигая мне руку, которой я вцепился в нее, не в силах разжать. Она будет гореть и жечь, пока не расплавится полностью, до основания, пока не выгорит фитиль, пока я не выскажусь полностью.

Знаете, я не умею быть счастливым. Не умею ценить каждый новый день. Мне все кажется, что однажды я буду счастлив, когда что-то произойдет, но я даже не знаю, что. Я могу быть счастливым короткие промежутки времени, находясь в чьем-то обществе, семьи или друзей. Или ее. Но недолго, потом я вновь остаюсь наедине с собой и миром вокруг, в котором я должен найти свое место. Мне иногда кажется, что такого места не существует, и я вынужден буду, как странник, бродить в вечных поисках и сомнениях, идти, не зная, куда, идти, не зная зачем. Отец часто критикует меня за это, но, может быть, я не хочу прийти к чему-то? Может быть, моя судьба в том, чтобы просто идти? Мне с детства твердили, что у меня есть талант писать. И я пытаюсь, я загораюсь рвением и идеей, но знаете, что происходит потом? Я останавливаюсь. Первая страница, десятая, а затем стоп. Все обрывается, и я вновь оказываюсь там, где был в самом начале, тону в омуте сомнений и спрашиваю себя, годен ли я на что-то вообще, если единственное, в чём я талантлив, не поддается? Действительно ли я талантлив или это лишь мнение нескольких людей, среди остальных моих никчемных качеств, разглядевших одно, которое на фоне других может показаться чем-то особенным, как красивый камушек на пляже, из тех, что с восторгом собирают дети. Только вот какой бы красивый ни был камушек, он никогда не сравнится с бриллиантом и ни за что не окажется в руках ювелира, чтобы стать частью его лучшего украшения.

Глава 3

Как я уже говорил, первые два курса я был немного скован в общении с девушками, но от данного недостатка мне в конце концов удалось избавиться. Мне нечем было заняться летом, и я ел по восемь раз в день, по несколько порций, ежедневно употреблял спортивное питание и тренировался пять раз в неделю. На третий учебный год я пришел после двух месяцев упорных тренировок в тренажерном зале, раскачавшийся и заметно изменившийся, абсолютно уверенный в себе. Мне чрезвычайно хотелось пообщаться с кем-нибудь из лиц прекрасного пола, и впервые войдя в лекционную аудиторию после каникул, я окинул ее взглядом в поисках жертвы. Вдруг я увидел ее. Она была все та же К., мне не по вкусу, но все-таки что-то в ней изменилось, она похорошела за лето: немного похудела и была подтянута, кожа ее загорела. Я подумал, что задача легкая, мне точно по плечу и в самый раз для начала, для разогрева, поэтому я тут же сел рядом с ней, уточнив из приличия у ее тогдашней подружки, не помешаю ли я, хотя по большому счету мне было все равно. Даже если бы она сказала «нет», я бы не встал. Я применил все свое обаяние на той лекции, осыпая избранницу своими лучшими тупыми шутками, а она так смотрела на меня, с легкой улыбкой, как я когда-то на нее, будто я ребенок-даун с отклонениями, но не отстраняла, и я не видел в ее глазах раздражения. Что-то из моего репертуара ей даже понравилось, она иногда смеялась. Она зацепила меня с первого момента, с того самого, как я принял решение подсесть к ней на той лекции, но я этого еще не знал. А потом началась наша история, странная, местами необъяснимая и печальная.

Я впервые за два года знакомства добавил ее в друзья в социальной сети, где мы стали общаться каждый день и большую часть времени мы переписывались, так как в институте встречались нечасто – лишь на лекциях и парах французского языка, где у нас была новая преподавательница (до сих пор не знаю, моя ли это заслуга). Я строил из себя плохого парня, но скорее был похож на злого клоуна, который не брезговал шутить так, чтобы задеть ее чувства, однако при этом стабильно чередовал свои дебильные шутки с комплиментами. Иногда она обижалась, а я делал вид, что мне все равно, подумаешь, пошутил про внешность – меня не волновало, что девушки воспринимают такое крайне болезненно, а я просто получал удовольствие от собственной новообретенной наглости, мне было все равно. Она была первой девушкой, к которой я проявил такой настрой, агрессивный и пренебрежительный. Я был настойчив, налегал, как мог, но она не поддавалась, хотя должна была, по всем законам логики, ведь я, несомненно, был хорош. Она исправно мне писала первой – даже если я обижал ее какой-нибудь дурацкой, грубой шуткой, и я не сомневался, что она у меня на крючке. Спустя какое-то время я, наконец решившись, пригласил ее в кино, спросив, когда ей будет удобно. Она увиливала от ответа, пока я не подошел к ней в институтской столовой и прямо не спросил, почему она меня морозит. Я был немного зол и сказал, что если не хочет идти, пусть скажет об этом прямо. Она, сдавшись, ответила, что мы можем пойти, но только как друзья. Я взбесился, меня ужасно оскорбили эти слова. Неужели два месяца я потратил впустую – известно, ради чего я старался, а тут такое разочарование! Я сказал, что мы с ней не друзья и никогда ими не были, я с девушками не дружу и вообще так дело не пойдет. Перестал ей писать и отпустил ее легко, почти без сожаления. Да, чем-то она меня зацепила, но не более того. Я отделался легкой досадой, что зря потратил время и напрягался впустую, к тому же ради девушки из категории «разогревочных», ведь я думал, что все будет легко и просто, без всяких ребусов. Меня ввело в заблуждение, что она проявляла ко мне интерес, любила повеселиться, погулять, выпить, потанцевать в клубах, чем не идеальный стопроцентно осуществимый вариант для такого красавчика, как я? Я тут же решил, что на кураже пойду брать другую крепость, что падет без долгой осады и забыл о ней. Ненадолго.

Спустя какое-то время она мне отправила голосовое сообщение. Мы тогда как раз ехали с моим другом вдвоем на автомобиле, и я включил его на полную громкость в его присутствии. Не помню, что она там говорила, но она явно не хотела прекращать общение, и я воспринял это как знак, что я все-таки ей интересен, о чем декламировал своему другу с самодовольной улыбкой на лице. Если вы спросите меня сейчас, почему она тогда написала мне, я не смогу ответить. Я тогда играл роль, носил маску, не давал возможности разглядеть меня настоящего, у нее не было причин, чтобы меня удерживать. Но она написала, и я не знаю, почему. Может быть, она почувствовала что-то во мне? Не знаю. Мой друг спросил меня:

– А чё у нее такой голос?

– Какой? – Спрашиваю я, не понимая, что он имеет в виду.

– Нормальный. – Отвечает он, все ещё удивлённым тоном.

– А-а… – я рассмеялся. – Не знаю.

Я и правда не знал, но позднее понял – она порой немного меняет тональность своего голоса на более пафосную, томную. Однако мне ее голос всегда нравился, каким бы он ни был, с самого начала, может, даже еще с наших противостояний на французском языке, когда она пыталась меня остудить, если мои перфомансы заходили слишком далеко, были чересчур импульсивны, и я перебарщивал с тем, чтобы добиться непередаваемого отпечатка раздражения на лице нашей молодой, но уже не первой свежести француженки. Конечно, я отвечал ударом на удар, но после успокаивался. Мне нравилось, как она сосредоточенно читала и отвечала на французском, как менялся и как звучал ее голос, как порой она сбивалась и говорила тише, но ее голос тем не менее не переставал быть уверенным ни на секунду, воспроизводя непростой для произношения язык. И я любил ее смех. Еще до того, как обратил внимание на нее саму.

Мы продолжили с ней общаться каждый день, пока однажды в переписке наш разговор из уже привычного развлекательного не перетек в серьезное русло. Я раскрылся ей тогда, почувствовав, что хочу раскрыться, хочу, чтобы она перестала видеть во мне лишь зацикленного на своих мышцах и всякой херне придурка с непереводимым запасом тупых шуток, мне вдруг стало это важно. Я писал ей длинными сообщениями, тщательно формулируя свои мысли, придавая им форму, оттенки, играя словами так, как умел, не упускал ни единого знака препинания. Не помню, что именно мы обсуждали, но она была удивлена, она не ожидала, что я способен на такое. И тогда я рассказал ей, что в сущности во мне живут две личности, и вторую, ту самую, что остро и тонко чувствует, живо и глубинно мыслит, может переживать и страдать, я прячу глубоко внутри, подальше от людей, потому что они ее не понимают, не нуждаются в ней. Мы стали ближе друг другу той ночью.

Я довольно часто чувствовал себя одиноким. По пути в институт, домой или еще куда-то, оставаясь наедине с собственными мыслями, стоя в поезде метро напротив автоматических дверей и уставившись на вечную, как мир, надпись "не прислоняться", пока за стеклами несущейся в черных подземных туннелях гигантской железной гусеницы не возникнет нужная мне платформа. Сколько раз я игнорировал это предупреждение, которое видел миллион раз, облокотившись на металлические двери спиной. Я отчего-то всегда был уверен, что успею податься вперед и схватиться за поручень у сидячих мест, если они вдруг откроются. К. писала мне каждый день, писала часто, и я всегда отвечал. Мы говорили с ней обо всем, шутили, а порой вели долгие серьезные разговоры на любые темы. Она не давала мне быть одиноким даже в те моменты, когда была далеко. Я не замечал, как стал влюбляться в нее, привязываться к ней. Не замечал, пока между нами не образовалась крепкая, как стальной трос, связь, хроническая привязанность друг к другу и нужда друг в друге. Я начал думать о ней постоянно. Она тоже оказалась не той, кого я видел в ней сначала. Как я скрывал собственную личность, так же и она скрывала свою женскую слабость, утонченность натуры, нежность и чувства, на которые была способна, скрывала то, какой на самом деле была. Она оказалась умной и очень гордой, с тяжелым сложным характером, со склонностью все анализировать и планировать.

Прошло немного времени, и я сгорал от чувств к ней, был ею одержим и, словно зверь, метался, сходя с ума, не понимая, почему она не отвечает мне взаимностью. Все между нами было хорошо, но дальше определенной точки не двигалось – она не позволяла, и я не понимал, почему. Однажды мы с друзьями собрались прогулять пару и отправиться в ближайший торговый центр пообедать. К. попросила меня захватить для нее капучино. В торговом центре мы с друзьями заняли столик, а затем разбрелись по разным уголкам ресторанного дворика – каждый хотел перекусить в разных местах. Я оказался проворнее других и вернулся за столик раньше всех, а учитывая, что ем я быстро, мой обед был прикончен за считанные минуты. Я решил не тратить время зря и отправился за стаканом капучино для К. Мои друзья только приступили к еде и ели медленно, размеренно, а я смотрел на них и думал, какие же они кретины, что едят так долго и какой же я идиот, ведь ничто не мешало мне сбегать за кофе перед самым выходом. Я обхватил стакан ладонями и грел его теплом своих рук, а сам переживал о том, что привезу К. остывший холодный кофе, и думал о том, как же она будет его пить таким отвратительным. Наверняка, подумает, что я конченый придурок. Когда мы ехали назад, я сидел на заднем сидении автомобиля с каменным лицом и продолжал греть стакан, в мыслях ругая себя. Я хотел сделать ей приятное, обрадовать ее и потому переживал.