Читать книгу: «Карамель. Новый Мир», страница 10
– Не сделаешь того же в ответ? – спрашивает Каин.
– Дыхательные маски служат для защиты органов дыхания, – отвечаю я. – Снимать их противопоказано. И противозаконно.
– Для обезличивания и смешения толпы, разве нет? – спорит водитель. – Думалось, ты уже переваривала эту мысль.
Даже если он скажет, что Новый Мир – пустошь и утопическая блажь, я не поверю. Это мой мир. Мой Мир. И я на защите его – как он на защите меня.
Каин говорит:
– Хотел бы я узнать тебя ближе.
Веду от возмущения бровью:
– Из неизвестных источников ты знаешь достаточно.
– Не больше, а ближе, конфетка.
– Тому не бывать.
– Посмотрим.
И парень нагло улыбается. У него и улыбка пряная, тягучая. Обаятельная. Красивому лицу верить нельзя – это я поняла. Глупый, наивный, самоуверенный. Целый мешок безупречно-губительных качеств!
– Ты хоть раз смотрела под ноги, пока шагала по иллюзорному, обманывающему, застилающему глаза Золотому Кольцу? Знаешь, что там?
– Никто не знает, – пресекаю я. – Никому в голову не придёт проверять, это девиантно.
– Не всё, что расходится от государственного гласа, неправильно и девиантно.
– Всё.
– Могу сказать. Если спустишься на самый нижний из существующих в Новом Мире мостов и посмотришь себе под ноги, непременно разглядишь странный блеск. Словно натянутое полотно, брезент. Словно земли там нет и, если свалишься, до неё не долетишь. Есть что-то другое. Перекрывающее.
– Наверняка, ещё одна защитная конструкция изобретателей и конструкторов, великих умов Нового Мира. Чтобы гадкие испарения от мёртвой земли не поднимались к нам. Логично?
– Или чтобы гадкие люди не могли спуститься к возможно немёртвой земле.
– Ты больной и фантазия у тебя больная, Каин.
– Наличие фантазии лучше, нежели её отсутствие, Карамель. Жить веселей.
– Ты живёшь не для веселья. У каждого есть свой долг – перед государством в первую очередь, а затем и перед самим собой: выстроить лучшее будущее, работать на благо мира. Понимаешь?
– Тебе мозги промыли.
– У меня они хотя бы есть.
– Только их притупили действия таблеток.
Стремлюсь обозначить свою позицию:
– Очевидно, ты желаешь, чтобы я помогла тебе…
– В моих действиях и словах, Карамель, – перебивает он, – нет злого умысла. И познакомиться я хотел не ради выгоды. Моя цель – нести правду.
– Твоя правда однобока, янтарные глазки.
– Ты поймёшь, сама всё поймёшь. Мы не такие как вы – верно; но мы не плохие. Другое – не значит «плохо», незнакомое – не значит «опасно», чужое – не значит «не способно стать родным».
– Что ты сделал кроме слов, Каин? – спрашиваю я. – Ты типа связиста или вся твоя внутренняя революция – содрогание воздуха с целью раскачать лодку изнутри? У всего есть последствия – готов ли ты к своим или движешься на неясном максимализме?
– Чёрт, а ты, Голдман, действительно умна, – улыбается парень.
Пытается отвести взгляд, сместить центр внимания. Говорю:
– Это не ответ.
Продолжает:
– Мне говорили, как ты уже упомянула «неизвестные источники», что Голдман слишком эгоистичны, горделивы и себялюбивы, а потому не видят дальше носа – это не так. Ты видишь всё, за всем наблюдаешь. Это лишь доказывает твою особенность и исключительность, Карамель.
– Давай разъясним: мне выгодно и удобно жить так, как я живу, – кидаюсь в ответ. – Без причуд и без переживаний. Выгодно и удобно.
– Ага, – со скептической интонацией отзывается собеседник. – А к чему лежит душа?
Какая ещё, мать его, душа? Серьёзно? Что дальше?
– Красивые речи, Каин – почти сахар. А толку? Такие как ты разрушают, губят.
– А такие как ты, Карамель, создают, признаю это. Знаю. И также знаю, что внутри тебя есть нечто покусывающее мысли: оно заставляет сомневаться в порядке и стабильности вещей и системы. Изредка. Ты думаешь отличительно от норм и законов.
– Что ты хочешь этим сказать?
Пытается оскорбить? По интонации не похоже…ещё и в глаза смотрит. Плавко.
– Ты будто бы просыпаешься в самом деле, – продолжает Каин, – оковы сна и дурмана сходят – ты рассуждаешь не как житель с поверхности, но и не как беженец с низовьев, изгнанный или Остроговец. Это ты, твоё истинное лицо. Не абстракция и не искусственно-созданный образ. Ты – настоящая. Не идеальная по чьим-либо меркам, а настоящая.
– То есть, – готова поспорить, – «идеально» априори не может быть «настоящим»?
– Может, отчего же. Воедино! Но разница в них есть. Настоящий – либо таков, либо нет. А вот идеальность – понятие не имеющее ни контура, ни определения.
Вырывается:
– Подобно любви?
Хочется прижечь себя за раскованность речи.
– Нет, с любовью всё понятно, – и вдруг Каин открывает дверь с моей стороны. – Либо любишь человека, либо нет.
Понимаю его и, утаив подарок в рюкзаке, выхожу. Как это всё странно…
Словно бы в прострации двигаюсь к дому. Не оглядываюсь, не смотрю на водителя. Не смотрю на сад. Не смотрю на Новый Мир. Не смотрю на город. Смотрю на дом, приближаюсь к входным дверям – дом и двери словно бы отдаляются. Всё дальше и дальше. Вдруг – распахиваются. Спасительный силуэт служащей возвращает меня в реальность.
– Всё хорошо, мисс Голдман? – беспокоится Миринда. – Вы провели много времени на посадочном месте, вам требуется помощь?
Даже служанка обратила на это внимание. Оказываюсь в прихожей, но снимать пальто не тороплюсь. Забываю об обыденном порядке вещей и в момент выпаливаю ложь:
– Всё в порядке: уронила кольцо между диванами – пришлось искать самой.
Миринда согласно качает головой. Или несогласно? Она всё поняла? Догадалась? Сделала вид, что не поняла? У меня даже колец на руках нет! Прохожу мимо, прижав рюкзак к груди – словно несу там нечто сокровенное, глубоко личное (так и есть!); не для чужих глаз. Направляюсь в комнату.
Каблуки стучат по стеклянным ступеням, Миринда провожает меня безучастным взглядом. Или он вовсе не безучастный? Осуждающий? Пренебрежительный? Подозревающий?
Захожу к себе и запираю дверь. Пальто спадает с плеч само – открываю рюкзак и достаю шкатулку. Рассматриваю узоры на ней, трогаю черно-белые запятые. К какой стороне принадлежу я? Добро или Зло – чего больше? Я совмещаю в себе два начала или вскармливаю превалирующую нутру сторону? Какого волка я кормлю? Кто я? Хорошая или плохая? Кто я?
Какого чёрта, Карамель?
Приди в себя, Голдман.
Карамель.
Кара.
Кара.
Тебя не интересуют вещи, о которых ты рассуждаешь: в тебе уже есть все ответы на интересующие вопросы, не пытайся вскопать почву принципов и убедиться в правильности рассады – всё требуемое уже проросло. Ты на поверхности семнадцатый год – и все полные шестнадцать лет твои мысли (родоначальники действий и слов) вели тебя в верном направлении, ибо Новый Мир принимал тебя и поддерживал. Не отказывайся от его отеческих рук ныне – припади к пятам и проси прощения за ложные выводы, девиантное поведение, деструктивные размышления и уродливые беседы. Соответствуй Новому Миру – никому иному до тебя не будет дела.
Смотрю на город за окном. Смотрю на шкатулку.
В бешенстве откидываю её – летит. Грохочет и замирает подле кровати. Открывается. Я не догадалась посмотреть, что в ней – и вот смотрю. Подползаю к шкатулке и, упав перед ней на колени, снимаю не до конца отъехавшую крышку. На бархатной обивке цвета старого вина лежит пара белоснежным перчаток, на каждой из приятельниц вышита заглавная буква моего имени.
– Кара, ты дома? – зовёт голос по ту сторону двери.
В спешке прячу подарок под кровать и распахиваю дверь. Пытаюсь быть холодной, быть спокойной.
– Чего тебе? – спрашиваю в привычной манере.
– С днём твоего взросления, Кара. – Мать делает шаг – оказывается в спальне и примечает брошенные на пол пальто и сапоги. – Почему верхняя одежда и обувь в твоей комнате?
– Почему ты в моей комнате? – хмыкаю наперерез. – Миринда, сюда!
Объявляется горничная: убирает пальто и сапоги.
– Всего лишь хотела принести свои поздравления, – продолжает мать, – а ты с таким неуважением относишься ко мне.
Опирается о дверь. Тонкие руки занимают проход. Хочешь – не хочешь, а не убежишь. Вот она, самка богомола. Словила. Сейчас сомкнёт клешни. Оторвёт голову.
– Поздравления с чем? – подхватываю я. – Подожди-ка…день, когда я родилась, считается для тебя праздником? Особой датой? И давно?
– Радуйся, что вообще на свет появилась, доченька. Отец зовёт тебя: он в кабинете.
Для чего?
Иду к нему. Размышляю об оставленном в комнате подарке. Как получилось, что меня в это втянули? Пожалуйста, желаю проснуться несколькими днями ранее и ничего из пережитого не знать.
– Дочка.
Отец не сидит – привычно ему – спиной к городу, за столом. Он стоит у окна и смотрит на Новый Мир. Прохожу в кабинет и встаю подле.
– Дочка, всё хорошо? – спрашивает отец.
Почему? Почему он это спрашивает?
– Разумеется, – отвечаю я. – Сомнений быть не может, всё – как и всегда – идеально.
Бросает взгляд, прицепляется им.
– Ты можешь сказать.
– Чем обосновано твоё волнение? – спрашиваю я.
Неужели он был всё это время дома и наблюдал за мной и водителем через проклятое окно? Обычно отец возвращается из Здания Комитета Управляющих позже. Обычно задерживается на работе. Обычно…
Всё происходящее с начала этой недели необычно, Карамель. Всё неправильно и отличительно. И ты – сама виновница этих разрушений. Пожинай плоды. Кусай их. Горько? Заслужила!
– Возможно, мне просто показалось…
Принимаю боевую позу:
– Давно ли Голдман полагаются на «кажущееся»? Если не уверен – молчи. Сомнений быть не может, мы не так воспитаны.
Отец улыбается.
– Моя девочка, узнаю.
Оставляю кабинет, направляясь в ванную комнату, дабы смыть с себя последствия странного дня, провожу там несколько часов, после чего – зеркала и стёкла запотевают, пишу своё имя, ставлю автограф – возвращаюсь в спальню. Отмечаю, что дверь открыта – я же имею привычку её закрывать. Кто там шарился? Или Миринда занята уборкой? Кажется, она припозднилась!
В комнате никого нет. Вообще никого. Паука в банке тоже.
Да почему это всё происходит?
– С днем рождения, сестричка! – вопит Золото со спины, и девичьи руки заталкивают меня в комнату.
Валюсь на пол, дверь позади хлопает. Понятное дело, что не запирается, но ощущения так себе.
– Где мой паук, мерзавка? – кричу в ответ. – Это ты его выпустила?
Хохот Золото разливается по коридору и звонким эхом съезжает с перилл, ударяясь о парадную дверь.
– Гадкая Голдман, ненавижу тебя!
Встаю и осторожно передвигаюсь по комнате: обыскиваю шкаф с вывернутыми ящиками и перебираю бумаги на столе. Золото, чтоб тебя! Заглядываю под кровать и тумбы – паука нигде нет. Фантастически, Карамель. Ты потеряла подарок в тот же день, как тебе его вручили. Мечтала о нём ты не дольше. Раздосадовано валюсь на кровать – паук выползает меж подушек и замирает напротив лица.
– О, привет, – говорю я. – Охотишься?
Аккуратно подбираю бархатное тельце (лапки скользят и щекочут пальцы) и перекладываю в банку с продырявленной крышкой. Подожди, малыш, завтра привезут укрытие. Будет дом, будет еда. Тебе понравится жить под куполом – мы все живём под куполом.
И нам нравится.
Нам нравится?
Вот ведь противная сестрица…не думаю, что её проступок можно оставлять без внимания и огласки, а потому на эмоциях (на чём-на чём, Карамель?) врываюсь в отцовский кабинет и объявляю:
– Не будешь следить за Золото – у тебя станет на одну дочь меньше!
Отец подпирает руками стол, тело его мешком принимает форму кресла.
– Какое золото? Нам звонили по акциям? – спрашивает он. Голос – пьяней некуда, разве возможно напиться за несколько часов до состояния, когда мозги переходят в автономный режим?
– Золото. Так зовут твою младшую дочь, – усмехаюсь я. – Знаешь, забудь! Я просто устала! Пойду отдыхать.
– Договорились, дочка.
Дочка.
Качаю от недовольства головой и возвращаюсь в спальню.
Не хочется думать ни о напившемся в мой день рождения отце (и как он так быстро опьянел, в самом деле, что послужило причиной?), ни о позабывшей обо мне матери (куда я швырнула её подарок?), ни о глупой сестре (чтоб она пропала!), ни об Ирис, которая бросила меня, ни о Ромео, которого бросила я. Ни о янтарных глазках, которые несут смуту и навевают уродские неказистые мысли. Желаю отключиться от всего мира, а потому плетусь спать. Вспоминать, как меня рвало – равное табу. Я не больна! У меня нет расстройства! Я не больна? У меня нет расстройства?
События шестого дня
Первая таблетка. Вторая. Третья. Четвёртая. Сегодня их четыре. Всегда четыре. Или однажды я открыла пять блистеров подряд? Запиваю таблетки и смотрю на себя в отражении. Вода странно пахнет. Она всегда странно пахнет или сегодня особенно? Она сладкая, точно.
Стук.
Скрип.
Двери открываются – без предупреждения. Либо служащая вновь позабыла, как ей следует себя вести (что маловероятно), либо она пожаловала с сообщением от родителей. Срочным сообщением.
– Мисс Голдман, – говорит служащая, – ваш отец настаивает на прочтении последних публикаций в Вестнике.
Препираюсь:
– Я не читаю Вестник. Жалкие сплетни, собранные по крупицам со всего Нового Мира.
– Он настаивает, мисс Голдман.
Служащая кивает. Лицо у неё спокойное, безучастное, вот только плечи напряжены, и сама вся скована; тело выдаёт неладное.
– Что случилось, Миринда? – спрашиваю я.
– Сенсор заряжен, мисс Голдман, – продолжает женщина, – но вы можете использовать сенсор в кабинете отца.
– Тоже его рекомендация?
– Да, мисс Голдман.
Твою мать.
В спешке покидаю ванную и бегу в отцовский кабинет.
Твою мать!
Что случилось?
Что могло случиться?
Что могло случиться за одно утро?
Над столом пляшут изображения конвертов. Почта отца. Смахиваю рукой по встроенной в стол клавиатуре и открываю Вестник. Последняя публикация – «Интервью не быть!». Читаю под своей фотографией, сделанной в Академии, абзац: «Интервью с Карамель Голдман – девочкой-примером для всего Нового Мира и в особенности для подростков, обучающихся в Академии – отменено! Оно должно было состояться на следующей неделе и транслироваться по утренним Новостям, однако команда журналистов обеспокоена здоровьем золотой наследницы и не желает подставлять под удар собственную репутацию. Кажется, образ Карамель Голдман всё это время был лживым. Она больна?» Какой дешёвый язык, какая дешёвая подача, какая дешёвая новость! Что за дрянь пишут в Вестнике? Никогда он мне не нравился, никогда!
Перелистываю статью. Следующая публикация с заголовком «Золотая наследница не в себе». Фотографии со вчерашнего дня – в машине, когда янтарные глазки довели до слёз напоминанием о Бесе…Вот только лицо Каина на всех кадрах искусно сокрыто – то зеркалом дальнего вида, то несущимся рядом автомобилем, то падающей тенью. Чёртов сукин сын, как ему повезло!
Следующая статья. «Семья Голдман не доглядела за старшей дочерью! Разврат и скандал!». Несколько фотографий – приближаю их: Ромео держит меня за плечи, прижимая к стене. Но лица Ромео не видно, лишь затылок. Да чтоб тебя…да чтоб тебя! Камеры в лифте всё время работали? Сигнальная лампочка не горела, но камера записывала – и беседы, и происходящее. Да чтоб тебя!
Вот только всё было не так, как рассказывает Вестник. Новости перевёрнуты, вырваны из контекста…
В воздухе появляется изображение телефонной трубки. Входящий вызов из Палаты Социума. Очевидно. Клацаю по невидимой клавиатуре – принимаю звонок.
– Поздравляю, дочка, – говорит объявившийся в воздухе отец. – Тебя слили.
– Поздравляешь? – восклицаю я.
– Не забывай, что ты Голдман даже сейчас. Держи себя в руках.
От обиды приземляюсь в кресло. Смотрю на отца. Он закрылся в кабинете, поправляет волосы, протирает мокрый лоб. Волнуется? По глазам не скажешь…
Требую объяснений:
– Что значит «слили»?
– А как ещё назвать разом вываленную, нелестно демонстрирующую в обществе, информацию по кому-либо? – отвечает отец. – Или ты думаешь, все истинно без грехов и идеальны? Да, я пытался привить тебе эту мысль, но не ожидал, что получится…
Вот так известия…
– А люди – идеального Нового Мира – отличительны, – продолжает отец. – Они виртуозно скрывают свои ошибки, а кто не скрывает – отправляется в Картель или Острог. Но для начала – на первую страницу Вестника. Просто скажи: кому ты перешла дорогу? С кем познакомилась? Кто мог это сделать? Кто собрал данные со всех камер и выплюнул их Вестнику?
– Я не знаю, – отвечаю я. – Не знаю. Мы же Голдман! У нас наверняка множество недругов.
Мог ли Каин? Нет, у него даже машины своей нет, нет чипа, значит, нет права голоса и возможности официально обращаться с жалобами, он не зарегистрирован как гражданин Нового Мира – что уж говорить о доступе к камерам и выходу на Вестник.
Отец кивает:
– Потому я просил тебя быть осторожней. Хотела обниматься с Ромео –пригласила бы в дом и спрятала в комнате, почему я должен учить тебя элементарным вещам? Где изворотливый ум Голдман?
– Прости?
Он серьёзно?
Он же несерьёзно…
– Карамель, ты ещё не поняла? Делай всё, что ты захочешь, но так, чтобы никто не видел. Либо обыгрывай. Либо готовься к последствиям.
Не даёт переварить мысль. Велит открыть почту и прочитать последнее из отправленных ему писем. Смахиваю рукой Вестник и нажимаю на конверт.
«Карамель Голдман снимается с Ромео Дьюсбери за неоднократные жалобы, в которые входят: 1) распространение ложной информации касательно Тюльпан Винботтл; 2) дурное поведение с работниками учебного заведения (жалобы от преподавателей при необходимости запросить отдельно); 3) пропуски многочисленных занятий, среди которых элективные курсы (табель успеваемости при необходимости запросить отдельно); 4) сокрытие болезни (донос от Ирис Имли при необходимости запросить отдельно); 5) пагубное влияние на поведение Ромео Дьюсбери (статья «совращение», подтверждающие видеоматериалы при необходимости запросить отдельно); 6) активное распространение своих политических взглядов. Господин Голдман, обращаемся к Вам лично. Ещё одна жалоба на Вашу дочь, и она будет исключена из Академии Северного района. На данный момент мисс Голдман отстраняется от занятий, надеемся на понимание. Мы беспокоимся за граждан, которые могут счесть её поведение приемлемым. Оставляем за собой право призвать Карамель Голдман на медицинское обследование. Контактный номер социальных работников и привязанных к организации психологов в приложенном документе. Хорошего дня!».
– Прочитала? – спрашивает отец, когда я отрываю глаза от текста и прилипаю к его застывшему изображению.
– Это враньё.
– Неважно. То есть… – спешит поправиться, – не это сейчас важно.
– Да что вообще важно? Я перестала понимать происходящее, объясни!
– Я заеду в Администрацию Академии, обсужу возникшую ситуацию. Мы обжалуем эти статьи и оправдаем тебя.
А если я этого недостойна?
Как оправдать всё то, что написано и показано в Вестнике? Для чего оправдывать девиантное поведение? Новости никогда не врут. Новости публикуются независимым гласом людей, что не имеют к нам отношения, а потому предвзятости быть не может. Новости составляются на увиденном.
– Слышишь? – переспрашивает отец. – Я тебя оправдаю – сделаю ради этого что-угодно.
Что-угодно.
Сделаю ради тебя.
– Ты говоришь это под камерой в кабинете Палаты Социума, – небрежно отторгаю я.
– Именно, – соглашается отец. – И при необходимости уничтожу запись.
– Так это делается?
Вспоминаю однажды забытую отцом хронику – когда он оставил в кабинете видео с сумасшедшей беглянкой, у которой было оружие. Значит, она тоже была дорога и близка, если он помог достать пистолет.
Припоминаю:
– Та блондинка из видео-хроники…ты помогал ей?
– Не сейчас, Карамель. Не об этом.
– Кто она тебе?
– Не сейчас, говорю же.
– Ты готов жертвовать собой. Ныне – ради меня. Тогда – ради неё. Подставляться. Не понимаю.
– Прошу, не сейчас, дочка. Если ты кому-либо расскажешь о записи – Голдман не выкрутятся. Не говори ничего о секретах внутри семьи, даже если за это пообещают спасение – то будет ложь. Спасти тебя может только семья, Карамель. Кровь – гарантия и гарантия куда более прочная и весомая, нежели людские клятвы и государственные законы.
Перечу:
– А если я в самом деле так плоха, как пишут в Вестнике? Продолжишь защищать?
– Разумеется, – молниеносно соглашается отец. – Ты моя дочь, Карамель, иначе не может быть.
Прикусываю губу, смотрю в сторону. Ведь он сам когда-то написал донос на родного брата…я помню лицо дяди в этот момент, помню его разочарование и растерянность.
– Дочка, – обращается отец. – Послушай меня. Послушай. Идеальных людей не существует.
Отклоняюсь от экрана и недолго смотрю перед собой. И это сказал мой отец? Властитель, порядок, честь и свет Нового Мира? Тот, кто заставил меня выучить Свод Правил, кто помог составить речь для южан: «Мы – ваши Создатели», кто убедил в великолепии Нового Мира, кто сказал, что мы – вершители.
– Нет, – оспариваю я.
– Не существует, – повторяет отец.
– Тогда чем мы – Создатели – лучше всех недостойных, отправленных в низовья Нового Мира, и обременённых нести вечную службу в иных районах?
– Да ничем.
Соглашается чересчур спокойно. Так спокойно, что у меня сводит горло.
– Через призму, – рассуждает мужчина, – твоего видения: ни я, ни мать, ни ты, ни кто-либо ещё не лучше всех иных.
Прошу:
– Не говори так.
– Одинаковые куски плоти с одинаково допустимыми эмоциями, разно преобладающими у разных. А знаешь, дочка, как эта разность определилась? Более хитрые вознеслись над менее хитрыми и придумали правила, дабы очертить так называемую «божественность».
– Я не верю. Хочешь сказать, законы врут? Свод Правил врёт?
– Законы придумывали себя не сами. Это люди. Их ошибки. И Свод Правил – хронология бед.
– Всё равно не понимаю, – глубоко вздыхаю и пытаюсь расправить плечи. По ощущениям, на них свалилось целое небо Нового Мира. – Что ты пытаешься этим сказать? Бери, что хочешь, но не кричи об этом? А как же правила? Есть закон! Есть порядок. И они, – я стучу пальцем по виску, – в первую очередь здесь.
– Потому, Карамель, тебя слушали люди. Их законы на бумаге, а надо бы, – отец повторяет мой жест, – чтобы были тут. Понимаешь, почему тебя слушали и слушались? Понимаешь, почему боялись?
Я думала, уважали…
– На самом деле ничего этого нет?
– Формальность. Лишь на бумаге, прости.
Рассуждаю:
– Ещё немного и ты бы выпустил за управляющий стол – к людям и в пропитанный ложью (вы сами себе верите?) мир – человека с абсолютно отличающимся от истины мышлением. Да и человека ли? Я что, твой эксперимент?
– Ты идеальна, дочка.
Вздыхаю:
– Значит, эксперимент. – Тороплюсь: – И зачем ты признался? Я не понимаю, что мне чувствовать и как думать. Зачем ты признался, ещё и так поспешно? Иные грызли ложь подобно мне?
– Все – рано или поздно – познают истину: идеал – лишь провокация.
– Провокация? – перехватываю я. – Ложь! Ты хотел сказать слово «ложь»! Да такая явная, что познавшие её люди гордо восседают на своих управленческих креслах и насмехаются над несозревшими и обманутыми головами. Так?
– Если тебе угодно, – кивает отец.
– Всё равно не понимаю, для чего это представление. Сначала вы создаёте идеал и соотносите себя с ним, затем топчите мировоззрение и называет бутафорией. Зачем?
Отец неловко улыбается. Совсем ему несвойственно.
– Зачем? – повторяет он. – Я лишь хотел создать апогей всеобщих стараний. Повторюсь, ты идеальна, дочка. Ты достойна. И я не верю, что ты оступилась и стала как все. Не верю – всем действиям найдётся оправдание, всем фотографиям найдётся объяснение, всем статьям найдётся опровержение. Малейший просчёт и безвольный люд идёт на тебя с виллами, грозясь покарать за каждый день исполняемые ими грехи.
– Но я их не совершала…
– В головах людей – уже, – смеётся отец. – Ты управляющая, Карамель Голдман. Ты Создатель. Я не верю, что ты не смогла приручить глупую подружку, что на каждую подачку от тебя смотрела как на явление святого. Я не верю, что ты не смогла обуздать гормонами переполненное тело мальчишки, что готов ползать перед тобой на коленях. Не верю, что ты провалилась уже на этом, а теперь дивишься злобное толпе.
Но я всё это сделала.
Пускаю слёзы и отключаю изображение со своей стороны.
– Карамель, – зовёт отец, – ты ещё тут?
Кидаю резко:
– Да. А ты?
– Я всегда с тобой, дочка. Всегда на твоей стороне – что бы ты не сделала и как бы не поступила. Я буду на твоей стороне.
Признаюсь, что поражаюсь собственной глупости.
– Объяснись, – просит отец.
– Поражаюсь, что поверила тебе и другим, что играла в вашу глупую игру и проиграла, потому что, оказалось, в ней нет правил.
– Знай ты всё раньше, – интересуется отец, – вела бы себя по-другому? Позволила где-то излишества?
Показательно вздыхаю и, цокнув, возвращаю своё изображение. Отец наблюдает заплаканное лицо.
– Серьёзно? – восклицаю я. – Ваши загубленные головы и разум способны думать об одном, фантастика. Хочешь знать, как бы я вела себя, знай всё изначально? Я бы продолжила вести людей по пути блажи и выдумок. Равно тебе в отношении меня. Я бы каждого приручила, а в последующем наказала.
– От обиды?
– В попытке прийти к идеалу. Хотя, – увожу взгляд в сторону, – было глупо вразумить идее идеальных людей.
– Ты так считаешь?
– Вы так считаете. Ты. Новый Мир. Все. Я же верю (и буду до последнего верить), что идеал – апогей сознаний – достижим.
– В тебе говорит юный возраст и молодой ум.
– А в тебе, – плююсь в ответ, – сухарь, что вечно пробовал и вечно обжигался, сталкиваясь с неудачей. Ты пытался приручить людей, но они, позволив тебе верить в собственную власть, лишь изображали покорённых. Ты обманул их, они обманули тебя – незыблемый круг, поздравляю.
– Мы обменялись взаимными оскорблениями?
– Для чего ты признался? – и я шмыгаю носом. – Не мог держать гребаную интригу до победного?
– Ситуация вышла из-под контроля, дочка. Я не смогу тебя защищать, если ты не будешь знать всей правды, если не сможешь подыграть.
– Подыграть…мерзкое слово. Я должна «отыгрывать» образ идеального управленца?
– А ты хочешь остаться на поверхности?
Слова ударяют. Ужасно. Нервно. Я просыпаюсь с мыслью о поверхности и засыпаю с ней же. Остаться на поверхности. Быть на поверхности. Жить на поверхности.
– Разумеется, – говорю я.
– Тогда придётся изворачиваться, дочка.
– Не такой ценой.
– Другой нет. Ты ослушалась идеальных законов идеального мира средь идеальных людей – не сможешь оправдать себя, выставив жертвой обстоятельств, на честь которой посягнули недостойные, пеняй на себя.
– Мне не нравится это общество.
– Другого не дано.
– Кажется, я больше не хочу восторгаться Новым Миром.
– Да хоть прокляни его, Карамель, – говорит отец. – Но на камеру скажи иное, будь добра.
Всё совсем не так. Всё неправильно. Может, я сплю?
Отец рассуждает по поводу увиденного в Вестнике:
– На той фотографии из лифта лица Ромео не видно, но твоего друга легко опознать по внешним данным: рост, волосы, телосложение, форма. Его привлекут в любом случае. Только позже – сначала поиздеваются над тобой.
– Зачем ты это говоришь? – спрашиваю я.
– Хочу предупредить, ведь ты не оказывала Ромео никаких знаков внимания, не нарушала нормы партнёрства из Свода Правил, не давала никакого повода к этому. Верно?
– К чему ты ведёшь?
– Он виноват. В ситуации в лифте виноват исключительно он – хотел поругать честь Голдман. А вина Вестника в том, что они не показали последующее – ты оскорбилась и ушла, не оказала внимание в ответ. Верно?
Так и было. Так и было? Нет, не совсем так. Звучит пространно, оскорбительно, девиантно. Пересказывать ситуацию более неудобно, чем переживать её.
Отец продолжает рассуждать:
– Твоя вина в том, что ты не подала жалобу. Почему это произошло? Ромео угрожал твоей семье и обещал опорочить перед всем Новым Миром, выставить плохой в Вестнике и сорвать интервью по Новостям. Верно?
А вот этого точно не было.
– Ромео – хороший мальчик, – говорю я.
– Выбирай, Карамель, – кидает отец. – Либо он, либо ты.
– Я не хочу врать.
– А что ты делаешь на протяжении всех своих шестнадцати – ныне семнадцати – лет? Ты врёшь, дочка. О том, что ничего не чувствуешь, о том, что ни о чём не беспокоишься, о том, что всё тебе известно и ты всем в Новом Мире довольна. Ты врёшь – в обществе – каждый прожитый с ним день.
Отец отвлекается. Кто-то заходит в кабинет – наблюдаю мутные очертания находящегося позади мужского силуэта. Женский голос говорит об упавших акциях Голдман и замечаниях некого по фамилии Первый.
– Кто передал сообщение? – спокойно спрашивает отец.
– Сам господин Фауст, – отвечает женщина. – Он не дождался вас и…
– Ты не запустила Фауста Первого? – и вот отец сотрясает кабинетные стены – разве что окна не вываливаются. – Ты не запустила…Его?
Уволена.
Я знаю эту интонацию – доводилось слышать пару раз в жизни.
– Уволена! – следом грохочет отец. – Тебя учили..? а, к черту! Ты уволена, собирайся и уходи.
– Но… – препирается женский голос.
– Прочь!
– Господин Голдман…
– Сколько прождал Первый?
– Не больше пяти минут, господин Голдман. Вы велели не отвлекать вас, пока говорите с дочерью, и я решила…
– Ты решила, – фыркает отец. – Ты не знаешь, кто такой Фауст Первый?
– Я не знаю, – решаю вмешаться и злю тем самым отца. – Так кто это?
Он пускает острый взгляд сначала на служащую, затем – на меня. Ей –велит убраться из кабинета и позвать другую служащую, с кофе, мне – молчать.
– Кофеин губителен, – роняю я.
– Жизнь губительна, а кофеин – приятное к ней дополнение, – отвечает отец.
Служащая покидает кабинет.
– Так кто такой Фауст?
– Решил, ты издеваешься.
– И это тоже. Но Фауста я не знаю.
Соберись, Карамель. Соберись и играй по их правилам. Ты выше всего происходящего, соберись. Ничего не случилось, ты просто познала новое. Прими это и строй мысли и действия далее. Ничего дурного не стряслось, ты со всем справишься. Да. Карамель. Кара.
А если отец проверял меня? И все его речи – бунтарские, дикие – с целью выявить, достойна ли я быть на поверхности.
Соберись, Карамель.
– Так кто он такой? – спрашиваю я. И повторяю странно звучащее: – Фауст Первый…
– Кошелёк Нового Мира, – уже спокойно отторгает отец и вновь поправляет слегка взмокшие волосы.
– Хорошая должность.
– Все акции идут через него. Фауст – гений. Он рассудителен, предприимчив, быстро анализирует и, пока ещё, холост.
– Это тут причем?
– А ты думала, мальчишка с детским лицом и лаком на волосах станет твоим супругом?
– Что ты сказал?
Не верю. Нет-нет, вот это точно невозможно переварить и осознать.
– Ты слышала, Карамель. Ромео – мальчишка, который должен был тебя оберегать и хоть чему-то научить, но – как показала практика – не смог, ибо ты оказалась вне его власти. Умница. И не умница вместе с тем.
– Что ты имел в виду, говоря про кошелёк с именем старого доктора?
– Кого?!
– Фауста…
