Читать книгу: «Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы», страница 9

День девятнадцатый

Утром, до того, как я успела что-то проглотить, в дверь камеры постучали. Какой-то полицейский назвал наши имена и сказал, что вечером нас переводят.

Куда переводят и зачем, не сказал. Я решила продолжать голодовку. Просто на всякий случай. Вдруг и вправду выпустят. Но я начала пить. Это очень приятно – пить. Я даже не замечала раньше, что у воды есть вкус.

Весь день прошел в томительном ожидании.

Вечером ко мне подошла Зиляль и попросила молиться за нее. Я взяла телефон ее родных в Европе в надежде, что когда-нибудь мы встретимся.

– Было бы здорово нам с тобой погулять по Амстердаму! – сказала она.

Эта идея мне очень понравилась.

Другие женщины подходили ко мне, брали за руку и, по-детски заглядывая в глаза, просили пообещать им, что все, что я здесь записываю, я опубликую.

Мои сокамерницы хотели, чтобы я рассказала, как их унижали, как их пытали, как они страдали.

Вечером за нами пришли. Мы собрали наши скромные вещички, попрощались со всеми и вышли в коридор. Нам отдали наши мобильники и повезли на территорию военной академии. Аэропорт под Халебом был окружен, и нас должны были забросить туда на вертолете. Нас сопровождали мукаддим Басим и еще двое полицейских.

В машине нам дали по сэндвичу. Мукаддим Басим обернулся ко мне и сказал:

– Я сдержал свое слово!⁵⁸ Теперь ты должна есть.

Мне тоже пришлось сдержать слово, и я заставила себя есть. Это был сэндвич с фалафелем. Очень жирный. Я думала, что после такой длительной голодовки с жадностью наброшусь на еду. Но есть тот сэндвич мне было очень трудно. Во рту не было слюны, еда, как наждачка, царапала щеки и упиралась при глотании.

Когда мы доехали до академии, мне стало очень плохо. Я еле успела добежать до туалета, где меня стошнило.

Видимо, мне нельзя никому ничего обещать: каждый раз, когда я исполняю свое обещание, то попадаю в неприятности.

Долго ждали вертолет. Мы с Кристиной были готовы ждать его вечно. Мы могли ходить по траве, наслаждаться ночной прохладой, дышать свежим воздухом. Мы о таком и не мечтали уже. Я посмотрела наверх, и небо словно обрушилось на меня. Я замерла.

Я жила в глухом подвале без окон несколько недель, и мне казалось, что, по сравнению с другими страданиями, этот факт должен был волновать меня меньше всего. На том спортивном поле я почувствовала, что это было не так. Не видеть солнца и неба – тоже пытка. Запретив прогулки, у нас отобрали древнейшее и незыблемое право видеть небо, без которого часть меня умирала. Когда же я подняла глаза к звездам, это было сродни удару током: мой внутренний ребенок очнулся и порывисто задышал. Я легла на траву, и мне казалось, что я ощущаю скорость Земли, с которой она несется по своей орбите.

Через какое-то время подошли наши охранники, и мы с ними познакомились. Их звали Умар и Адхам. Они приходились друг другу родственниками. Умар – следователь в криминальной полиции, Адхам – криминалист. Они сказали, что нас везут в Дамаск. У них мы выяснили, что самолеты в Дамаск летают каждый день, в чем мы, конечно, не сомневались, хотя до этого все полицейские пытались убедить нас в обратном.

Я смогла позвонить подруге в России и матери. Они были рады меня услышать.

Как только я повесила трубку, мне позвонила польский посол из Бейрута. Они поболтали с Кристиной о Евангелии и прочих глупостях.

Потом я с удовольствием наблюдала, как наш мукаддим мнется у кабины вертолета, пытаясь договориться с пилотом. Он вертел в руках какую-то бумажку, и было видно, что он чувствовал себя ужасно жалко и неуверенно. Басим побежал к нам, размахивая руками. Адхам схватил свои чемоданы, но вертолет уже поднялся в воздух.

Мукаддим Басим подошел к нам – запыхавшийся и красный от злости. Он уже не казался таким самоуверенным подлецом, с которым мы познакомились в тюрьме. Я злорадствовала, ведь с нами поступали именно так вот уже больше месяца, обещая, что выпустят нас завтра, и завтра, и снова завтра. Мне не верилось, что так же поступили и с этим Басимом на глазах у его подчиненных.

Кристина опечалилась.

Когда мы спускались в наш подвал, то застали одного из охранников выносящим что-то на плече. Груз был завернут в одеяло и имел очертания человеческого тела. Особенно четко угадывались узкие острые плечи и мышцы мужской спины. Почему-то мне сразу представился молодой парень.

Мне всегда хотелось узнать, как они выносят трупы. Вот, значит, как. Ночью их заворачивают в одеяло, и такой симпатичный паренек выносит мертвое тело на улицу, которое утром, наверное, найдут в сточной канаве.

– Что это? – спросила Кристина у Адхама, который придерживал дверь, чтобы надзиратель смог выполнить свою работу.

– Это? А, так, мусор.

В этот момент из-под одеяла выпала рука – мужская, такая отощалая, что были видны прожилки и волокна мышц. Это была рука человека, который долго не доедал. Я с ненавистью посмотрела на Адхама, и он опустил глаза.

Я не могла спросить у него, был ли суд над этим человеком и в чем его обвиняли, но я точно знала, что ничем на свете нельзя заслужить такой участи.

Это холодное чувство пустоты, когда по коридорам прокатывается фраза: «В камере мертвец!» Эта суета и бряканье засовов, когда выносят труп. И эта растерянность, оттого что непонятно, хорошо ли, что еще кто-то умер, ведь страдания этого человека закончились, или плохо, ведь его убили служители закона.

В тюрьме, снова отобрав мобильники, нас отвели в камеру. Было здорово опять всех обнять. Но этот душный воздух… Хотелось надышаться перед входом, но тут как перед смертью – не надышишься.

Меня сильно тряхнуло током, когда я пробиралась к своему месту. Аж коленки подкосились. Мне полночи носили воду: я все пила. Не могла остановиться. Вода – это прозрачное счастье.

Сегодня еще один труп.

День двадцатый

Я спросила у своих, слышали ли они, как вчера объявляли, что в тюрьме кто-то умер. Мне ответили, что никто ничего не слышал. Это подтвердило мою теорию, что люди умирали не только в камерах, но и во время допросов, а значит, мертвых больше, чем мы знали.

Мы с Кристиной не могли сдержать радость от того, что нас должны перевести. В то же время перед другими было очень неловко. Уходить всегда легче, чем оставаться. Даже на воле. А здесь – тем более. Нас переведут, а они останутся в этом аду. И я никогда не смогу узнать, кто из них выжил, а кто – нет.

Днем мы говорили с Кристиной. Она очень плохо себя чувствует. Наверное, это из-за свежего воздуха. Мы так долго сидели в душной камере, что после нескольких часов на улице у нас сразу подскочила температура. У меня тоже появился жар, а чесотка стала невыносимой.

Я рассказала Кристине о своих видениях.

– Точно знаю, что нас доставят в Дамаск в понедельник! – сказала я ей.

Сегодня как раз понедельник. Именно сегодня мы поедем в Дамаск.

Вечером нас опять вызвали с вещами. Мы опять прощались, обнимались и желали друг другу удачи. Как они смогли пожелать нам удачи, оставаясь там?

Девушки просили нас оставить им зубные щетки, и было очень трудно им отказать. Но мы не выходили на свободу, нас просто переводили в другую тюрьму. Мы не знали, в какую – в официальную или нет. Сколько мы там будем сидеть? Смогут ли нас навестить друзья? Разрешат ли передачи? Никто ничего нам не говорил.

И снова ночь, академия и мы в компании трех силовиков.

Мукаддим Басим купил для всех хлеб с пряностями, и мы, как старые добрые друзья, расселись на траве, чтобы перекусить.

Это была возможность расспросить Басима. Мы с Кристиной тут же набросились на него: где родился, где учился, как докатился до такой жизни, если ли семья, каково это – работать в тюрьме?

Больше всего меня потрясли его высказывания о семье. У него были жена и двое детей. Они жили в Дамаске. Собственно, поэтому он и двое его дружков летели с нами – навестить свои семьи в столице.

По всему выходило, что наш «любимый» Басим – настоящий псих и тиран. Жену он не любит, она для него набор бытовой техники в одном лице, который при дополнительной нагрузке производит детей.

– Жена – это не главное. Какое значение она вообще имеет? – говорил нам образованный алавит. – Вот дети – другое дело.

Впрочем, детей он видел раз в два года – служба не позволяла чаще.

Он мой враг, я это не скрываю. Я его презираю, он это знает и презирает меня в ответ, но должна признать, что он обладает гигантской харизмой. Можно только позавидовать.

После еды Басим удалился. А к нам подсел знакомый Адхама. Его звали Хасан. Нам с Кристиной он очень понравился. У него были черные волосы, которые он, казалось, давно не стриг, темноватая кожа, карие глаза с задорными искорками и широкое лицо. Первое, что он сказал нам:

– Привет! Корабль! Электричество! – Парень произнес это по-русски.

Я спросила у него, знает ли он русский, но он ответил по-арабски, что эти три слова и еще пара десятков – единственное, что он пока запомнил. Хасан – студент военной академии и давний друг Адхама. Они знакомы с детства, так как приходятся друг другу дальними родственниками. Он показался нам очень открытым и добродушным. Русский язык он изучал потому, что хотел поехать получать образование в Россию. Он хотел стать инженером электросетей на военном корабле⁵⁹.

Он тащился ото всего русского, и мы быстро нашли с ним общий язык. Умару это не понравилось, и он сказал кадету, чтобы тот к нам близко не подходил, потому что можно подхватить педикулез. Хасан захохотал по-мальчишески, хлопнул меня по плечу и сказал, что это не проблема. Три часа, что мы ждали вертолет, пролетели словно один миг. Потом пришел мукаддим и сказал, что вертолета сегодня уже не будет и мы возвращаемся обратно.

– Значит, мы еще увидимся, – сказал мне Хасан и протянул руку, чтобы попрощаться.

Я призналась, что у меня чесотка и до меня правда лучше не дотрагиваться. Он только широко улыбнулся. Это было так искренне и по-доброму, что я не смогла долго сопротивляться.

– Значит, увидимся, – я пожала его протянутую руку.

Когда мы двинулись по ухабистой и петляющей между противотанковых ежей дороге, то Хасан рванулся за нами. Он бежал и на ходу извинялся, что не сделал нам чаю.

– Ничего страшного! – ответили мы и помахали ему рукой.

– Я сделаю вам чай завтра! – крикнул он нам на прощание и остановился.

Всю дорогу до тюрьмы мы с Кристиной обсуждали Хасана, душевность и благородство которого нас тронула. Что-то в нем напоминало Петю Ростова. В нем была детская честность, которую еще не успели выдавить военной муштрой.

Когда мы вернулись в тюрьму, Кристина умоляла наших охранников позволить ей провести ночь в больнице. Я смотрела, как мерзко они ей улыбаются и обещают «сделать все, что от них зависит», а нутром чувствовала, что ничего они делать не будут. Охранники не поверили, что ей плохо, да и я тоже. Мы прошли к начальнику смены, чтобы сдать вещи. Кристина и там начала канючить. Нет, ну если бы был толк, то это одно. Но никто из присутствующих не мог нам помочь, так в чем смысл унижаться перед ними?

Я не могла это слушать, мне не терпелось увидеть своих из камеры. В коридоре было трое заключенных. Двое в белье, третьего раздели догола. Он был прикован к решетке так, что не мог сесть. Это означало, что его, скорей всего, запорют до смерти. Я посмотрела на него, он заметил мой взгляд боковым зрением, но не повернул головы. Смирившийся со своей смертью человек. Мне не было все равно. Мне было больно на него смотреть. Но до пытки ему оставались считаные часы. Иман называла это тюремным безмолвием: как бы кто ни кричал от боли, никто не ответит и не поможет.

А я хотела жить. Я хотела выбраться отсюда. И все, что я могла сделать для этих троих, – притвориться, что не замечаю их наготы.

Я с разбегу запрыгнула на дверь своей камеры, ухватившись за верхние прутья решетки так, чтобы все в камере могли меня увидеть. Все женщины расселись маленькими кружками и ели.

– Салам алейкум! Как вы тут без нас? Не соскучились? Без нас, я смотрю, тут слишком много свободного места!

Все были так рады, что заулюлюкали.

Я сказала им, чтобы они не расстраивались и держались, что мы с Кристиной решили остаться с ними и никуда не ехать. А потом – это случилось само собой – с моих губ сорвалось:

– Алаху акбар!

И всех понесло.

Женщины зааплодировали. Кроме той, что с розовыми косичками, конечно. Но Патрон помахала мне рукой и приветливо улыбнулась.

– Ру-си-я! Ру-си-я! Ру-си-я! – скандировали они во весь голос.

Все понимали, что прибавление двух человек в камере не сулит ничего приятного, но они как будто забыли об этом.

Я не знаю, почему они все выкрикивали имя моей страны, которое уже давно превратилось в мое.

Я всегда боялась уголовников. Мне казалось, что это такие страшные люди, которые потеряли всякое чувство морали и стыда. Я считала их странными созданиями, которых невозможно понять, а значит, и держаться от них нужно подальше.

И вот теперь воровки, убийцы, проститутки, попрошайки и террористки скандировали мое имя не меньше минуты, и никакой охранник не смог заставить их заткнуться. Мы все по-человечески стали едины.

Это был мой звездный час. Да, обычно он случается с людьми на сцене в присутствии уважаемых и важных людей. Но не со мной.

Спрыгнув на землю и повернувшись к холлу, я увидела накыба⁶⁰, который выбежал на шум. В руках он сжимал плеть и яростно на меня смотрел. За ним стояла Кристина, в ее глазах были растерянность и страх.

Накыб шлепал себя по ладони плеткой, провожая меня взглядом. Негодуя, он ушел к себе в каморку. Все остальные зрители из охраны тоже разошлись.

Перед тем как войти к начальнику охраны, я оглянулась и посмотрела на троих прикованных к решетке заключенных. Я заметила, что двое, которые были в нижнем белье, улыбались. Тот, который был прикован за руку, поднятую к потолку, все так же стоял, понурив голову. Его рассмешить не получилось. От меня несло счастьем, потому что мне пока разрешили пожить и вот-вот должны были отпустить, но его жизнь вот-вот должна была закончиться. И от своей радости, и от вины за нее я никогда не избавлюсь.

С начальником охраны пришлось долго торговаться. Этот негодяй никак не хотел выдавать мне наш с Кристиной ужин.

– Ты же все равно не ешь! Так зачем тебе хлеб? – возмущался он.

– Я теперь ем! А так как я двадцать дней не ела, мне нужен двойной паек! Разве не видно, что я похудела? Это харам! Десять лепешек хлеба нам нужно как минимум!

– Десять лепешек! Да ты с ума сошла!

– Ну что вам, жалко, что ли, для россиянки хлеба? Вон у вас сколько! – Я указала на пакеты с хлебом, куча с которыми занимала весь угол и доходила до потолка.

– Официально вас выпустили из нашей тюрьмы сегодня в шесть вечера, а ужин был в восемь. Значит, еды вам не положено! – не сдавался он.

– Ну так в одиннадцать нас официально опять посадили! А кормят всего один раз в день! Нам, выходит, до завтра голодными торчать, да???

Он сидел за рабочим столом и видимо решил, что своим молчанием заставит меня уйти.

– Я требую разговора с начальником тюрьмы! – встав в позу, заявила я.

Охранник поднялся, резкими движениями разорвал пакет с хлебом и отсчитал мне шесть лепешек.

Я тут же свернула хлеб и прижала его рукой к боку.

– Довольна?

– А хумус?

Охранник долго на меня орал. Я, конечно, наслаждалась. Он знал, что я его дурю и что эту еду мы есть не будем. Мы уже поели в военной академии. С хумусом он тоже расставаться не хотел.

– Хумус сегодня раздавали по две ложки, больше открытых пакетов нет.

– Так я на две ложки и не рассчитываю. Я же двадцать дней не ела. Мне больше полагается. Ты дай мне пакет целый – вот и проблема решена.

– Целый пакет! Вот же ты… Нет у меня пакета! Вали в камеру!

Я широко раскрыла глаза и похлопала ресницами. Обычно на мужчин это действовало, но то ли тюрьма меня поистрепала, то ли от того, что один глаз распух и загноился, только охранник на меня даже не посмотрел. Я же почувствовала себя очень глупо.

Тогда я решилась на крайние меры. Я чувствовала, что он колебался: считал несправедливым давать мне еду, зная, что ее буду есть не я, а другие заключенные. Но все же он сомневался. Я ведь и вправду могла просить еду для себя. Чтобы его добить, я пошла на бесстыдство.

– Вот Путин вас на халяву оружием снабжает, а ты мне тут пачку хумуса выдать не хочешь! Так значит? Да без Абу Али⁶¹ здесь уже давно были бы боевики!!!

Это замечание его задело.

– Эй! Биляль! – обратился он к другому охраннику. – Слышь, выдай вот этой пачку хумуса!

– Одну мне, одну Кристине, – сказала я вслед Билялю.

– Если на складе будет! – сверкая глазами, сказал начальник охраны.

В переводе на русский это означало – шиш тебе без масла!

В итоге в камеру я внесла шесть лепешек хлеба и шестьсот граммов хумуса, а это дополнительно по несколько граммов белка на человека в моей камере. И пусть достанется не всем. Мне все равно. Этот день прошел не зря.

И снова заселение, и снова дружеские похлопывания по плечу, и снова мы в камере. Духота такая, что мои чесоточные прыщики словно воспламенились и начинали зудеть еще сильнее. Мне очень плохо. Жарко, как в турецкой парной: майка намокла, вши стали активнее, чесотка сводит с ума. Но я жива.

Сейчас, когда я пишу это, пытка тех троих, что я видела сегодня в коридоре, уже закончена. У нас все спали, когда одного из них избили до полусмерти. Сегодня он не умер, но вряд ли протянет долго с такими травмами в таких условиях. Его обвиняют в терроризме, пособничеству боевикам. Видимо, поэтому его заставили произнести бесчисленное количество раз фразу «Я люблю Башара Асада!» Через пятнадцать минут после начала пытки он во всем признался: и в любви к президенту, и в том, что замышлял участвовать в организации революции (где логика?). Какая революция и какие демонстрации, он точно не знал. Обещал признаться во всем ради быстрой смерти, но его продолжали бить, пока он не охрип, а потом – стих. Как удостовериться, правда ли то, в чем его обвиняют? В нашей камере половина заключенных невиновны, а их все равно пытали. Почему он там истекает кровью, а я здесь пишу этот дневник, я тоже не знаю. Но мне никого не жалко. Мне все еще больно, но уже не жалко. Я просто хочу выжить. Я просто хочу выбраться отсюда.

День двадцать первый

Я чувствую себя плохой предсказательницей. Даже неудобно перед Кристиной. Про понедельник она мне и правда поверила.

Когда очнулась сегодня, то выяснилось, что пока я спала, в камере случилось много чего интересного. Во-первых, Кристина заболела. Во-вторых, я проспала больше шестнадцати часов – кажется, скоро и я заболею. В-третьих, Кристина четыре часа провела в госпитале при полицейском участке (такой есть!), а я даже не проснулась, так меня рубануло.

В госпитале Кристине не поверили, что она больна. Тошнота и диарея— нормальное явление в нашей камере. Еду по кучкам заключенные раскладывают там же, где и пытают. Порой хлеб, который попадает к нам в камеру, пропитан кровью. В камере почти каждый день кого-нибудь выворачивает наизнанку. Все решили, что мы захотели особых условий содержания, и отправили ее обратно в тюрьму.

Кристине было совсем нехорошо, и я не знала, что делать. Она побледнела и еще больше осунулась. Ей было тяжело вставать, она жаловалась на головокружение и острую боль в животе. Наверное, она отравилась.

Боли в животе были такие сильные, что она не могла шевелиться. Потом у нее посинели губы, и меня охватил ужас. Я поняла, что все паршиво. Кристина, еле переводя дыхание, попросила меня позвать на помощь.

Я постучала в дверь, а когда охранник назвал меня дрянью, сказала, что Кристине очень плохо.

– Сообщи нам, когда она подохнет! – был ответ.

Я не хотела думать о таком исходе событий и продолжала стучать. Снова подошел надзиратель. Он несколько раз ударил чем-то тяжелым в нашу дверь, выругался и сказал, что если я еще буду шуметь, то он выльет в нашу камеру пару ведер воды.

Женщины оттащили меня от двери и закрыли рот, потому что самостоятельно я сделать этого не могла. Я не помню, кто меня держал, кто затыкал рот. Помню только, что лицо Зиляль было очень близко к моему и что она все повторяла одно и то же: мне нужно замолчать.

В конце концов я разревелась и меня отпустили. Я подошла к Кристине, взяла ее за руку и сказала, что не знаю, что делать.

Нахед успокаивала меня и говорила, что Кристина поправится, как и все остальные, кто травился до нее. Я ей не верила. Я не знала, что думать. Я не знала, что делать.

Вроде как планировалось, что первой должна помирать я, причем помирать долго, чтобы начальство действительно заволновалось, зачесалось и дало приказ о нашем переводе в Дамаск. Я говорила себе: «Стоп! Все должно быть не так! В каком месте нашего плана мы просчитались? Как же так получилось?..» Но вот она я, здоровая, и вот лежит Кристина, бледная, как скатерть, с синюшными губами. Не надо быть экспертом, чтобы понять, что она умирает. Действительно умирает! А я даже присесть рядом с ней не могу, потому что там ни сантиметра свободного пространства.

Я сидела на своем месте и ревела. Женщины хотели меня как-то утешить и начали говорить, что они сделают, когда выйдут на свободу. Оказалось, в эту игру играла не только я. Все мечтали о том, чтобы этот момент поскорей наступил.

Все хотели одного и того же: обнять родных, поесть нормальной еды, избавиться от вшей, погулять по знакомым местам. Одна женщина сказала, что ей надо выйти на свободу, потому что она должна соседке денег. Другая, Рима, заплакала. Ее арестовали на улице, и она не успела найти кого-то, кто смог бы позаботиться о ее несовершеннолетних детях, которые сидели дома одни. Их у нее трое. Старшей девочке тринадцать. Больше всего Рима боялась, что ее дочь могли изнасиловать.

– Если что-то случится с моими детьми, то я вернусь сюда и взорву все это здание! – сказала она.

Все промолчали в ответ, а Заира, которую посадили за то, что она работала снайпером на Свободную армию, усмехнулась.

– Еще полгода назад у меня была семья, – сказала она. – У меня был муж и трое детей. Как-то ночью я пошла на кухню, налила себе в стакан молока и хотела уже выпить, когда бомба снесла половину нашего дома. В квартире уцелела только кухня. Все, что осталось от моей семьи, – это я и полстакана молока. И мне плевать, жалко тебе меня или нет, но ты теперь такая же, как я. Жизнь не будет прежней. Не важно, сколько ты убьешь. Это уже ничего не изменит.

– Я и себя взорву! – закричала Рима и заплакала. – Взорву! Взорву! Взорву!

Снаружи по нашей двери несколько раз ударили чем-то тяжелым. Мы приготовились к залпу холодной воды, но полицейский сказал нам с Кристиной собираться.

Было далеко за полночь. Я собрала наши вещи, сделала устное завещание касательно нашей еды, которая оставалась, потом попрощалась за двоих со всеми, потому что Кристина не могла даже идти без моей помощи, не то что разговаривать.

Я перекинула ее руку через плечо и встала. Дверь открылась, и мы пошли. Меня обнимали на ходу, а те, кто стоял в толпе, тянули руки, чтобы дотронуться до моего плеча на прощание. В дверях я остановилась и обернулась. Женщины махали нам.

– Помолитесь там за нас!

– Не забывайте нас!

– Бог с вами!

– Расскажите о нас!

Я слышала это со всех сторон. Нахед плакала. Патрон, Марьям, Умм Латыф – тоже. Все ревели и желали нам, чтобы уж сегодня нас действительно перебросили в Дамаск. Все они оставались, а мы ковыляли к свободе.

В машине мы с Кристиной держались за руки, чего никогда не бывало раньше. Все наши обиды друг на друга и разногласия разом исчезли.

В академии мы встретили Хасана, который, как и обещал, принес нам горячего чаю. Кристина лежала в машине, а мы с кадетом и полицейскими стояли на улице.

– Как там твои вши поживают? – спросил меня он.

– Размножаются, – важно ответила я, и он рассмеялся.

Он видел, что Кристине очень плохо, и ему было очень неловко. Он, как и я, хотел что-то сделать – я это заметила, – но не мог. Когда толпа окружила вертолет, он стоял позади всех и махал мне рукой.

– Может быть, мы еще увидимся в России! – прокричал он мне. – Инша Алла!

Я тоже хотела сказать: «Инша Алла», но на моем плече висела Кристина, и у меня не нашлось сил.

Последний вертолет забрал нас, и вот мы уже в аэропорту Алеппо, где первым делом нам сказали, что самолетов сегодня не будет. Вчера был. Позавчера был. И позапозавчера был. А сегодня – нет. Так что мы теперь будем жить в аэропорту.

Мне кажется, что я человек-катастрофа. Где бы я ни оказалась, все заканчивается трагедией. И это у меня с детства. Меня можно в тыл врага посылать, я буду там просто жить и ничего не делать, а закончится все сверхъестественным катаклизмом.