Читать книгу: «Маленький памятник эпохе прозы», страница 23
Самое гигантское послесловие.
Коротко о долгом
Вот я и рассказала про мою личную Эпоху прозы после того, как ушёл дар и не только к поэзии, но и к умению видеть мир через волшебный фильтр, делающий всё вокруг прекрасным и ярким, удивляющим, сохраняющий детское восприятие, когда каждый день радовал, потому что ежеминутно случалось чудо познания.
С малых лет я выражала ощущаемую мной полноту жизни с помощью стихов. В Эпоху прозы, лишившись такой возможности, стала немного другим человеком, существом с одной перегоревшей, но важной лампочкой в том месте, которое мы называем душой… или психикой… или личностью.
Или, может, наоборот? Кто кого увёл за собой: дар сбежал, забрав умение восхищаться миром, или восхищение исчезло, прихватив с собой дар? Никогда я этого не узнаю.
Пока писала, смотрела будто со стороны на те события, превращая в слова картинки из памяти, и оценивала прошлое, смею надеяться, объективно. Случилось то, на что я рассчитывала: смущавшее стало яснее, раздражавшее перестало сердить, для тревожащих воспоминаний нашлось успокоение, страхи о прошлом улеглись. Целительная сила творения прозы! А стихи… это совсем другое.
Когда-то у меня не получилось стихотворение, в котором я пыталась сравнить прозу и поэзию. Пришлось оставить, не то выходило, не то… Там были такие слова:
Роман – длинный вдох, не спеша разговор.
Стихи – тихий крик, даже шёпотом громкий.
Долгий, неспешный разговор располагает к рассуждениям, к анализу. А поэзия – эмоция, яркая краска, чистый, пронзительный звук. Сродни музыке. Не очень-то получится что-то осмыслить и проанализировать с помощью музыки Шопена, симфоний Моцарта или хоралов Баха. Прочувствовать – да, безусловно! До катарсиса, до слёз, до умирания.
Но мне было нужно разобраться умом, а не чувствами, с прошлым, которое в уже нынешней, яркой жизни я чуть было однажды не посчитала зря потерянными годами, убитыми, потраченными на ерунду. Это мучило, я жалела себя и «потерянное» время.
Теперь точно знаю – жалеть не о чем: у меня была полная жизнь, давшая бесценный опыт и многому научившая. Всё не зря, не напрасно!
Начиная с того полёта в Израиль и по сей день мой мир навсегда прекрасный, даже когда происходит что-то не очень хорошее, когда находит грусть или появляется повод для большой печали. Но необыкновенная лампочка не гаснет и не даёт ни впасть в депрессию, ни отчаяться, ни разочароваться. Я счастлива! Пишу стихи, каждый день сочиняю. И живу так, как мне нравится, как я хочу.
Надо заметить очень важную вещь. Если я счастлива и жизнь моя прекрасна и гармонична, это не означает, что стихи – сплошь розовые сопли с сиропом. Другие эмоции – переживание, душевная боль, печаль, страх – никуда не делись, я вовсе не стала вечно хохочущим Арлекином.
Мои стихи разные. О папе и маме, о моей единственной любви – Мишке. Грустные стихи. Про Веру… почти поэма получилась, многое рвалось наружу, в том числе моё чувство вины – разве про такое может быть сказано «по-арлекински»?
Но суть моей личности – радость, благодарность, гармония с миром и любовь к любым проявлениям жизни, к природе, как говорится, ко всему сущему. Именно по этой причине моя грусть – не депрессия, горечь – не тоска, злость – не ненависть, тревога – не ужас и паника. Я могу плакать над воспоминаниями, скучать по родителям и Вере, одновременно с радостью и печалью вспоминать Мишу. Чувства проживаются глубоко и со всеми положенными эмоциями и реакциями. На твёрдом фундаменте гармонии. И мир для меня, чтобы там ни было, прекрасен, жизнь – подарок.
Поэтому выходит парадокс: мне нечего писать про новый этап в моей судьбе – в ней нет конфликтов и трагедий, больших недоразумений и непониманий. Вот уже двадцать лет я счастливо живу. Пока вижу мир ярким и гуашевым, пока слышу его музыку, ничто меня не заставит быть несчастной.
Проза без конфликта не может быть интересна. О чём мне писать? В моей жизни нет конфликтов.
В то же время нет точки у повествования, оно в прямом смысле повисло в воздухе, ведь остановилась я на том, что снова обрела свой дар во время перелёта. Так, и что дальше? – спросит дочитавший до этого места.
– До сих пор пишу стихи!
Шутка!
По большому счёту Эпоха прозы не закончилась, она пришла на нашу планету, возможно, навсегда.
Стихи не нужны, ими почти никто не увлечён, поэты не в чести, «не в моде». Стихи остались чем-то значимым и важным, каким были в прошлом, только для очень узкого круга людей, но, возможно, самых счастливых на свете. Такими счастливыми бывают художники, рисующие «немодное», не на продажу, композиторы, не сочиняющие шлягеры… Я это точно знаю, потому что… ещё расскажу, почему. По-настоящему увлечённые творцы счастливы, как никто, вне зависимости от признания публикой.
Горячая и спорная тема, сколько об этом пришлось дискутировать! На сей счёт есть две противоположные точки зрения, которые известны и абсолютно непримиримы. Даже не буду углубляться, так как ничего нового не скажу.
Но поэзию, по моему мнению, постигла поистине самая печальная участь: она вся, полностью, «не в моде». Маятник, что ли? Столько веков поэзия владела умами людей больше, чем какой-либо другой вид искусства, а нынче без неё легко обходятся даже страстно влюблённые. Вы заметили?
Поэтому мои стихи – исключительно для меня и близких. И я счастлива этим.
Так что рассказать о жизни счастливого человека? Для читателя нет никакого драйва. Я-то его испытываю нон-стоп, поэтому пишу, и пишу стихи. Для себя. Для друзей. Для близких.
И как же мне поставить точку?
Пожалуй, имеет смысл просто перечислить события, произошедшие за двадцать лет, кратко, насколько это возможно, написать о том, что случилось с героями-персонажами, о которых я рассказала. Опишу, не забегая вперёд, событие за событием. Обзор прошедших двадцати лет в виде последовательного рассказа.
Итак, я прилетела тем волшебным для меня рейсом в Тель-Авив, и первым порывом было бежать за билетом обратно, домой. Но мне удалось взять в руки себя – новую, бурную, активную, со сверкающими глазами, счастливую и неуёмную. Не самая простая задачка – взять в руки такую!
Но я сказала себе: чем плохо посмотреть ещё одну прекрасную страну? Чем плохо получить ещё одно гражданство? Что дурного в том, чтобы выучить язык своих предков? А потом непременно вернуться в Москву. Словом, мне удалось не наделать эмоциональных глупостей.
– Как приятно, вы всё время улыбаетесь, у вас так горят глаза! – приветливо сказала мне представительница иммиграционной службы, оформлявшая самые первые документы нам, олимам (репатриантам), в аэропорту. О, да, я больше не «следила за лицом», не думала об этом, отбросила одномоментно и, надеюсь, навсегда. – Вы счастливы?
– Даже представить себе не можете как! – честно ответила я, оглядываясь вокруг и любуясь, какое всё яркое и красивое! Женщина – красотка, а голос у неё – настоящая флейта!
– Здорово, когда прилетают с таким настроением!
– Ещё бы! – не буду же я объяснять, что моя лёгкая маниакальность не совсем по той причине, о которой думала милая служащая.
Почти десять месяцев я жила в небольшом городке, в квартире, предоставленной мне Министерством абсорбции. В маленькой квартирке в стареньком доме. Меня абсолютно всё устраивало и радовало!
Иврит изучала нон-стоп, хоть и понимала, что он мне вряд ли понадобится, но знания ведь никогда не бывают лишними, правда? Объехала с экскурсиями всю страну и полюбила её. Прониклась причудливой, казалось бы, противоестественной, смесью Востока и Запада, влюбилась в особенных людей – израильтян – тёплых, шумных, приветливых, эмоциональных и неравнодушных. Накупалась во всех четырех израильских морях, загорела, исходила все ноги по достопримечательностям. Средств на жизнь хватало, мне ведь нужно было совсем немного – «да почти что ничего». Государство помогало, а у меня и своё было. В общем, если честно, то тратилась только на еду, и тут я себе ни в чём не отказывала – ах, какое же в Израиле всё вкусное! Боялась, что начну толстеть, пухнуть – но нет, я очень много двигалась, и всё с урчанием съеденное сгорало без остатка.
Получала миллионы образов для вдохновения и стихов, поэтому писала, писала, писала…
Израильская медицина досконально изучила моё сердце, назначила с помощью великолепных препаратов схему терапии, которая оказалась настолько эффективной, что небольшая корректировка понадобилась только через пятнадцать лет! Тогда, когда я начала потихоньку, но стариться. А так на долгие годы, всегда имея под рукой правильные лекарства в правильном сочетании, я забыла и про боли, и про перебои, и про невозможность дышать в моменты стресса. Всего три таблетки, подобранные верно и в нужной дозировке. И будто абсолютно здорова!
Видите, как скучно, когда о житье-бытье пишет счастливый человек, у которого не происходит ничего плохого?
Продолжу.
Через десять месяцев я решила, что самый момент возвращаться. В России как раз бурлила весна!
Новые израильские знакомые меня не поняли, осудили, некоторые даже разгневались. Кто-то решил, что мне не приглянулся Израиль. Каждого переубеждать – зачем? Мне это не интересно и не нужно. Тем более, что причина возвращения такая странная, сложная и мало кому понятная. Я ж не рассказывала про щекотку, про гуашевый мир, музыку бытия и про стихи. Только Людка в Америке всё знала, так и от неё по «аське» я получила страшный нагоняй.
– Окей, к тебе вернулся талант, это прекрасно, я за тебя так радовалась, что заставила всю семью пить со мной шампанское в честь этого, мы чуть не ухрюкались. Читаю всё, что ты присылаешь и признаю: ты – настоящий поэт! Но чем провинился Израиль? Почему надо уезжать? Даже не получив даркона (загранпаспорт), толком не завершив процесс абсорбции?
– Людочек, не сердись! Не знаю, как объяснить, чтобы ты поняла, но мне ЭТО нужно там, где меня поймут, где слышат и знают тот же язык. Где мои стихи могут понадобиться и понравиться.
– Ты рассчитываешь на публикации?
– Ну, а почему бы и нет?
– Вряд ли нынче можно заработать стихами, даже такими прекрасными, как у тебя.
– Вот вообще не о заработке речь! Не будет публикаций, размещу… в интернете! Не для заработка, какой может быть заработок поэзией в наше время?
– Так почему нельзя разместить в интернете, живя в Израиле, я в толк никак не возьму?
– Мне нужна Москва. Нужен мой дом. Чувствую, что хочу быть там, мне этого не хватает. Русского языка не хватает, что ли.
– В Израиле такая огромная русская община – ты найдёшь своего читателя!
– Извини, но нет. Всё-таки нет. И за эти месяцы я это поняла. Израиль прекрасный! Но мне надо в Москву.
– Прям вот надо?
– Ага.
– Мы даже не успели с тобой повидаться, я надеялась, что ты приедешь… или я приеду к тебе.
– Ты можешь приехать в Москву – всегда! И я могу к тебе оттуда.
– Не факт, что в России ты получишь американскую визу. А в Израиле гарантированно.
– Родная, не расстраивайся! Пусть всё идёт, как я чувствую и хочу. Ладно? Мне хорошо и пусть так и будет.
– Окей. Конечно, делай, как лучше тебе. Но ты давно не присылала новых стихов. Я соскучилась, мне их не хватает.
– Давно-о-о? А те, что я выслал на прошлой неделе?
– Мы давно уже съели и ждём – не дождёмся к ужину дюжину новых прекрасных стихов.
– Ну и плагиаторши мы с тобой! Ладно, пришлю сегодня.
– Я греюсь о твои стихи! Выучила наизусть – не нарочно, они сами! Кажется, я ревную: если их опубликуют в книге или в интернете… Там есть те, которые только для меня, ты же говорила!
– Даю честное пионерское: те, которые для тебя, останутся только для тебя, твоими. Их никто больше не прочтёт.
Тепло простившись с Израилем, я улетела обратно в Москву, где меня с нетерпением ждала Нина, а соседка к моему приезду навела в отчем доме чистоту и порядок – я её об этом ни в коем случае не просила! Но она сама захотела. Когда я вошла в квартиру, меня встретили не пыльная плёнка на мебели, а сверкающая чистота, запах пирога с капустой и букет нарциссов в хрустальной вазе посреди стола в гостиной. Мы вошли в мой дом втроём – Нина, соседка и я. На глаза навернулись слёзы.
– Мои вы хорошие! – выдохнула я.
– Цветы – это Нина, а пирог на кухне – это я, – улыбалась соседка.
– Ещё она драила квартиру, – заметила Нина, не отпускавшая мою руку с самого аэропорта.
– Ты мне помогала! – запротестовала соседка.
Боже, как хорошо!
– Белочка, ты какая-то другая, новая, я тебя с трудом узнаю, – шепнула мне в ухо Нина. – Светишься вся.
– Объясню всё потом, – шепнула я ей.
И когда соседка ушла, горячо мною отблагодарённая и задаренная израильскими сувенирами, я рассказала Нине, наконец, обо всём: про детство, про стихи («Я знаю, я помню тебя маленькой!» – воскликнула Нина, всплеснув руками), про Эпоху прозы, про Демона и чудесный полёт в Израиль.
– Всегда видела в тебе что-то особенное, – Нина смотрела на меня, как на пришельца, но симпатичного, милого пришельца. – Не ошиблась. Дай мне, пожалуйста, почитать все твои стихи!
Я вернулась в яркую, сумасшедшую Москву. И чудеса продолжились.
Меня действительно ждало моё старое место в журнале! Ну, не то чтобы ждало, но девушка, которую наняли вместо меня, как раз собралась в декретный отпуск, и шёл лихорадочный поиск нового копирайтера. И тут прихожу я – здрасьте вам! Мадам Костюм была довольна:
– Как ты вовремя! Угодила! Через неделю приступаешь.
– Спасибо!
– Что, Израиль – не очень?
– Израиль – очень! Великолепная страна, просто сказка.
– Так в чём же дело?
– Исключительно в личном.
– Дела сердечные?
– Эм… можно сказать, что да, они.
– Ясно. Ты тоже мне в декрет не уйди, алё!
– Да упаси бог, даже речи быть не может!
Вот с последним утверждением я поторопилась.
В прекрасном настроении вновь окунулась в рекламную работу: теперь для меня многие рутинные вещи стали приятными, весёлыми, потому что радость постоянно жила внутри меня. Я всё ещё привыкала к тому, что вернулся детский восторг, детские чувства и ощущения, интерес к миру и к людям. Вспомните, пожалуйста, вспомните, как это было тогда, когда вы смотрели на мир снизу вверх, и деревья были большими, и вы поймёте мой восторг. Как скучаешь именно по этому чувству, когда становишься взрослым! Ах, если бы такое детское ощущение оставалось с нами навсегда! Мне судьба подарила это чудо. Знаете, что я вам скажу? Мир прекрасен и неисчерпаем! Я это вижу, я это знаю.
Очень оригинальная мысль.
И вот однажды…
Я работала над рекламным текстом крупной туристической компании и, смеясь, морщилась над их заготовкой: такая пошлятина, что неловко читать. «Вас ждёт шикарный номер, достойный короля и королевы! Кровать, покрытая золотым покрывалом, балдахин из королевского шёлка, золотые шторы на окнах и ванна, отделанная золотом в стиле Людовика ХIV…» – и вот в таком духе большой текст аж на полосу! Отсмеявшись, я безжалостно переписала этот позор, сдала и забыла.
На следующий день мне возвратили изначальный текст с железным требованием «вернуть про золото, шёлк и Людовика – клиент настаивает!»
– Я могу вернуть, могу вообще оставить, как было. Но это гадко, пошло и роняет не только уровень заказчика, но и нашего издания, – всё это я произносила спокойно, с улыбкой, ибо ситуация меня забавляла.
Дама из рекламной службы вздохнула:
– А я что могу?
– А с меня голову снимут на летучке за такой текст – и правильно сделают.
– И как быть?
Вот и настал исторический момент! Я раздухарилась.
– Хотите, я поговорю с тем, кто это решает. Дайте телефон.
Дама снова вздохнула ещё глубже и безнадёжнее.
– Весь ужас в том, что эту штуку курирует их генеральный директор. Там какое-то особенное соглашение с турецкой стороной.
– Да хоть с президентом Турции! Давайте номер.
Так я и познакомилась с Юрием. Сначала наш разговор не задался. Юрий был крайне раздражён.
– Ужасно пошло и стыдно! – улыбалась я в трубку.
– И что? – злился Юрий Александрович. – Вам-то что за дело, мы просто покупаем полосу.
– Нам, видите ли, не всё равно, какого качества тексты публикуются в нашем издании.
– Ой-ёй-ёй! – насмешливо воскликнул мой собеседник. – Прямо «Современник» под руководством Добролюбова! Вы – обычный глянец.
– Не обычный, – не согласилась я. – А хороший, с качественными текстами.
– Вот как? – вдруг изменился тон Юрия Александровича. – И вы носитесь, как курица с яйцом, с каждой рекламой?
– Безусловно, – горячо уверила я.
– И не пропускаете никакую блоху ни в одной рекламе?
– В том-то и дело.
Генеральный директор помолчал несколько секунд и вдруг предложил:
– Может, вы подъедете ко мне, я покажу вам кое-что, расскажу, и вы сможете написать так, чтобы было не пошло, но в то же время с золотом и Людовиком? Только это надо быстро. Ещё вчера.
– А и подъеду.
И подъехала. Генеральный директор показал мне красиво изданные проспекты отелей их турецкого партнёра – да, это было нечто невообразимое. Они построили сеть небольших дворцов как бы от Людовика, но по-восточному, по-турецки. Действительно, всё в золоте, кучеряшках, шелках и прочей роскоши. Ненастоящей, конечно, пластиковой и синтетической, но по стоимости номеров будто настоящей. И договор с ними для туристической компании был очень выгоден – турки платили щедро, они только «раскручивались». И им безумно нравилась именно пошлятина, стразы и завитушки, в том числе в тексте.
– Во что это всё превратится через пару сезонов, – усмехнулась я, рассматривая проспекты и буклеты, – даже страшно подумать.
– У нас пока что договор на два года. Дальше меня не волнует, – цинично заметил Юрий Александрович. – Так сделаете нормальную статью? Я вам заплачу.
– Мне платит мой журнал, не надо. Сделаю.
Но, наверное, уже понятно, что дело вовсе не в статье и не в турках, не в отеле и не в туризме. Дело во встрече.
Юрию на тот момент было тридцать пять, он недавно развёлся, был более чем благополучен и планировал для себя в перспективе очень богатую жизнь. Для того и вкалывал.
Мой любимый типаж – чисто внешне. Поджарый, высокий, смуглый, черноглазый. Англосаксонский подбородок, орлиный нос. Словом, чертовски привлекателен! Я тоже ему приглянулась. Мы стали встречаться. Сейчас скажу то, о чём говорить не люблю. Но нас связал прежде всего секс – прекрасный, умопомрачительный, страстный, сладкий. Конечно, нам было о чём говорить и до, и после постели, мы не скучали друг с другом никогда, но то была не любовь. Симпатия и страсть – больше ничего.
Юра заезжал за мной после работы раза три в неделю, мы ужинали в каком-нибудь ресторане, а потом ехали либо к нему, либо ко мне – оба свободные, как горные орлы.
Так могло продолжаться многие годы нам обоим на радость, но всего спустя три месяца я поняла, что беременна. Как это могло случиться – загадка для нас обоих!
– Хочешь замуж? – спросил меня Юра, когда я сказала, что оставлю ребёнка, не буду от него избавляться. Мне не хотелось, чтобы происходило хоть что-то жестокое и убивающее в моём красивом и гармоничном мире. Замуж? Совершенно необязательно.
– Нет, – я отрицательно покачала головой.
– Ну, а как же? – у Юры тоже ещё не было детей, он отнёсся к ситуации вполне спокойно и взвешенно, без истерик и испуга.
– Ты хочешь признать ребёнка?
– Вообще-то своего ребёнка я хочу растить.
– Ну, и прекрасно. Давай жить вместе, если хочешь. Будем растить ребёнка, но жениться-то зачем?
– Окей, там посмотрим.
Пока мы не съехались, Юра обо мне заботился: возил на машине, покупал фрукты, следил, чтобы я не перерабатывала.
А я тем временем сходила в паспортный стол и поменяла фамилию Кондратьева на мамину – Нейман. Мне совершенно не хотелось, чтобы мой ребёнок носил фамилию Тимура, а Юра гордо носил редкую фамилию Крот. Пусть лучше малыш будет Нейман. Тем более – вдруг девочка.
Только я узнала про беременность, как мне позвонила Люда и пригласила на свою свадьбу, которая должна состояться через два месяца. Я ей рассказала о ситуации, и она, во-первых, позвала нас вместе с Юрой, во-вторых, велела в посольстве молчать, как рыба, о беременности.
А я ей велела молчать рыбой про мою «поэтическую» историю. Людка обалдела.
– Он не знает? Не знает, что ты пишешь стихи?
– Нет.
– Почему? Он ведь теперь тебе самый близкий человек…
– Это не так. Намного сложнее.
Всё срослось, визы по Юркиным каналам мы оба получили легко и непринуждённо. В начале декабря полетели в Бостон. Город был прекрасен, Людка – сногсшибательна, её жених -удивительно милый парень. А на моего Юрия пялились все женщины – какой красивый и элегантный этот русский. Свадьба была замечательная – в точности, как показывают в американских фильмах. Даже скучно описывать. Цветы, конфетти, папа ведёт невесту к алтарю… Кто-то там поймал букет невесты, по этому поводу случилось много девичьего визга.
Подруга сдержала слово, ни про какую поэзию вообще не было речи.
В Бостоне мы пробыли десять дней. Самое смешное во всём оказалось то, что Люда большую часть времени провела со мной, не отпуская моей руки и везде таская за собой. Мы с ней расставались только на ночь.
Когда улетали, в аэропорту она висела на мне и рыдала так, что я не выдержала и спросила, почему она меня хоронит, что такое ей известно про наш самолёт? Слава богу, заставила её улыбнуться.
– Поклянись, что теперь будешь приезжать часто! – потребовала зарёванная Людка.
– Поклялась бы, но не хочу быть клятвопреступницей. Ты, кажется, забыла, про моё положение.
– Ах, да… Ну и что? Приедешь с малышом! – и опять реветь. Ох, милая моя, дорогая Людка!
В конце мая 2002 года я родила дочку. Назвала её Софией, Сонечкой. В честь мамы… К тому времени мы с Юрой уже наполовину съехались – он купил роскошную квартиру в старом доме в Центре, но в тихом месте рядом с приятным парком. Мы забабахали самый современный евроремонт. Квартира сама по себе была чумовая: четыре огромные комнаты, потолки три с половиной метра, кухня метров пятнадцать… Что-то невероятное!
– Эта квартира для ребёнка. Это его дом, – строго сказал Юра, я, разумеется, не возражала. – Я всё сразу оформлю таким образом, когда ребёнок родится, – и он выразительно посмотрел на меня.
– Прекрасно! Только кому ты не доверяешь – себе или мне? – улыбнулась я.
– Вообще никому не доверяю в принципе.
– Я не буду претендовать ни на что, – вспылила я. – Как тебе только в голову пришло?
– Попробовала бы ты претендовать! – вдруг тоже рассердился Юра.
– Будто ты меня не знаешь!
– Никого нельзя знать до конца. Люди иногда раскрываются совершенно неожиданно, если что идёт не по их задумкам.
– Каким таким задумкам? – сощурилась я. Что-то на нас обоих тогда нашло недоброе, звёзды так встали, погода менялась или мы устали и перенервничали от всего сразу: от переезда, ремонта, от предстоящих родов. В общем, сбросили топливо в небольшой перепалке. Помню, на меня нашло. Я улыбнулась, помолчала полминуты, и выдала с выражением:
– И если ты стрелять замыслил,
Чтоб больше не было меня,
За мной всегда последний выстрел,
Коль первый сделала не я.
Юра обалдело на меня посмотрел:
– И что это было?
– Так… стихи.
– Чьи? Откуда взяла?
– Ничьи. На полу валялись.
Снова я ничего не стала ему объяснять, зато разрядила обстановку. Юрка усмехнулся и примирительно сказал:
– Ладно, думаю до стрельбы у нас всё же не дойдёт.
Софью из роддома сразу привезли в эту квартиру, где для неё была приготовлена сказочная розовая комната.
Я уже упоминала, что мы съехались наполовину… Вот что это значит: Юра как бы жил со мной семьёй, но как бы и нет. Он часто звонил и сообщал, что переночует в своей прежней квартире или навестит сегодня маму с ночёвкой. Кстати, с его мамой у меня отношения почему-то не сложились, хотя я старалась быть милой и угождать. Но Ольга Викторовна поджала на меня губы раз и навсегда. Плевать! Мы виделись крайне редко. А внучку она очень даже полюбила – и что мне ещё надо?
Юра всё так же был не в курсе, что я пишу стихи, ничего я ему не рассказала. Всё же до такой близости мы не добрались с ним в отношениях. Отличные партнёры – да, но любви между нами не было, только большая симпатия. И самое главное – наша дочь.
Чем для меня стало материнство? Огромным счастьем! Рыжим, лохматым, черноглазым, смуглым счастьем. Я превратилась в курицу, в наседку, в сумасшедшую мамашку, находящуюся в непреходящем умилении и восторге. Мне ничто не было в тягость: ни хлопоты нон-стоп, ни проблемы с грудью (молока я производила много), ни то, что Сонечка поначалу была беспокойной, её мучили сильные колики – приходилось часами держать на руках и нянчить. Бессонные ночи? Ну, только когда колики.
По-честному, для меня начался сплошной кайф: я спала вместе с дочкой на широкой кровати. Только вместе с ней! Даже не знаю, для чего в её комнате красовалась роскошная детская кроватка с балдахином, сделанная по индивидуальному Юриному заказу за какие-то неприличные деньги. Вот уж глупая затея со всех сторон! Но нашему папаше было нужно – да ради бога.
Сонечка бывала в той кроватке крайне редко: даже днём я клала её к себе под бочок и часто засыпала рядом в состоянии невероятного наслаждения от аромата дочери, от её дыхания, от вселенской гармонии, которую ощущала рядом с ней.
И я писала стихи. Много, очень много про Соньку.
Ещё я научилась водить машину, и Юра подарил мне «Вольво».
Если бы это было кино, а не книга, сейчас следовало бы сделать монтаж, «склейку» описанной картинки со следующим кадром, предваряемым титром: «В счастье и покое прошло более двух лет. Сонечка росла на радость родителям – здоровая, красивая и умная».
Но я обещала строгую последовательность, поэтому в этом месте повествования обязаны появиться истории о знакомых вам, коль вы уже досюда дочитали, персонажах. Например, про Марину.
Начиная примерно с 2003 года, она стала постоянной гостьей кошмарных, скандальных ток-шоу. В качестве «светской львицы». Помню, как я впервые случайно увидела её, когда на кухне готовила кашку для Сони, а небольшой телевизор тихонько бормотал что-то в фоновом режиме, я не прислушивалась. Мой взгляд упал на экран, и от неожиданности я с грохотом уронила ложку на пол и со всего маха шмякнулась на стул.
Крупным планом в «ящике» моя Маринка. Не узнать её невозможно, хотя она сделала всё, чтобы испортить своё прекрасное лицо. Зверский макияж – ещё ладно, но я никак не могла понять, что немного, но изменило в худшую сторону её мордашку? Видимо, какая-то гадость, вколотая в лицо – я в этом не шибко разбираюсь. Но скулы стали шире, а глаза, в итоге, меньше. Роскошные волосы уложены в сложную многослойную причёску, залаченную и за каким-то хреном покрытую блёстками. Одежда, больше похожа на нижнее бельё, каблуки сантиметров двадцать… Она что-то страстно говорит! Я нащупала на столе пульт от телевизора и прибавила звук.
– …должны понимать, что тут им не их Пындровка, это Москва. И правила игры здесь столичные. И если они поставили себе целью найти тут богатого мужа, даже отбив его у законной жены, то пусть готовятся к серьёзной драке: никто так просто своего мужчину не отдаст какой-то там молодухе. И пусть не думают, что тем, кому немного за тридцать, непременно проиграют восемнадцатилетним профурсеткам из провинции!
Ага, теперь ясно, о чём ток-шоу. А вот и «профурсетка из провинции», с ненавистью глядящая на Маринку. Юная, модельной внешности, вся в «леопарде», с противным писклявым голосом:
– Вы о себе слишком высокого мнения. Недооцениваете противника.
– Вы мне не противник. Не льстите себе! – резко бросает чёткая Марина.
Боже, ужас. Я убрала звук и в тишине просто глядела на Маринку. Узнавала и не узнавала.
Это был первый раз. Потом последовал второй, третий, четвёртый… Постепенно имя «светской львицы» Марины Гранд (Почему Гранд? Мне объяснили, что модно придумывать звучный псевдоним «для красоты») стало на слуху, известным, без неё редко обходились подобного уровня передачки. По этой причине я стала их иногда смотреть – признаюсь со стыдом. Так я и выяснила, что у Марины всё хорошо, она по-прежнему замужем всё за тем же Алёшенькой, живёт то на Рублёвке, то в Париже, то в Лондоне. Говорливой стала – не остановить! Научилась правильно вести себя на шоу, всячески привлекая внимание к своей особе, говоря резкости и грубости, но грамотно и красиво. Поэтому её полюбили телевизионщики. Да и выглядела она очень привлекательно. Для тех, кто не знал её прежней.
С Людкой мы продолжали много и часто общаться в сети, ещё прибавился обмен эсэмэсками.
– Ты видела Маринку в «Стирке»?
– Я её вижу регулярно и не только там.
– О-фи-геть, правда?
– И грустно, и смешно.
– Больше грустно.
– Да…
Про Люду.
Она родила сына, назвала Стивеном. Мы с ней часто и подолгу вели «мамские» разговоры, я, как более «опытная» (Сонька была на целых полгода старше Стива) поучала подругу и давала советы бывалого. Впереди нас ждали годы дружбы и нечастых встреч.
Нина.
У Нины произошли в жизни перемены. Умер муж. Потом женился старший сын и ушёл жить к жене. Довольно скоро женился и младший, но он привёл девушку в дом к Нине. А девушка быстро усвоила, какая у Нины роль, и теперь несчастная женщина покорно обстирывала и кормила сынулю и его жёнушку, заразу, у которой при этом ничего нигде не чесалось. К счастью, они пока хотя бы ребёнка не родили. Дома Нина была несчастлива и одинока.
Она часто приезжала ко мне, правда, предпочитала, чтобы Юры не было. А его часто не было. Нина и Юра не могли сойтись, это оксюморон, лёд и пламень, встреча пингвина и белого медведя. Увы и к сожалению! Мне же с ней было спокойно и уютно, она всегда приносила какие-нибудь милые подарки для Сонечки и обожала с ней сюсюкаться.
– Белочка, я скоро на пенсию, нянькой возьмёшь? – с восторженным умилением глядя на ползающую в манежике Соню, спрашивала Нина.
– Только тебя и возьму, – смеялась я.
Иногда приезжала Ольга Викторовна, сухо меня приветствовала и пройдя к внучке, превращалась в самую любящую бабулю на свете. Тоже рвалась сидеть с малышкой, «если вам, Белла, понадобится». Словом, недостатка в нянях не предвиделось.
Иногда в выходные я просила Ольгу Викторовну посидеть с Соней, мы встречались с Ниной, гуляли, ходили на выставки, вернисажи. Юра часто удивлялся:
– Как так? У тебя нет нормальных подруг, есть только престарелая Нина… Не понимаю!
– И не пытайся, не напрягайся, – отвечала я. – Меня это более чем устраивает, тебе-то что?
– Да ничего, – пожимал плечами Юра. – Странно.
Внешне Сонечка быстро стала копией Юры и его матери, только рыжая в меня. Папа относился к дочери с нежностью и интересом. Улыбался малышке, иногда брал на руки, аккуратно держал и всматривался в её личико.
– И как ощущения? – спросила я его однажды.
– Приятно, – ответил Юра. – Но… наверное, Соня станет мне интересней и ближе, когда превратится в человечка, – признался он.
