Читать книгу: «Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы», страница 6

День одиннадцатый

Приятно думать, что, сколько бы они ни держали мое тело здесь, мое сознание свободно и я могу перемещаться куда захочу. Я полдня сидела на скале и разглядывала трещины в камнях. Монах все не приходил. Я готовила для него проповедь о важности дисциплины в боевых искусствах, но к тому времени, когда он появился, не хотела не только заниматься, но и говорить с ним. Он стоял рядом и молчал, а я разглядывала его потешные тапки – плюшевые с веревочками. Они были новые. До этого он носил лапти из разноцветной бересты. Потом я услышала его голос:

– Умм Латыф хочет тебе что-то сказать.

Я открыла глаза и увидела Нахед и Умм Латыф. Обе пытались нащупать мой пульс. На их лицах было волнение и страх за меня. Умм Латыф сказала мне, что я должна есть, потому что если не буду есть, то умру. Нахед сказала мне, что я должна продолжать голодать, потому что если буду есть, то умру в этой тюрьме. Ответила им, что получается, я все равно умру, так не все ли равно от чего?

Умм Латыф разревелась и отвернулась к стенке. Нахед же указала мне на Шадю, которая играла в карты с Патрон, а когда кто-то спросонья упирался ей ногами в бедра, она что есть силы била ногой кого попало. Порой доставалось невиновному, но Шадю это мало волновало.

В целом девушка очень сильно раздражала окружающих. За день она успевала поссориться и поскандалить с несколькими сразу.

– Она наглая, бестолковая и невоспитанная! – сказала про нее Кристина.

И это правда, но со стороны видно, что Шадя ведет себя так, потому что ей страшно. Нам всем очень страшно. Страшно, что выгонит с места какая-нибудь женщина посильнее и потолще. Страшно, что придется спать сидя. Страшно, что могут избить или унизить.

***

– Думала, что я другая… – грустно сказала сегодня Кристина.

– Знаешь, и я в этой тюрьме многое о себе узнала. – Я тоже решила пожаловаться.

– Да, но я… Вместо того, чтобы жить духовной жизнью и молиться, я только и думаю о том, чтобы никто не отнял мое место. Я не знала, что такая слабая…

Тут она заплакала. По-настоящему.

Впервые я видела, как она плачет. Мне стало совсем не по себе, потому что Кристина на самом деле очень сильная, и если уж она так отчаялась, то что тогда обо мне говорить.

И я вспомнила одну историю, в которую мы попали в январе, когда возвращались от наших друзей из Хомса автостопом. Нас высадили на очередном перекрестке, где нам предстояло поймать следующую машину. Кристина назначила ближайшие кактусы туалетом и засела в них.

Я стояла на дороге одна, когда рядом остановился джип с двумя вооруженным людьми в камуфляже и один из них без приветствия с усмешкой спросил у меня:

– Башар Асад – собака! Сын собаки и проститутки, так?

Я не смогла соврать. Во-первых, это непорядочно! Да и потом, ну какая из Башара Асада собака? У меня в детстве была собака, и я ее очень любила. А у президента даже хвоста нет. Ребенок во мне уперся, и я ничего не смогла с этим поделать.

– Нет, он не собака, – твердо сказала я. – Он человек.

Мои слова привели их в бешенство.

– Что?! Ты кто такая? – взвинтились военные, щелкая затворами калашникова. – Давай-ка сюда свои документы!

Думаю, увидев мой русский паспорт, они в тот же день отрезали бы мне голову за такое хамство, но в тот момент из ниоткуда возникла Кристина, показала свой польский паспорт и как детей начала отчитывать бандитов, хотя оба держали нас на прицеле, а предохранители были сняты.

– Че-то я не понял! – изумился один из них. – Вы на чьей стороне?!

– Нахну маа Аллах!⁴⁰ – так же агрессивно выкрикнула она им прямо в дула автоматов. При этом приняла боевую стойку. Казалось, она полезет с кулаками доказывать свою позицию.

И ее понесло:

– Аллах⁴¹ – это любовь! Аллах с простыми людьми! Только он может судить! Только он имеет право отнимать жизни у людей! И мы с Аллахом!

Я застыла со взлетевшими до неба бровями. Было очевидно, что сейчас нас точно должны пристрелить. Но этого не случилось. Бойцы армии Свободы тоже недоумевали. Они даже отодвинулись назад к спинке сидения, так жестко их опрокинула маленькая женщина. Ни слова нам не сказав, они уехали.

– Катя! – повернулась ко мне Кристина. – Я оставила тебя на пять минут, а тебя тут уже чуть не убили!

Еще очень долго она упрекала меня, вытаскивая на ходу колючки из юбки, даже не заметив того впечатления, которое она произвела и на меня, и на солдат Свободной армии…

Когда я напомнила ей эту историю, она засмеялась.

– Не забывай, – сказала я ей, тоже еле сдерживая смех. – «Нахну маа Аллах!»

– Да… Было время! – сказала она, утирая слезы.

Потом настала моя очередь признаваться.

– А я все время думаю о еде! – сказала я. – Но только не о жаренной курице или о кальмарах в кляре, а о той еде, которую нам дают здесь. Если нас отпустят, буду есть только вареный картофель!

Она снова засмеялась, и я почувствовала, как все налаживается.

Ночью у нас было пополнение. Аж стразу пять. Все проститутки-профессионалки. Видимо, полицейские сегодня зачистили какой-то публичный дом. Все девушки вошли к нам в парандже. Мне в Дамаске часто рассказывали, что обычно проститутки носят хиджаб или паранджу, потому что это очень удобно. Но я все же каждый раз ожидаю увидеть под паранджой скромную девушку, послушную своему мужу, молящуюся по пять раз в день. Да ничего подобного!

Когда наши новенькие сняли платки, у меня треснули все шаблоны. Итак, четыре из них были крашеными блондинками. Одна из крашеных еще сделала себе сверху розовое мелирование, а другая – фиолетовое! Про макияж я вообще молчу, у всех арабок его сверх меры. Но их мимика! Их жесты! Их речь! Когда одна из них взглянула на меня, мне показалось, что она хочет выпотрошить меня, высушить мои кишки и вплести их себе в розовую косичку.

Правда, одна из них, пятая, что некрашеная, выглядела очень нормальной и культурной девушкой. Ее звали Рауля.

Все думали, что у нас уже нет места, но камера оказалась резиновой. Пять здоровенных девах зашли, порастолкали маленько, поприжали самых слабых к стене и хорошо так устроились. Теперь не только Инас, Фати и Наджва спят сидя, но и еще три. Но в нашем ряду все по-старому, хотя воздух стал более спертым, а с потолка капает чаще.

– А неплохо их там кормят, в этих публичных домах! – сказала Кристина, разглядывая широкую мускулистую спину новенькой.

День двенадцатый

Чем сильнее я изводила себя, тем продолжительнее становились мои тренировки в Бангладеш. Ночью мы очень долго сидели с учителем спина к спине, и он все о чем-то мне говорил. Я ничего не запомнила, но со мной осталось приятное ощущение теплой спины, которая меня поддерживала.

Под утро, когда отключили электричество, полицейские стали разбираться с трупами. У нас почти все спали, но я и Патрон переговаривались. Она рассказывала мне о своем детстве и о том, родственников кого из наших сокамерниц часто встречала в публичном доме.

Услышав возню в коридоре, она попросила меня посмотреть. Я встала и увидела через решетку в двери, как охранники выносят несколько тел. Лампы в коридоре работали от генератора, поэтому мне было все очень хорошо видно. Потом к двери подошел охранник и осветил меня фонарем. Так как я стояла, то меня одну он и заметил. Ничего не сказал.

Мы пошли спать.

А днем избили Нахед. Мы ничего не смогли сделать.

В камере стало еще более душно. Кажется, воздух такой плотный, что его можно пощупать. Влажность же такая, что капает теперь равномерно со всего потолка, а не только с углов, и при дыхании у меня в легких что-то посвистывает. Может быть, если бы к нам по одной в день добавляли, то было бы легче привыкнуть, но вчера посадили сразу пять и у некоторых из нас начали сдавать нервы. Вдобавок у Самии загноилась рана, которая осталась от пыток. Ее избили так, что был виден сустав большого пальца на ноге. Поначалу она могла промывать рану в воде, но ей становилось больнее с каждым днем. Мертвая загноившаяся плоть начала смердеть, поэтому Самия просто надела носок и не снимала его пару недель. Сегодня она его сняла. Кожа, гной и куски мяса свисали с вывернутого носка. Кто-то из девушек дал ей новый. Старый положили в туалет. Теперь у Самии разноцветные носки. Но Нахед после увиденного стало очень плохо.

Она начала выть, и даже молитва не помогала ей успокоиться. Нахед начала кричать и просить охранников открыть двери, чтобы хоть немного проветрить камеру. Ей никто не отвечал, и она сорвалась. Она встала и направилась к двери. Я схватила Нахед за руку, но сил у меня не так много, и она без труда вырвалась. А может, я и не особо пыталась ее удержать, ведь в моей голове промелькнуло: «А вдруг и вправду нашу камеру проветрят? Хотя бы минуту…»

Другие тоже умоляли ее этого не делать. У двери ее поймала Зиляль, пыталась угомонить, затыкала ей рот. Но пару раз Нахед все же удалось постучать.

Реакция последовала тут же. Охранник не орал, он просто открыл дверь ключом и, не отворяя ее, хладнокровно произнес:

– Нахед, выходи!

Нахед замерла. Я сказала ей не идти. Кристина сказала ей то же. Но она вышла. Охранник оттаскал ее за волосы и отлупил. По голове бил не кулаком, а ладонью, но довольно долго. Казалось, все остальные в камерах тоже замолчали. Мы слышали каждый шлепок. Вернулась Нахед вся в крови и слезах, а охранник сказал, что так будет со всеми, кто его еще о чем-то попросит.

Настроение у всех упало. Я почти ни с кем не разговаривала весь день, и Зиляль подсела ко мне, чтобы утешить.

– Я и не представляла, что со мной может такое произойти, – жаловалась я ей. – Я думала, самое страшное, что может со мной случиться, – меня могут убить.

Зиляль запрокинула голову и громко засмеялась.

– Убить? Что за глупость! Смерть – это милость! И ее еще надо заслужить!⁴²

Я сказала, что теперь это поняла, но смысл слов был таким болезненным, что не смогла сдержать слез.

– Лучше бы нас убили! – сказала я ей. – Ведь все равно нас отсюда не выпустят!

– Нет, нет, нет! – запротестовала она, схватила меня за ворот толстовки и затрясла что есть силы. – Ты должна жить! Ты голодаешь не для того, чтобы умереть, ты голодаешь для того, чтобы выжить! А ты должна выжить! Ты должна выбраться отсюда! Ты должна всем об этом рассказать!

За последние полгода я видела много смертей и человеческого горя и думала, знаю, что это. Сейчас должна признать, что хотя я жила вольной птицей на войне, ни о смерти, ни о свободе и понятия не имела. Зиляль раскрыла мне глаза. Теперь я знаю, что свобода – это шанс, который не каждый использует, а смерть – это милость, которой не каждый достоин.

***

Позже к нам зашел Товарищ Доктор. Нахед попросила у него аспирин, но он отказал. Вместо этого он предложил мне витамины. Я недостаточно доверяла этому человеку, чтобы съесть что-то, касавшееся его рук. А вот Кристина решила рискнуть.

Вечером, ей, конечно же, стало плохо. У нее появилась острая боль в желудке и проснулось чувство голода.

– Ты знаешь, Катя, – как всегда начала она, – мне кажется, это были не витамины, а какое-то лекарство, которые провоцирует выделение желудочного сока…

Мы с Кристиной вошли в камеру вместе и сидели по одной и той же статье. В начале нас приняли одинаково холодно и безразлично. Но вот прошло две недели, и относились к нам уже по-разному. Не могу сказать, что нас тут уважали. Да, мы сблизились с Нахед и Патрон, Кристина подружилась с Раулей. Я же сошлась с террористкой Зиляль. Она, правда, ни в чем не виновна, но здесь это неважно, ведь она же сидит. Ее так тут и называют – ирхабийя⁴³. Ширин и Марьям тоже стали нам родными.

Но все остальные нас просто презирали. Мы из другого мира. Нас не продали замуж в пятнадцать лет, не насиловали годами мужья. Мы ходили в школу и могли вспоминать детство со светлой улыбкой, а не морщась, как от зубной боли.

– Когда я смотрю на тебя, мне хочется плакать, – сказала мне Марьям. – Я терпеть не могу свой хиджаб, я всегда мечтала путешествовать, а в детстве часто представляла, что хожу в школу и у меня есть школьная форма с галстуком. Но когда я поделилась с отцом, он дал мне пощечину. А вы с Кристиной ничего в жизни не сделали, но живете, как нам даже мечтать запрещено.

Нас всех приравняли к животным, посадив в эту мерзкую ненавистную комнату. Но даже так мы выглядели более благополучными, чем наши сокамерницы, а иностранные паспорта давали нам поблажки. Когда мы о чем-то просили надзирателей, нас хотя бы не избивали.

В арабской культуре еда занимает важное место, и человек, не евший больше недели, вызывал у моих сокамерниц недоумение и страх. Поэтому ко мне все относились настороженно. В сирийской школе не рассказывали, что человек без еды может прожить больше месяца. Впрочем, половине из них не выпало шанса вообще где-то учиться, и я вообще удивляюсь, как они еще не обвинили меня в колдовстве.

Но с Кристиной все было иначе. Айя увидела в ней соперницу и возненавидела ее. Она как могла усложняла Кристине жизнь, то и дело «случайно» наступая на нее и пиная. Другие женщины тоже по-разному выражали неуважение.

Я предлагала Кристине лечь рядом со мной вместо Ширин, но она отказалась. Для нее было важно, что хотя бы с одной стороны в нее никто не вжимался. Кристина вообще очень болезненно переживала тактильные ощущения. Я это знала и раньше. Как-то раз, еще когда мы были на свободе, мы разговаривали о ее семье, и она сказала, что обнять человека для нее означает очень большую близость и что даже свою сестру она обнимала всего несколько раз в жизни. После этого я много раз ловила себя на мысли, что стараюсь как можно меньше к ней прикасаться, будь то на улице, в институте или в маршрутке. А каждый раз, как она случайно трогала мою руку или задевала мое плечо, то она всегда извинялась, так значимо для нее было личное пространство.

В тюрьме же такой роскоши не было ни у кого. Ночью каждый по десять раз получал пинок от соседа, а если на тебя клали руки или ногу, то на это даже внимания никто не обращал.

Лишь у туалета у Кристины было целых десять сантиметров свободного пространства с одного бока, и каждый раз, когда ее лишали этих десяти важных сантиметров и вжимали в туалетную стенку, она устраивала скандал и отбивала их себе обратно.

Кристине никто ничего не говорил, все просто наступали на нее, пинали и брызгали водой по ночам. И это при том, что она всегда была приветлива со всеми девушками и готова отдать любой из них свою последнюю рубашку.

Сегодня несколько погибших. Я бы хотела знать их имена.

День тринадцатый

Чем больше я теряю в весе, тем больше становится мой авторитет. Думаю, если я помру от голода здесь, то прославлюсь на несколько поколений осужденных и мне склеят памятник из раздавленных тараканов.

Сегодня Ширин заставили постирать свои трусы. Дело в том, что белья здесь не выдают. С чем ты сюда попала, с тем и живи. У Ширин в день ареста были только одни трусы. Их она и носила последние пять недель заключения. Неделю назад я еще чувствовала, как воняет женщина, которая не меняла белье в течение месяца. Сейчас уже я никаких запахов не чувствую⁴⁴, но другие женщины на Ширин жаловались.

***

Днем на нас неожиданно вылили два ведра холодной воды.

– За что? – обиженно спросили все.

– Спросите животное Русию.

Все посмотрели на меня. Я переглянулась с Патрон, но ничего не ответила.

Девушки не успели подготовиться, и намокли почти все одеяла. Высушить их невозможно. Теперь мы спим на холодном каменном полу, а укрыться могут только человек десять. На остальных площади одеял не хватает.

***

После ужина Шадя ни с того ни с сего начала выкрикивать.

– Аллах! Сурия! Башару бас!⁴⁵

Никто ее не поддерживал, и охранник грубо велел ей заткнуться. Она села и растерянно смотрела по сторонам.

Я вспомнила весну две тысячи одиннадцатого года. Тогда все улицы Дамаска были заполнены людьми. Толпа выкрикивала то же, что и Шадя. Я пришла домой взмыленная и, танцуя, начала готовить обед.

– Что это ты такая резвая? – спросила меня Рита, моя соседка из Англии.

Я сказала ей, что снаружи веселятся люди в поддержку Асада и что мне тоже хочется покричать, но на улице это делать неприлично.

– Я тоже так хочу! – сказала Рита.

И мы вместе начали выкрикивать на всю кухню:

– Аллах! Сурия! Башару бас! Аллах! Сурия! Башару бас!

Не могу сказать, что мы были в восторге от Асада, но было радостно что-то кричать, прыгая у себя на кухне. Мы были такими беззаботными. Такое хорошее было время. Тогда еще не было войны.

***

Все уже расселись ужинать, когда я узнала, что наш с Кристиной хлеб (она его почти не ела) делились не между всеми, как я просила, а только между Зиляль, ее приближенными и Айей с Сафией. Я спросила у Динары, которая была завхозом, в чем дело, но она только пожала плечами.

Тогда я рассердилась и сгоряча попросила выдать мне мой хлеб. Это было зря.

Делить хлеб, не евши около двух недель. Руки у меня задрожали. Я постаралась разделаться с ним как можно быстрее, поэтому не всем досталось поровну. Но мне уже было плевать. Хотелось просто скомкать все лепешки и разом запихать их себе в рот. После дележки мои руки были в муке. Самое тяжелое было не сорваться и не облизать их. Я зашла в туалет и не закрыла штору, чтобы все видели, как я мою руки, иначе бы сорвалась.

Вечером нас с Кристиной позвали на переговоры. Нас из камеры привели в каморку накыбов. Там за столом сидел какой-то араб с очень серьезным видом. Нас поставили перед ним, как провинившихся школьниц.

Это был заместитель начальника криминальной полиции. Он приказал нам сесть.

Казалось, он наслаждался важностью момента и считал, что оказывает нам большую честь. Упершись своим пузом в стол, он с усмешкой предложил мне поесть.

Я сидела перед ним вшивая, грязная, одуревшая от голода, измученная платяными вшами и чесоткой. Я уже забыла, что значит – чувствовать себя человеком, и все, что мне оставалось, – это хамить и огрызаться, как обыкновенному животному.

Я не верила ни одному их слову. Я не верила ни одному своему слову. Я просто грубила, чтобы они поняли, что не блефую.

Но замначальника был очень мил и ласков со мной. На все мои грубости он отвечал снисходительной улыбкой. В начале разговора она даже представился.

– Мукаддим⁴⁶ Басим, – скалясь до ушей, проворковал он. – У вас тут возникло некоторое недопонимание с нашими работниками…

Он говорил низким грудным голосом, и если бы не полное разочарование в мужчинах, которое постигло меня за последний месяц, я бы обязательно ему поверила.

– Но я-то вас понимаю! – якобы искренне продолжал он. – Вы просто решили навестить своих друзей…

– Да! – хором закричали мы.

– Купили билеты на автобус, как и все…

– Да! – подхватили мы снова.

– Ну что тут такого? Просто поделились книгой…

– Да! – продолжали мы.

– Но в Алеппо небезопасно! – неожиданно сменил он пластинку. – Вам лучше посидеть здесь, пока мы вас не отправим в Дамаск.

Он продолжал все так же ласково, но я ощутила запах лапши, которую он воодушевленно собрался вешать нам на уши.

А он живописно поведал нам, как хорошо с нами здесь обращались: не били, не приставали, не унижали. Охранники шли нам на встречу, заботились о нас и переживали.

По его словам выходило, что мы буквально попали на курорт. И так все правдоподобно!

В этот момент в помещение забежал Товарищ Доктор, неся в руках пустые шприцы. Нам рассказывали о том, как замечательно жить в тюрьме, в то время как в комнате напротив пытали нескольких заключенных.

– Я тоже делаю все возможное со своей стороны, чтобы улучшить им жизнь! – вставил слово доктор, проворно заполняя шприцы желтоватой жидкостью из небольшой склянки. Готовые к употреблению шприцы он ловко зажимал между пальцев левой руки так, чтобы этой рукой можно было наполнить следующий. Я прочитала этикетку на бутылочке. На ней было написано латиницей: «Abolin».

– Недавно я предложил им витамины! – не отвлекаясь от работы, пожаловался доктор подполковнику. – Но эта Русия отказалась!

Кристина еще помнила последствия тех волшебных «витаминов», и слова врача ее взбесили.

– Витамины? Витамины?! – выкрикнула она. – Какие еще витамины! Даже ребенок в Польше знает, что витамины растворяются в жиру! А Катя не ела две недели! Вы доктор вообще или кто?

Этим замечанием она его уела. Он даже заткнулся и замер так с согнутыми в локтях руками, между пальцами в разные стороны торчали иголки шприцов. Судя по всему, пытка, куда собрался наш добрый доктор, была групповой.

– Вот этого недоучку-дантиста называют здесь доктором! – обратилась ко мне Кристина уже по-русски. – А меня, доктора гуманитарных наук, называют шлюхой!

«Доктор» услышал слово «дантист», понял, что с ним здесь считаться не будут и, деловито зажав последний шприц в зубах, выбежал из комнаты.

Басим вернулся к нашим баранам.

– Девушки, – обратился он к нам, – я вас очень хорошо понимаю. Вы же ни в чем не виноваты.

– Если мы не виноваты, то почему тогда здесь сидим? – спросила я.

Он опять начал было гнать про нашу безопасность и про то, что нет самолетов в Дамаск, но я скривилась так, что он понял: еще чуть-чуть, и я перестану делать вид, что ему верю, а он хотел меня в чем-то убедить.

– Я не в силах вас выпустить, – замурлыкал он. – Но я могу попытаться вам помочь. Сейчас я запишу все ваши требования, а ты, Катя, должна поесть! Что ты хочешь? Шаурму, фаляфель, салат, пиццу? Ты только скажи, и мы все тебе принесем!

Мне понравилось, как он со мной разговаривает, и я начала с усмешкой перечислять:

– Возможность позвонить домой. Овощи и горячий чай хотя бы раз в день для всей нашей камеры…

Он старательно записывал с очень серьезным видом, но потом сказал, что все не так просто. По всему выходило, он хочет, чтобы я поела сейчас, а он за это отнесет мои требования своему начальнику – чурбану, которого даже охранники называют психопатом.

Мы с Кристиной только посмеялись над ним. Он принимал нас за арабок, которые верили в подобную чушь – то ли от глупости, то ли из вежливости.

Я решила пойти на уступку.

– Положите передо мной мой мобильник, – сказала я. – Я съем половину сэндвича, позвоню родным, после чего доем остальное.

Я считала свое предложение честным, но Басима мой вариант почему-то не устраивал. Я послала его, а он предложил нам чаю.

При мысли о чае в глазах у меня потемнело, и я почувствовала, что вот-вот потеряю сознание. Я попыталась перестать думать о горячей сладкой жидкости, но это было сложно. Тогда сфокусировалась на Басиме – он сидел передо мной, тщедушный, гадкий, трусливый ублюдок. И чудо свершилось – сознание вновь прояснилось.

Я грубо отказалась и подпрыгнула от неожиданности, когда услышала, как Кристина соглашается. Мукаддим распорядился сделать нам чай. Я уставилась на подругу.

– Не могла бы ты не пить с ним чай? – прошипела я.

– Почему же? – искренне удивилась Кристина.

– Я не ела две недели и не пила три дня! Ты спрашиваешь – почему?

Изголодавшейся Кристине было очень тяжело отказаться от сладкого чая, да еще и в обществе мужчины.

Она нерешительно отвергла предложение Басима, и тот спросил о причине.

Он весь светился благодушием и сердечной добротой. Чтобы сказать нет еще раз, Кристине пришлось наклонить голову, только бы не смотреть ему в глаза, так ей было неловко.

На самом деле Кристина тоже ему не верила. Она знала, что ему все равно, подохнем мы или нет. Если мы умрем, они засадят в нас пару пуль и скажут, что нас убили бойцы Свободной армии. Просто объясняться с русскими будет неприятно.⁴⁷ Но Кристине очень тяжело быть невежливой с мужчиной, когда тот ведет себя так галантно. Это все последствия хорошего воспитания.

Отказ Кристины Басиму не понравился. Он даже в лице изменился.

– Что ты ей сказала? – прямо спросил он меня, прищурив глаза.

Возможно, если бы он знал, как ослабли мои ноги и как они дрожат во время ходьбы, если бы он ощутил ту сухость во рту, от которой так хрипит мой голос, то не злился бы на меня.

Но он не знал.

Еще больше он разозлился, когда посмотрел в мои глаза и увидел в них нескрываемую радость. Ему, заместителю начальника Уголовного розыска отказали те, с кем он никогда не считался, те, кого он и его подчиненные называют животными, тварями, ничтожествами, те, кого надзиратели отправляют на тот свет как назойливых мух.

Это было скотство высшей категории. Но я пошла дальше.

– Да я ничего ей не сказала, – буркнула я. – Просто нас уже ждут в камере.

Не спрашивая разрешения, мы с Кристиной поднялись и направились к камере, но я следила за мукаддимом, пока шла до двери. Он откинулся на спинку стула и с силой швырнул ручку на стол. Клянусь, я слышала скрип его зубов!

У двери я обернулась и, тыкая указательным пальцем в стол, сказала:

– Я подохну! Я вам точно говорю! Я не ела тринадцать дней – и не буду есть! Я не пила три дня – и не буду пить! Я не знаю, сколько еще мне осталось! Я подохну прямо здесь, если вы не вывезете нас отсюда! У вас осталось несколько дней! Вы это понимаете?

Он молчал.

В камере я долго сидела, поджав колени, продумывая наш разговор. Стало как-то тепло. Если к нам пришел заместитель начальника, значит, им не так уж и наплевать на нас. Потом ко мне подсела Кристина, и мы принялись обсуждать мукаддима вместе.

– Как думаешь, я с ним не перегнула палку? – спросила я ее.

Кристина, которая всегда ругала меня за некультурное поведение, впервые в жизни сказала:

– Ну что ты, Катя! Ты все сделала правильно!

После окончания вечерних пыток нас с Кристиной снова позвали к двери и сказали, что наиблагороднейший, наидобрейший и милостивый заместитель начальника тюрьмы разрешил нам помыться в общем душе, где нам приготовили горячую воду. Браво!

Я в ответ нахамила.

Кристина согласилась. В последние дни девушки все пытались заставить ее помыться⁴⁸, но она отказывалась, говоря, что в холодной воде мыться не может. Ей на это отвечали:

– Я тоже не могла! Здесь все сначала не могли! Но ты попробуй – и привыкнешь!

Они не понимали, что у Кристины очень слабое здоровье. Она не могла позволить себе то, что переносили остальные.

Теперь она ушла мыться, и этот конфликт разрешился. По крайней мере, еще неделю на нее не будут давить или беспокоить по этому вопросу.

Сегодня еще один труп.