Читать книгу: «Взгляд», страница 2
Стук в дверь отвлёк её от просмотра китайской ширмы, это Ниночка пришла позавтракать с ней и поговорить, Ниночка была одинока и пуглива, а Инесса понимала и жалела её. Ниночка приходила сюда по привычке и старой дружбе, сначала она помогала ухаживать за больной Ольгой Александровной, мамой Инессы, пока Инесса работала в костюмерной театра и все вечера должна была быть на спектаклях, и когда профессор, забравший несколько лет назад маму к себе, так как любил её и хотел напоследок подарить маме эту свою единственную любовь, иногда писал свои последние шедевры в институтской мастерской. Потом, после смерти мамы, Ниночка ходила уже к самой Инессе, помогала ей по хозяйству, видя, что соседка совсем перестала готовить, стирать, после того, как уволилась с работы, спряталась у себя за ширмой и все дни проводила у своих окон, на которых не стояло ни одного цветка, а только вазочки с кистями, карандашами, груды старых журналов «Наследие», флаконы с растворителями и матовым акриловым лаком, машинка Зингер, прикрытая тонким гобеленом бабушки.
Ниночка привыкла к этой немного странной, но удивительно доброй и красивой женщине, так переживающей утрату матери, что закрылась от всего мира в своей огромной комнате, которую уменьшила, перегородив старинной ширмой, растянув её между толстыми книжными шкафами. Ниночка знала, что Инесса стала писать маслом, она сама покупала ей краски по списку и грунтованный картон с холстами, но никогда ещё не видела ни одной работы и не подозревала, что за ширмой скрывается целый склад картин, она была не любопытна и очень уважала свою интеллигентную соседку, её новое увлечение и время, которое та тратила в основном на своё одиночество, священнодействуя за ширмой и слушая старые пластинки. Если звучала песня «Опустела без тебя земля», то Ниночка догадывалась, что вчера купленная бутылка сухого вина откупорена, а Инесса лежит на своём кожаном диване и хандрит, вспоминая неудачный роман с одним долговязым искусствоведом из Русского музея, Эдуардом, который оказался женат и был очень жаден, за полгода не подарил Инессе ни одного цветочка, а только дарил свои скучные книги по искусству каменного века, и всегда просил сварить Ниночку кофе, словно она была их служанкой. Он и вправду думал, что Ниночка – горничная Инессы, и приходя, сваливал Ниночке в руки свои шарф и пальто. Если бы были в моде калоши, он непременно бы ходил в них, вообще, он был очень старомоден, может книги о каменном веке так повлияли на его принципы и взгляды? Взгляд у него оказался тоже каменным, когда он однажды скользнул им по Ниночкиным бёдрам.
Ниночка от избытка нежных чувств к своей взрослой подружке, понимая её одиночество, как своё, и от навалившегося внезапно понимания собственного одиночества, или от грустной мелодии за стенкой начинала плакать, тихонько всхлипывая и сморкаясь в белый платок с мелким кружевом по кайме. Ей не надо было ничего объяснять, такие люди понимали другого быстрей, чем себя в минуты слабого сопротивления жизненным неудачам. Такие люди, как Ниночка, были верными друзьями, но только тем, кто сам умел страдать и не мешал страдать другому. И вот Инесса была самым любимым другом, она не мешала Ниночке плакать за стенкой, но всегда утешала её мелкими подарками: книгой или билетиком на спектакль.
Ниночка была тайно влюблена в Эдуарда только на время появления в их квартире. Его одеколон волновал её воображение, а влажный взгляд зелёных глаз скользил всегда мимо Ниночкиных светло-серых глазок, не давая ей повод надеяться хотя бы на то, что он заметит её существование не как горничной Инессы, а как самостоятельную единицу женского пола, с вполне гордым характером и несокрушимой верой в своё светлое замужнее будущее. Конечно, она не собиралась отбивать Эдуарда у своей подруги по одиночеству, такой змеиной мысли не могло быть в её чистой душе, но что она могла сделать с этой стихией в своей чистой душе, как успокоить женское волнение, когда в щёлочке Инессиной двери гас намёк на подобие света, слегка струящегося сквозь живописную ткань старого абажура с бахромой? У Ниночки сразу начинала кружиться голова, она запирала дверь на три оборота, будто боялась, что Эдуард, бросив на собачью кушетку Инессу, будет ломиться в её дверь, требуя всяческих ласк и её полной отдачи ему. Зажав уши ладонями, Ниночка зажмуривала глазки, ей не хотелось слышать эту возникшую многозначительную тишину, которая насильно рисовала в её мозгу разные интимные сцены из жизни девушек лёгкого поведения и призывала её принять участие в этом безрассудстве. Инессы в этих сценах не было, она вообще забывала про неё, только Эдуард, она и зачем-то эти девицы прыгали с мысли на мысль, которые Ниночка пыталась уничтожить слезами, начиная тихонько плакать и кусать краешек платка, и от переживаний засыпала в темноте. Через полчаса в тишину врывались скрипки с пластинки Брамса и нервный смех изменника своей жены Эдуарда. Но Ниночка, заснув от пережитых эмоций, уже не слышала, как открывалась дверь, лёгкой походкой Инесса бежала в ванную, а Эдуард тяжело скрипел по паркету и закуривал свои ароматные сигареты. Потом он подходил к Ниночкиной двери, легонько стучал костяшками пальцев и говорил в дверь:
– А нельзя ли кофейку заварить?
– Слушай, не стыдно тебе, девчонка уже спит, дома попьёшь, а может, останешься? – спрашивала его с надеждой Инесса.
Ниночка просыпалась от стука, опять огорчалась, выходила и подавала ему шарф и пальто, висевший у входа, чтоб хоть немного побыть с ним рядом, дотронуться до его вялой руки и почувствовать дивный для неё аромат ужасного Шипра. Он, так и не посмотрев в её ожидающие глазки, чмокал в щёку Инессу и спешно, почти бегом, уже совсем отстранённый, выходил из их огромной коммуналки под неодобрительные взгляды случайно оказавшихся в коридоре соседок. Инесса при этом победоносно шла на кухню и с шумом мыла и без того чистые чашки.
Ниночка теперь влюблённо смотрела на Инессу, ну как такую можно не любить? Её можно только любить и уважать, такую смелую и свободную от мнений коммунальной толпы, вот Ниночка и любила её, и уважала. Инесса была вообще её благодетельницей, не бросила помирать от голода и холода в этом огромном городе, куда она приехала на работу из текстильного края, но тогда неожиданно сняли лимит на прописку. А Инесса подобрала её, плачущую в Летнем саду, где она собралась ночевать на голой скамейке с каким-то приблудным котом. Кота тоже забрали, он теперь греется на батарее в Ниночкиной комнате, которую Инесса сняла у соседа, постоянно живущего на даче в Павловске. А что до Эдуарда, так он, как только за ним щёлкала входная дверь, тут же исчезал из Ниночкиных пламенных желаний, словно старая декорация, временно отодвинутая за кулисы.
– Кофейку? – предлагала Ниночка Инессе после бегства Эдуарда, и та многозначительно кивала, меняла пластинку, набрасывала клетчатый плед на ещё не остывшее ложе их тайной с Эдуардом страсти, на котором тут же устраивались с ногами две подружки по одиночеству и начинали весело пить кофе и болтать о всяких театральных новостях. Ниночка работала в театре швеёй, куда её устроила Инесса, и откуда она сама уволилась после смерти мамы, заболев от переживаний какой-то неведомой болезнью, сковавшей на время её ноги.
Болезнь сковала не только ноги, Инесса потеряла интерес вообще к жизни как таковой. Она почувствовала себя исключительно одинокой, потерявшей землю под ногами, основу её естественного существования, свой мир, которым была её мама. Мама была всем для неё: и другом, и целой вселенной, поддерживающей её с самого рождения, она так и пробаюкала Инессу всю жизнь, оберегая своей любовью от всяких неудач, при этом давая дочке полную свободу, так могла только мама, сама воспитанная в тайной дворянской семье и знавшая что-то такое, чего нет в советском методе воспитания детей.
Оставшись без мамы, Инесса, потерявшая жизненный пульс, чувствовала только живой, дышащий за пятью окнами с низкими подоконниками, огромный город, который поддерживал её, как самый близкий человек, улыбался ей рассветами и обнимал закатами, терпеливо ждал встречи и часто манил под дождь, под которым не заметны будут Инессины слёзы, постоянно льющиеся без предупреждения по её щекам от расстроенной нервной системы. Эдуард сразу же исчез из поля зрения, ну как можно обнимать женщину с недвижимыми ногами, заплаканным лицом и пустым взглядом, упёртым в стенку с портретом матери?
