Читать книгу: «Ода на смерть оборотня», страница 3
Сзади раздался обиженный вопль. Ничё, упырь, свидимся. Придёт время, притащу каких хочешь ног – выбирай на вкус.
Дорогу в избу демона даже с закрытыми глазами найду.
*****
Второй раз за сегодняшнее утро стою перед покоями Филотануса. В первый визит рвал и скидывал со спины зубастых охранников. Теперь те же злыдни рядком выстроились, нахально пялятся в спину:
– Ух, ты, рыжий, собака! Шевелюра – гребень застрянет!
– Ё-моё, держите меня семеро, какие мускулы! Дай-ко, пощупаю!
– Рослая детина, мяса много.
– Глазищами рыщет, чисто одичалый!
– Владыка останется доволен…
– …вкусный, небось.
Кто-то из злыдней присвистнул. Резко оборачиваюсь. Дорогие зубастики, только для вас мой самый обаятельный оскал. Чего ж отпрянули? А если добавить хмурый взгляд? Толпа дружно ойкнула; парочка особо впечатлительных сползла по стенке на пол. То-то же: оборотень Тень не их тех, кто прощает ухмылки и сальные шуточки.
Дёргаю деревянную дверь с причудливо вырезанными языками пламени и вваливаюсь в душную горницу. Уф, проветрить бы не мешало. Светло от чудного очага без дыма и дров. Рядом кресло, столь велико, что и мне в пору.
Демон утонул щуплым тельцем в мягких подушках. Уже без доспехов, в исподнем: рубаха из переливчатой материи – пышная, с кружевами – ткани с лихвой на две рубашки. Вот на штанишки, наоборот, пожалели лосиной шкуры: тонкие ножки в облипочку.
– Я уговог’ соблюль… Пленница в свободе. – Филотанус полирует ногти кусочком замши. – Твой чег’ёд.
– Сначала удостоверюсь, что полудница в безопасности.
– Слову моему повег’ишь?
– Я похож на дурака?
Тут меня на полном серьёзе внимательно разглядывают, даже от чистки ногтей оторвались. Демон голову на бок нагнул, так и сяк меня рассмотрел, на кусочки разобрал. Прищурился:
– Вг’оде, не дуг’ак. Наполовину… Не вопг’ос, гляди.
Э-э-э, куда глядеть? Забыл, демон, изба твоя под землёй, с червями и костьми зверя Индрика. Приспичит взглянуть на белый свет, ан, окошек-то нет.
– Нет, сходство с дуг’аком есть… Р’азуй глаза, – и пальцем тычет. – Катись, катись, яблочко, по золотому блюду. Покажи полудницу Гг’озу…
– Грёзу. – Демон на шутки горазд?
Тут на низком столике подле меня жёлтое блюдо задребезжало. Яблоко закрутилось, тут же на блюде картинка появилась. Полудница будто взаправдашняя, как живая. Лежит, голуба, в нагруднике-доспехе, на лесной опушке. Место признал – недалеко от терема Мары Моревны.
Вот чудо-чудесное! Такого уровня колдовства даже среди старожил не встречал.
Но и мы не в решете воду носим. Челюсть подобрал, напустил сурового вида. Колдовству маленько обучен, низкий за то поклон Архипу – пусть ему в ином мире не кашляется. Старый ведьмак немало об мою спину прутьев учения обломал.
Нагибаюсь к блюду – морок враз опознать сумею.
На блюде видать, как полудница села, головой трясёт. Встала, неровно зашагала в сторону терема. Волосы тоже пробудились, шевелятся. Прочь глупый скулёж – жива, цела, свободна.
Яблоко тем временем остановилось. Погасла картинка. Видать, и у высшего колдовства свой предел, или же решено, что достаточно увидел.
– Помни, демон, уговро нарушишь – побежишь впереди Макара с телятами. Полудницу не тронь.
– Да кому она нужна… – Переключился на перстни. – Итак, обычай, чтоб его! Ответ дай: сам пг’ишёл?
– Сам.
– Повтог’и: «Я, обог’отень Мг’ак, по своей воле…»
– Тень. Оборотень Тень.
– Плевать. Г’абы не имеют имён.
– Давай свиток. Говори, куда лапой ткнуть.
… старательно полирует перстни, глаз не поднимает…
– Что ещё?
– Повтог’и.
– Я, оборотень Тень, согласен… доброхотно…. заместо плененной Грёзы.
– …добг’овольно?
– Угу. Таков уговор. Полудницу отпускаешь – я отрабатываю.
– «По добг’ой воле в кабалу», хи-хи, в обмен на пленную девку…
– Хватит языками воду толочь. Чего делать-то? Работы не боюсь. Как охранник там, или охотник. Могу жизни кого лишить или, наоборот, потерянное отыскать.
Владыка кивает:
– Надевай.
– Э-э-э, что?
Тут замечаю в руках ремешок. Кожа толстая, хорошей выделки; застёжка умелым кузнецом выкована: дырочка и крючочек. От ремешка цепь тонкая тянется, другой конец в кресле затерялся.
– Ошейник. Ты его сам надень.
– Про это уговора не было. – Ошейник в радость только дворовым псам. – Свиток подпишу, а удавку сам носи.
Демон улыбнулся во все сто мелких зубов.
Ладно, поиграем в ваши шутки. Ворчу и ругаюсь, цепляю на себя ошейник. Магический замок защёлкнулся. Поддеваю удавку ногтем – туго сидит, вражина.
– Вот и гуд. Остался свиток. Пг’иложи палец.
Тут в воздухе повис жёлтый пергамент. Буквы вспыхивают и гаснут, прыгают, как живые. Отчего киноварь столь ярко-алая? Спрошу при оказии.
Читать умею. Но знать об этом демону не обязательно. Делаю вид, что обнюхиваю свиток – горько пахнет магией. Лизнул уголок – отлично выделенная шкура. На Руси так не умеют.
«Существо, вид "оборотень" по кличке Тень… обращён в лето… от сотворения Мира… поступает в полное распоряжение демона Hilotanus сроком на сто пятьдесят лет и зим… Сим свидетельствует…».
Истинное имя демона огненными письменами выведено.
«Цепь – ерунда, один рывок. Филопопус этот бледный, – ниже меня на аршин. Двумя пальцами за тонкую шейку и… ищи оборотня в поле!».
Не успел мысль додумать, как ошейник взорвался болью. На долгий миг пропало всё, кроме огненных вихрей по телу.
– Ай-ай, нехог’ошо подумал. – Демон выхватил договор из моих трясущихся рук, рассмотрел на просвет отметины клыков. Кивнул: – Договор заключён. По г’укам.
Свиток с шипением испарился.
– Извещаю: ошейник не сбросить. Спустя сто пятьдесят лет сам – пуф! – испаг’ится. …но никто ещё не доживал.
Не уверен, что последняя фраза не послышалась – в ушах звенит. Только отдышался, как по взмаху тонкой руки в воздухе знак нарисовался.
Лишь растаял в воздухе огненный след, стены иноземными тканями покрылись. Очаг вырос в полстены. Посреди горницы вдруг лавка с богатыми шкурами. Да так широка, что лавке пятеро человек друг дружке спать не помешают. Неужто демон кувырком по постеле катается? На стене портрет Филотануса в богатой одёжке. Только неправильно висит – вниз головой. Точно, кувыркаться горазд.
По задней стенке – бог наш Черногор! – седалище с шипами, лавка с шипами, стол с хитроумным винтом. С высокого потолка крючья свисают – крестьяне на таких свиные туши подвешивают. Верно, это и есть пытательные орудия. Чутьё подсказывает, что скоро ознакомлюсь с каждым из них ближе – сначала по-отдельности, потом в совокупности.
– Ты думай хог’ошо. Думай: хозяин к г’асивый, добг’ый. У вас говог’рят: «баской» – Демону уютно в мягких подушках. – Ошейник научит любить хозяина. Меня.
Гляжу на ухоженные кудри, на тонкий профиль, на блестящие застёжки на чудных сапогах. Такое подумал, что ошейник вновь задымился.
– Ай-ай, – смех в ответ на моё шипение. Поднялся из кресла ухоженный палец. – Думай хог’ошо, повинуйся, делай мне ласково и… тебе понг’авится. Обещаю.
Особо махнул рукой и к нему прыгнул из очага уголёк. Тут же свет в горнице погас. Темнота густая, хоть ножом режь. Пропали и шипастые орудия, и широкая лавка, и перевёрнутый портрет, да и стены сгинули в непроглядном мраке. Только тонкая фигура в кресле, будто изнутри красным светится. Демон молчит, длинными пальцами уголёк, словно кошку, гладит.
Переминаюсь с ноги на ногу. Что делать-то?
– Давай, что ли, приказывай.
Демон будто и не слышит вовсе:
– Ловушка с г’аботала! Я всегда говог’ю: у всех своя цена и свой крючок. У г’ыжего обог’отня – длинноволосая девка.
О чём бормочет?
– Теперь обог’отень мой. Недаром за ним следил.
А я-то, болван, по кустам шарил, подглядывателя искал, на пустые дупла рычал! Чутьё не обмануло: был догляд.
– Но как?
– Волшебное блюдо, – отмахивается демон. Дальше рассуждает. – Я так г’ешил: полудница-г’аб – плохо. Слишком девка…э-э-э, слабый существо. Обог’отень-г’аб – гуд. Горячий, как пламя. Мне нг’авится огонь. В огне власть.
Кошусь в сторону, где в темноте столик с волшебным блюдом. Полезная в хозяйстве вещь оказывается. Уверен, что у самого Кощея этакой диковинки не сыщешь. Интересно, а другие миры можно посмотреть?
Демон тем временем рычит себе под нос. Перстни от уголька вспыхивают искрами, отсвет причудливо искажает тонкие черты.
– Иди ко мне. – Топчусь: не привыкшие мы по первому требованию собачкой бегать. – Иди, обог’отень, не бойся.
Нарочно шумлю, топаю, вздыхаю. Гремящей цепью столик (аккуратно, не задеть чудную тарелку с наливным яблочком). Кувшин гулко падает, вином запахло.
– Сядь у ног. – От демонического шепота поджимается невидимый хвост.
На следующее требование кладу голову на острые колени, вытягиваю язык. На узких кожаных штанах костяные застёжки небрежно расстегнуты, приспущены с узких бёдер.
– Что в полуднице такого? Особенного? – шепчет, глядя в чёрную пустоту. – Хотя, неважно. На девке заклятие – крепкое, неодолимое, я постарался. Полудница тебя не узнает. Не вспомнит. Ни-ког-да.
Демон развеселился, но темнота поглотила смех. В серебристых глазах беснуется ледяное пламя.
–– Ты – никто, обог’отень Тень.
Что?! Ты не знаешь, с кем связался, демон-тощие коленки! Ужо пожалеешь, что приехал в наши леса!
Филотанус ухмыльнулся. Язык шустро пробежался по губам: – Гог’ячий щенок, ног’овистый… Помни: ты только мой. Мой г’аб.
На последнее слово прижигает язык углём.
Раньше я не думал, что мир состоит из боли. Теперь уверен. Когда морок рассеялся, с трудом фокусирую зрение на глубоких царапинах у ножек кресла и собственный откушенный язык. Кашляю кровью: исчезли запахи и звуки.
Не заскулю. Не зашиплю, демону на забаву. За свободу полудницы пять десятков лет рабства сносная цена. Оборотни ведь не чувствительны к боли, не так ли? Сердца у них нет, нет привязанности, равно как и страха.
Что же это под креслом в крови светится? Никак кусочек уголька жгучего? Нарочито громко кашляю. Цапнул ладонью кусок плоти вместе со светящейся точкой, сунул в карман портков. Язык – ерунда, новый отрастет, а вот колдовской негасимый уголёк не оставлю. Авось, пригодится.
Оборотня можно уничтожить, но нельзя сломать. Видать, настало время проверить предел выносливости Тени.
История четвёртая. О волшебном обруче и богах подземного мира
«Эх, оказаться бы сейчас в лесу! Да хоть в земле собакоголовых людей или синих многоруких богов!»
Я притулился за лавкой и мечтаю.
Сверху, на лавке, сидит демон Филотанус. Голос его спокоен, но пол под ним дымятся. Раскалилась и цепь в холёных руках. Наблюдаю, как нагреваются звенья цепи и приближаются к моему ошейнику.
– Почему мой обог’отень? Отправь дг’угих. – За годы жизни на чужбине демон не пожелал избавиться от акцента. – Или у тебя г’абы закончились?
Хозяин бескрайних лесных земель Кощей отвечает сурово:
– Рабы в моих землях не водятся. Слуги есть верные. Ведомо нам, только Тени под силу вернуть утраченное.
Второй час эти двое спорили обо мне, оборотне Тени.
Филотанус раздражённо стучит носком сапога, но перечить Хозяину не осмеливается:
– Вассал моего вассала не твой вассал.
Кощей пожимает острыми плечами в золотыми нитями вышитой рубахе.
– Вы увег’ены, что искать колдовской г’аг’итет надо в том самом месте?
От дверей пискнул волхв:
– С вашего позволения, видения не врут – обруч там… и гадальный череп подтвердил…
Демон дёрнул цепь, в шею врезались шипы на ошейнике.
– Г’аб обязан обернуться в срок.
– Оборотень возвратится с искомым.
Кощей негромко стукнул резным посохом:
– За сим кончаю разговор. Слово Хозяина твёрже Алатырь-камня.
Демон пнул меня, рывком поднялся. Лавка отлетела, ударилась об стену. Обломки рухнули на пол и вспыхнули.
Тут же из стен набежали домовые, растащили куски, затушили огонь. В кощеевой великой избе домовые проходят особую школу послушания. Светящиеся черепа, паутина, вековые пылинка к пылинке, ажурные паутинные разводы на окнах – как любит хозяин. За непорядок – строгий спрос.
Вот и сейчас домовые с укоризной глядели на дымящиеся демонические следы на натёртом деревянном полу. А я еле поспеваю за натянутой цепью и демоном. На выходе бросаю взгляд назад.
«Спасибо, батюшка Кощей, за передышку. Сочтёмся».
Дверь впечатала в стену зазевавшегося волхва. Часовые при входе отпрыгнули в стороны и взяли на «караул».
Кощеевы слуги действовали стремительно. Выдали лапти-бегоходы, накачали наставлениями, пригрозили хозяйским гневом, указали на юг и благословили напутственным пинком.
Так я оказался в пустыне. Недоучка волхв, чтоб ему за обедом икалось, пожалел для лаптей колдовского варева. В бегоходах закончилось волшебство. Пару вёрст бежал по инерции, затем проехал носом по песку.
Делать нечего. Пыль выплюнул, ящерицей закусил, на шею бегоходы определил и побрел по запаху, вслед за ветром.
Ну и скука: песок, хмарь, жарь и незнакомые созвездия.
Как добрался до берега моря – отдельный сюжет. Расскажу при случае, если желаете горько рыдать в меховую накидку. Верблюды признали во мне скрытого зверя и отказались везти. А без животных караванщики в пустыне обречены: солнце, жажда, прибившийся оборотень-попутчик, свирепые степные львы. Оказалось, львы пригодны для поездки верхом. Им бы лапы длиннее: песку нагрёб.
Главное, выбрался к морю. Бок заживёт, верблюжьих блох выведу. Льва отпустил, очень уж просил. Обещал исправиться, отныне оборотней за версту обходить. Эх, доброта моя.
На берегу плот сколотил, дальше в путь пустился. При ярком солнце море выглядело ласково, но два дня болтанки убедили в обратном. Когда ветер стих, плот встал намертво. Вокруг только синь, жара, тоска и доска. Некогда мне среди моря торчать, высунутым языком рыб смешить.
Что же придумать?
Краем глаза смотрю: по лаптям-бегоходам искра проскочила. Думал, померещилось, солнечный луч играет. Ан, нет, ещё одна. Лапоть об лапоть потёр – разбежались по лыку жёлтые искорки. Значит, осталось волшебства на донышке. Любая магия нуждается в подзарядке. Оброс наскоро шерстью, натёр хорошенько лапти об бока и загривок.
Рыбы из воды рты разинули: искрю, как Перун. Не дурак буду, ближнюю когтём зацепил – вот и обед. Вторую поймал – вот и ужин. Рыба морская оказалась не хуже налима и щуки. Бегоходы плот подгоняют – тот несётся шибче норовистой лошади.
Брызги, ветер, рыбы врассыпную, дельфины наперегонки, сверху оголтелые чайки – эге-гей, залётная!
Вход обнаружил на закате. Шелестит трава, по камушкам бежит ручеёк, а среди камней чернеет провал. Обычная дыра; оттуда тянет жаром и вонью, будто не свежие куриные яйца. Хоть и привычный: приходилось нюхать пьяных дружинников, ведьминскую приворотную настойку, мухоморы в прокисшем молоке, но тут…
Запихал в ноздри шерсти. Легче стало.
На нагретый камень присела яркая птичка. Забавно наклонила синюю головку, чирикнула. Вспорхнула да у входа рухнула замертво.
Эх, а мне туда надо. В дыру рыкнул:
– Эй, живёт там кто али как?!
Эхо в обратку:
– …сам дурак!
Мимо пролетела злыденьплотная лёгкая тень, нырнула в черноту.
Узко, скользко, на освещении экономят. Спуск длинный, что, правда, то, правда. По склизким каменным ступеням вниз, вниз и вниз.
Оборотни выносливы, половину седьмицы однажды бежал без остановки, но тут в сон клонит. Кругом грязь: потолок сочится слизью, под ногами натекли по стенам липкие лужи. Что ж местные хозяева так запустили сени.
На Руси бы любая смертная баба это безобразие вычистила и домоткаными коврами бы застелила.
Иду дальше.
"Неужто пройду сквозь земное яйцо?"
В провалах стен неведомое шевелится и вздыхает. В каменную черноту клыки показал и когти выпустил. Мало ли что там живёт и кем питается; отращивай потом обгрызенные конечности. Хлопотно, щекотно, да и времени жалко.
Тишина такая, что зубы сводит. Ни муха не прожужжит, ни зверёк не прошуршит. Проплывают тени беззвучно. Только эхо шагов гулко стучит. Ну да оборотни умеют передвигаться бесшумно. Эхо стихло, безмолвием голову сдавило.
Да что я ж песням не обучен? Голос мой хвалят: благородный, говорят, выдержанный баритон. Мужики деревнями выходили в лес «спасибо» сказать, факелами и оружием восторженно бряцали. Ну да мне, простому гению, зрители ни к чему, встреч с поклонниками избегал.
Здесь же из слушателей только невнятные тени. Пасть распахнул и поддал жару. Сочиняю на ходу:
Вурдалак подавился
Ногой бабы тощей.
Оказалась, пообедал
Он своею тёщей.
Стены обезумили, ударили многократной отголосицей. Схватился за уши, чтобы не отвалились. Несусь на четырёх лапах, а эхо пинками в уши подгоняет: …дал, …щей, …эй!
Тут поскользнулся на склизкой луже, упал и покатился кувырком вниз.
Бодро так, стуча зубами о камни. Ровно девяносто три ступени пролетел: одна с щербиной, восемь с трещиной, три с острым краем.
Поднялся, отряхнулся, покряхтел. Кости проверил, языком по зубам провёл – так и есть на месте одного дыра. Глазами пошарил, зуб с каменного пола поднял. Сунул в карман: негоже раскидываться.
Тут и ступени закончились. Проход расширился, потянуло сыростью. За поворот шагнул и рот разинул. На пути – железные ворота. Столь велики, что хватило бы на копья всех дружинников мира; засов с вековую сосну. Кому понадобилось под землю тащить этакую махину! Засова нет – в щель просочилась очередная бесплотная тень.
Подтянул пояс, шагнул вперёд. Потом чуть не выпрыгнул обратно. Увиденное подняло шерсть на затылке. За воротами пещера – каменный мир с площадями, лабиринтами, столбами. Стены в мареве теряются, небо в грязных облаках. Сыро, душно, как зимой в худой избе. И воняет. Ну, о запахе уж говорил.
Посредине пещеры чёрная вода до горизонта. На берегу теней видимо-невидимо. Шабаш тут у них, что ли? Колыхаются ровненько, не буянят, костров не жгут.
Подхожу ближе. Тени толпятся около длинной тощей фигуры в тёмном балахоне.
Балахон осматривает, одних в лодку пропускает, других шестом отгоняет. Вода не плещется, балахон не ругается, тени от ударов вздрагивают беззвучно.
Что ж они молчаливо живут, как на погосте. Может, глухие, или только этот дед с шестом и в дряхлом рубище. Подойду, поздороваюсь, по законам вежливости.
Раздвигаю занавесу теней, подхожу со спины. Ух, ты: не привык я снизу на созлыденьедника смотреть, а долговязой да тощей фигуре чуть выше плеча достаю.
– Гой еси, хозяин, – кричу, да погромче. – Мир вашему дому.
Под потолком заметалось эхо, каменные стены вздрогнули, дед в балахоне взвился, и мгновенье спустя стоял, готовый к бою. Не глухой, значит. Не ожидал такой резвости от дряхлого да старого.
Пальцем вежливо отодвигаю от носа острие шеста:
– Кланяюсь приветом Чернобога с северных земель, вроде как коллегой приходится. Что в избе тихо, умер кто? Прислан я за железным головным ободом, посередине камешек зелёный. Волхвам привиделось с похмелья: обруч канул в Лету. Тут он, стало быть. Не попадался ли в хозяйстве? Есть где помыться с дороги? Не в обиду, хозяин, но мешало бы отхожее место вычистить, воняет шибко.
Дед вздёрнул всклокоченную бороду, даже задымился маленько. В провале вместо глаз зажглись красные огни. Шест поднял и ринулся на меня.
– Не чуешь, свой я, бессмертный! – отпрыгиваю от ударов, – Язык русичей понимаешь? Брось палку, слышь, дед, брось. Хуже будет…
Поскальзываюсь на предательски мокрых камнях, взмахиваю руками. Да что за день-то такой! Тут же получаю шестом в лоб. Скашиваю глаза к переносице, камни бросаются навстречу…
Дальше темно.
Лежу. Угрозой не пахнет. Страхом тоже. Тихо. Не открываю глаз, пристроил под головой тёплый камень. Вздремну, пожалуй. Отдохну и наведу в избе порядок, ежели обруч с изумрудом не отдадут.
*****
Жердь в балахоне оказался неплохим дядькой: серьёзным, строгим и неподкупным. Звать Хароном, по профессии местный управляющий, паромщик и по совместительству бог.
Обруча с зелёным камнем не видел. Дал подсказку:
– Ищи, незванный, в реке шумящей пучины.
– В Лете ищи, – перевожу на доступный язык. – Что кануло, на дне обитает. Отсюда деться некуда: последнее пристанище.
Вонючая чёрная вода оказалось рекой Летой. В неё и канул искомый обруч Кощея. Да тут океан мутной воды.
Разве в такой махине найдешь потерянную вещь?
Но слезами делу не поможешь. И так в пути задержался: ошейник временами дёргает, напоминает об участи непреложного обета. Ну-с, засучим рукава. Б-р-р-р, водица больно склизка. Главное, не пить, иначе выползу на берег юродивым: без ума и памяти.
Ныряю и ползаю в тусклой темноте, аки рыба морская. Шарю голыми руками в иле.
Достаю со дна речного:
1.тапки, сандалии, зонтики, вазы, скульптуры крылатых львов и всевозможных богов;
2. обломки ковчега Ноя;
3. кость кита, в чьём чреве обитал пророк Иона;
4. монеты, украшения: кольца, ожерелья и всякая драгоценная дребедень;
5. таблички с письменами;
6. обломок с надписью «…итаник»;
7. 15 000 тонн несбывшихся надежд;
8. барахло, мусор и ветошь.
Эх, где же Кощеева безделушка?
Румянится на костре странная безглазая рыба, запекаются летучие мыши. Душам по нраву свет и тепло, толкутся подле, лезут в пламя. Пришлось строго рявкнуть. Линию на камнях углём очертил: вот граница, за неё ни ногой… ни кусочком савана не суйся:
– Уразумели, души злыденьплотные? Иначе объясню по-оборотнически.
Понятливые. За угольной чертой призрачной завесой колыхаются.
Харон у костра песню стихотворную гудит. Рад свободным ушам, намолчался среди безголосых теней.
Эпические поэмы, по-нашему байки да сказы, Харона игривые, как Лета, светлые, как подземный Тартар, забавные, как тусклые души: о Хаосе, о смерти Танате, раздоре Эриде, о тяжелых видениях Гипноса.
У поэзии преимущество перед нашими частушками: под неё сладко засыпается.
По-соседски, из далёкого загробного мира, частенько заглядывает в гости Миктлантекутли, Микки по-домашнему.
Сперва зубы ломит, шерсть в носу колышет, пальцы на ногах сводит, ухо заворачивает. Из ничего образуется в воздухе радужная дыра. Затем ширится; сияние глаза щиплет.
Из дыры вываливается колода, точь-в-точь, в какой смертные пчёл разводят. Присмотревшись, находишь сверху колоды пенёк – с зубами череп.
То вечно живой бог Смерти ацтеков в гости пожаловал через пространство бытия. Улыбается во все стопятьсот зубов, не сводит с меня десятки глаз. Они на груди рассыпаны ожерельем и подмигивают игриво.
Микки вздыхает да облизывается. Облизывается да вздыхает. Егозит по многочисленным зубам шустрый язык.
Харон о госте сказ ведёт. Прислушиваюсь:
…вспомню – забыть не могу – о боге смерти ацтеков.
По Земле пройдёт он – демоны все затрепещут…
– Брехня! – чистой воды враньё. Довелось общаться с высшими демонами: такие трепещут только при землетрясении, вместе с почвой. Хотя… Кошусь на ацтекского гостя, ёжусь от плотоядной улыбки. Повторяю не так убедительно. – Демоны не трепещут!
Харон не слышит:
… и пожрал он демонов немало,
С женой богиней Миктлансиуатль,
С которой обитают в нижней,
Девятой преисподней Миктлана…
Вот где собака порылась: пожрал. Мила-текут-ли-сопли демонами закусывает.
Точно: во рту зубов, что звёзд на небе. От такой улыбки хмурый день черней, от улыбки даже солнышко загнётся. Содрогнись улыбкою такой, перемелют зубы оборотня кости.
М-да, неприятная новость. Тому, кто пожирает демонов – оборотень всё равно, что мышь после росомахи – на один укус.
Не отворачиваюсь, отползаю от костра. Ныряю в души, как в море, пара прыжков – и в Лету. Чую, на дне смертельной реки безопаснее, чем рядом с обаятельной улыбкой соседа.
*****
Дни тянутся бусами на шее красавицы. Один к одному камешку схожие: жемчужина к жемчужине, после ещё в три ряда… Конца-краю не видать мусору со дна Леты. Обода с зелёным камушком нет, даже захудалого.
На берегу, на ровной каменной площадке, кучка находок подросла до холма, холм превращается в гору. Души на неё натыкаются, подвывают только им слышимой музыке.
– Ты, Харитон, навёл бы в вотчине порядок. – Душ пять запутались в рыболовных сетях. – Не по-хозяйски. Толкутся, что пчёлы в улье. Два шага шагнёшь – трёх душ смахнёшь. Бродят, воют.
– Не положено, обол не заплачен, – гудит пустой бочкой. —Да и веселее с ними: бродят, воют.
… тысячи ж душ, улетевших блуждают меж нами повсюду
ибо исполнена ими Аида земля, исполнена Лета!
– Значит, за деньгами дело стало?
За переправу к месту последнего пристанища души платят. Если сварливые скупые родственники не положили в могилу мелкую монету – обол – то и бродить умершему на берегу веками. Неподкупный паромщик за так не работает.
– Этого хватит? – киваю на блестящую кучу. Неделями таскал монеты со дня Леты: ракушки, гривны, лидийские чешуйки и охапки других, названия которых не знаю.
Харон застыл. В черноте капюшоне над нечесаной бородой загорелись два красных огня. Потухли, вновь вспыхнули. Огни уставились на меня, на гору монет, на колышущиеся души, на меня, на лодку, на деньги. Колесо мыслей Харона явственно и со скрипом повернулось, стряхивая пыль веков.
Один огонёк заморгал и потух.
Души заинтересованные подтянулись, нависли полотном с боков и сверху.
– А ну, умершие, становитесь в ряд по старшинству! – Главное, не дать Харону очухаться. – Перевозка к месту вечности объявляется открытой. Кто полезет вперёд других, пойдёт чистить ступени от слизи!
Души шустро, как дружинники при призыве на обед, выстроились в ряд. Очередь изгибалась змеёй по пещере, лепилась по стенам в пять рядов; хвост терялся в железных воротах при входе. Самые старинные и шустрые уже набились в лодку. Быстро перечитываю: десять душ. Хм, перевозить по десятку штук зараз, не управимся и за век. Тут в голову вежливо постучалась шальная мысль:
– Ну-ка, попробую! – подвинул недвижимого Харона с одним светящимся глазом. – Дело лени не любит.
Хватаю ближайшую душу, ловко сворачиваю в компактный комочек. Покатал по ладони, подкинул и – опа! – пинаю носком в лодку. Попал! Неплохая, кстати, может забава получиться. Подам идею смертным: бросать в рыболовную сеть надутый бычий пузырь. Не всё стрелами и копьями баловаться. Разделить на команды, обучить правилам, поставить старцев следить за недопущением вольностей.
Рассуждаю, а сам уже десятую душу клубком сворачиваю.
Харон посмотрел, крякнул, рукава балахона засучил, схватил душу и давай месить.
Эх, не лепил ты, Харитоша, снежков по зиме. Кривой комок получился, корявенький. Душа протекла сквозь костлявые пальцы, упала на пол, попыталась развернуться. Пришлось зубом цыкнуть. Душа поняла, в шар замоталась и попрыгала в лодку колобком.
Харон потом шест приспособил. Ловко так: шар на пол кидает, шестом размахивается и летит душа в лодку. Плюхается смачно, ровно в то место, куда целился. Но некогда любоваться: души подпирают, призрачные руки тянут.
Светила в каменной пещере Харон не имеет, в пещере вечная тьма. Не скажу, сколько времени мы прессовали души в клубки. По звериному чутью не меньше трёх раз наверху солнце вставало и садилось. Когда разогнул деревянную спину, опустил тяжёлые руки, то в лодке высилась гора плотных скомканных душ. За вершину зацепилось грязное облако.
Харон отсалютовал шестом и отчалил. Прилягу на ставшем уже родным камешке. Тяжко спасать мир без привычки. Только закрыл глаза, как острая боль заставила выгнуть спину и зашипеть. Ошейник раскалился, горло сдавил. Хочу взвыть, но никак. Только и могу, что шипеть, изгибаться и царапать камни когтями.
Эхо подхватило и унесло «А-А-А-А!» под потолок, закрутило в облаках и каменных сосулях.
Когда отпустило, чую: мокро. Открываю глаза, а Микки из кувшина воду на ошейник льёт. Многочисленные глаза вопросительно мигают.
– Не волен я. Возращения требуют. Мне же без обода возврату нет.
Не голос – позорный писк. От стыда глаз не поднимаю, разглядываю обломки когтей. Ох, и болит обожжённая шея.
– Приезжай в наши леса, Микки, угощу на славу. Демоны ведь по твоей части. Но не обессудь, из знакомых демонов только худосочный… Для запаха и аппетита его нутро зайцем с травами нафарширую.
Ошейник затихает. Прохладная вода убирает боль. Миктлантекутли вздыхает и успокаивающе гудит. Закрываю глаза и проваливаюсь в забытье.
*****
С утречка, после завтрака, Харон встал на скалу над рекой и, воздев руки к потолку, выпустил из глаз яркий свет. Два ярких красных луча принялись шарить по водам Леты. Дно высветилось, как на ладони.
Давно бы так.
– Стой, – кричу. На дне сверкнуло зелёным.
Плюхаюсь в воду, не раздевшись. В тусклом свете нащупал и выудил кусок изумруда размером с кулак. Тьфу, ты напасть, не то. Кидаю в кучу хлама.
– Давай, Харитоша, свети сызнова!
На второй раз достаю рыбину. Сильная, скользкая, с пол-руки будет. В пасти моя голова помещается, над острыми зубищами фонарик – он в темноте и светил зелёным.
На третий раз не тороплюсь. Аккуратно разгребаю донный ил, откидываю камни.
– Харон, обруч! С зелёным камушком! Нашёлся!
*****
Прощальный обед удался на славу. Простая вкусная еда. Летучие мыши, жаренные целиком. Оливки, маслины, виноград, сыр. Мясо зубастой рыбины с фонариком оказалось плотным, белым; под чарку за милую душу зашло. Вина было много: кислое, молодое, терпкое.
Микки через радужную дыру достал длинный овощ с зёрнами и пару человеческих ещё тёплых сердец – подношение тамошних волхов.
Человечину скормили скулящему Церберу, жёлтыми зёрнами же плевались на дальность. Харон уверял, что победа за ним. Но знайте: оборотня не переплюнуть.
За столом было шумно и весело. Шумели и веселились мы с Хароном; Микки же по обыкновению, молчал, зато пил за троих.
Ну и мы поднажали!
Пили за смекалку оборотня. Затем за хозяина. За гостеприимство, за богов наших и ваших, за присутствующих, за… да разве всего упомнишь.
В голове мысли играли в чехарду. Одна, странно трезвая, сидела, сложив кренделем ножки. Потом вежливо постучала. Отмахнулся, не до тебя: Микки с Хароном на спор борются. Сели, локти расставили на плоском камне, ладонями сцепились. Силятся руку другого повалить. Пыжатся, из глаз искрами сыплют, никто уступать не желает. Уж из камня показался серый дым. Тут мысль встала во весь рост, невежливо замолотила в мозг, я аж протрезвел на минутку. Как можно было об этом забыть?
– Есть на примете мастер по лаптям-бегоходам? Мои-то совсем прохудились.
Камень не выдержал, обломался с треском. Боги повалились в стороны, одинаково задрали тощие ноги.
Микки загудел. Харон из-под балахона переводит:
– Миктла…тли…тля, ик… схвативши, швырнёт куда пожелаешь,
Хоть далеко, …ик…из бездны подземной в лесные масс-с-с-сивы.
Отлегло. Спасибо, друзья. Неровно встаю на ноги, распутываю из балахонов богов. Харон валится снова. С грохотом, во весь рост, сосна вековая. С Микки кряхтим, поднимаем, ставим бога вертикально; сую ему шест для равновесия, в другую руку – чашу с вином.
Объявляю тост:
Друзья, судьба у нас одна!
Так выпьем крепкого вина!
Я рад разлить его по чашам,
