Читать книгу: «Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы», страница 7

День четырнадцатый

Сегодня мы с монахом ловили ветер. Наверное, я схожу с ума, но мне все равно. Бангладеш для меня единственное место, где я могу дышать, могу заниматься айкидо, могу жить. Даже если мне суждено сойти с ума, чтобы оказаться там завтра, то я готова.

Мы долго отрабатывали техники, и я сказала, что больше не могу. Монах хлопнул меня по спине и позвал к краю скалы. Снизу дул сильный ветер. Он то крепчал, то становился слабее. Монах выбрал момент и прыгнул. Ветер поддержал его и вернул обратно на скалу. Я сказала, что тоже так хочу, но боюсь упасть. Тогда он мне сказал:

– Ты сама выдумала это место! Даже если упадешь, то ничего с тобой не случится!

Он был прав. Я долго собиралась с духом, чтобы прыгнуть, и наконец решилась. Меня поддержала струя воздуха. Ветер был холодный и продувал насквозь. Но вдруг все прекратилось. Я на секунду повисла в воздухе, даже успела увидеть хитрое выражение лица монаха, который помахал мне рукой, и камнем полетела вниз.

***

– Тетушка Нахед! Почему меня все обижают? – спрашивала Ширин.

– Ты ленивая, не молишься! Кто же тебя будет уважать? – строго отвечала Нахед. – Еще ты не моешься! Как это может не раздражать?

Меня такие беседы всегда умиляли.

Большинство уголовниц в камере молились. Сура Ар-Рахман⁴⁹ распевалась по несколько раз в день. Это меня очень трогало, ведь милость в нашей тюрьме давно не появлялась, но люди не хотели ее забывать. Мне очень нравилась эта сура, я всегда слушала ее с удовольствием.

На третий или четвертый день нашего пребывания здесь нас с Кристиной пытались привести в ислам. Как обычно, такие попытки сопровождались большим волнением. Но я несколько лет была единственной христианкой в группе айкидо, поэтому в беседу не вмешивалась – по опыту знаю, что это бесполезно. А вот Кристина удержаться не смогла. Без агрессии с ее стороны не обошлось, хоть она и сдерживалась. В итоге не нее все обиделись.

А сегодня Нахед спросила у меня, молюсь ли я. Спросила с вызовом.

Это очень глупый вопрос. Здесь все молятся. Молятся постоянно. Когда не молятся вслух, то молятся про себя. В тюрьме – в нашей тюрьме – больше нам ничего не оставили. Здесь есть смерть и страдание, а Бог – между ними. Поэтому даже самый неверующий человек начинает молиться.

На воле меня столько раз пытались привести в ислам, причем так грубо и бестолково, что я привыкла никого не впускать в эту часть моей жизни. Я ни к кому не лезла с этим вопросом и следила, чтобы никто не нарушал и мои границы.

Вот и на Нахед я огрызнулась.

Я знала, что она меня очень любит. Любит так же, как и мой учитель айкидо в Дамаске.

Учитель Мухаммад всегда негодовал по поводу моей веры. Он очень хорошо ко мне относился и все никак не мог смириться с тем, что мне предстояло гореть в аду. Нахед моя загробная судьба интересовала не меньше. Но, как правило, чем больше мой учитель айкидо пытался привести меня к исламу, тем чаще я начинала ходить в церковь. Я на него не обижалась, но мне нравилось его дразнить. А когда он перечислял причины принять ислам, я читала ему девяносто восьмую суру⁵⁰, которую успела выучить наизусть.

– Вот как так можно? – взрывался он. – Многие сирийцы не читают Коран, но являются мусульманами. Ты же читаешь священное писание и отказываешься от ислама! Почему ты меня не слушаешь?

В такие моменты я заверяла его, что я никого не слушаю.

– У меня было больше дюжины учителей айкидо, и никого из них я никогда не слушала, – говорила я ему.

– И русского учителя тоже? – недоверчиво спрашивал он.

– И русского тоже.

– А он мусульманин?

Я заверяла его, что мой русский учитель – настоящий христианин.

– Слава богу! – говорил тогда учитель. – Значит, дело не во мне!

А через минуту он добавлял:

– Вот потому у тебя до сих пор нет черного пояса, что ты никого не слушаешь!⁵¹

Я рассказала о моем учителе Нахед, это вернуло беседу в дружественное русло.

– А сейчас бы он сказал: «Вот потому тебя и посадили, что ты никого не слушаешь!» – сказала, ухмыляясь, Нахед.

Вечером пытали уже другого заключенного. Почему-то его били не прикованным. Били не плетью, а ногами и руками. Он орал. Я стояла у туалета и видела, как он пытался защитить себя руками. Но то были движения покорного человека – он цеплялся за надежду, что его жалобные вопли и жесты умилостивят охранников. И только со стороны можно было понять, что, как бы он ни кричал, эти уловки не помогут.

Его били двое. Удар за ударом он отступал в угол холла, к нашей камере. Я села на свое место, другие девушки тоже отошли ближе к стене.

Вот он уже прижался к нашей двери и, чтобы не упасть, схватился окровавленной рукой за верхнюю решетку. Но простоял недолго. Когда он сполз вниз, его начали бить головой о металлическую поверхность. Звук был громкий, звонкий и неестественный. В какой-то момент я поняла, что он сделался глуше, а интервалы между ударами – больше. Я решила, что заключенный умер. Но его продолжали бить. В камеру стала затекать кровь. Мы пятились, но не могли оторвать от нее взгляды. Тюрьма и следователи исчезли вместе с чувством удушья и безнадежности. Мы словно перенеслись в другое измерение, состоявшее из грохота и алой лужи с неровными краями из-за мелкой плитки, выстилающей пол.

Трудно сказать, сколько еще минут его тело продолжали уродовать. Я потеряла счет времени. Нахед прикусила себе руку, чтобы не выть: шум в нашей камере во время пытки приводил надзирателей в ярость.

Наконец все стихло.

– Он уже мертв, – сказал один охранник другому.

– Надо вынести его и прибраться, – тяжело дыша, сказал второй и ушел.

Я утешаю себя тем, что для кого-то весь ужас закончился. Смерть – это милость. Я повторяю себе это каждый день.

Только в кино бывает, что пленника бьют между ног, а он смеется и грубит в ответ. В настоящей жизни пытка – это кощунство. Мужчины порой кричали как девчонки, тоненьким голоском. Видимо, под долгой нагрузкой свойства голосовых связок меняются. Заключенные орали до хрипоты, захлебываясь соплями вперемешку с собственной кровью.

Начало у пытки могло быть разное. Одни охали басом, другие призывали Аллаха, третьи пытались как-то польстить надзирателю или пожаловаться. Но сострадания в нашей тюрьме не было. Был Бог, и к нему обращались сотни раз на дню, но вот милосердие осталось где-то на свободе.

Надзиратели знали свое дело. Я долго гадала, каким образом они подбирали пытку для заключенного, ведь пытали здесь по-разному. Была растяжка, могли бить ногами, могли стегать по груди или спине, прикладывать головой о разные жесткие поверхности, ну и классика – плетью по пяткам. Электричество – это только для детей. Сейчас я думаю, они уже так наловчились, что просто нутром чувствовали, каким способом проще и быстрее сломать человека. Некоторые боятся унижения, некоторые стыдятся наготы, а из некоторых можно выжать признание, только избив до полусмерти. Полицейские наслаждались свой властью – властью калечить, убивать или миловать.

Совсем поздно, но пытки продолжаются. Мой мозг уже отказывается фиксировать происходящее. Я осознаю, что сейчас глубокая ночь, что все в камере спят, что за дверью пытают человека, но не могу заставить себя что-либо почувствовать. Заключенный истошно кричит и просит о смерти, а я так слаба, что чувствую, как сознание проваливается в темноту. Я пытаюсь заставить себя мысленно быть с ним, но даже слова молитвы путаются в голове и обрываются. Я не знаю, в кого превратилась. За дверью пытают человека, а я не могу плакать, не могу сочувствовать, не могу молиться. Я пишу безо всяких чувств.

Сегодня закончилась жизнь еще одного человека. Его убили о дверь нашей камеры.

День пятнадцатый

Сегодня в сознании у Кристины произошел прорыв. Она призналась, что пытка заключенных – непродуктивная вещь. А также, что это бесчеловечно и недопустимо. Хотя бы потому, что часть заключенных невиновны… Вот так! А я думала, что она безнадежна.

Утром выпустили двух проституток. Тех, что из новеньких. Мужчины, которых повязали вместе с ними, признались, что у них был секс не за деньги, а просто так. Думаю, они откупились, иначе как объяснить, что это произошло так быстро? Я даже уверена, что полицейские зачистили публичный дом, чтобы подработать. Нахед права: добыть доказательства в деле о проституции очень сложно. Все очень обрадовались, когда в камере стало свободнее. Правда, та грубиянка с розовой косичкой осталась.

А через два часа прибыло пополнение. Посадили еще двух, и нас стало опять двадцать семь. Первая женщина довольно пожилая. Ее зовут Ранда. Нахед взяла ее к нам.

Вторая еще подросток, пусть по внешнему виду и не скажешь. Ее зовут Басима. Она алавитка, но очень бестолковая. Посадили за проституцию, хотя она не признается. Но если судить по ее одежде и манере разговаривать, то, наверное, так и есть. Она мне не понравилась. Выпендривается больше, чем Шадя. Прямо совсем как я.

Ее поселили к Патрон, которая ее тут же поставила на место.

– Я здесь долго не задержусь! – заявила Басима.

Патрон усмехнулась.

– Да ну?

– Я им ничего не скажу!

– Да ну? – Патрон нашла себе развлечение.

– Ага! Пусть только спросят – я им всю их родословную расскажу!

– Деточка, сколько тебе лет? – спросила ее Патрон.

– Шестнадцать!

– Шестнадцать… – повторила Патрон. – Вот мне интересно, тебя как пытать будут – электричеством или плеткой? Вроде ты еще ребенок… А вроде и нет…

Вся камера дружно усмехнулась. Басима до конца дня молчала.

Я много думала о социальном устройстве, ведь нас здесь много и мы все разные.

Итак, население нашей камеры я условно разделила на три группы. Лидер первой группы Патрон – безумно харизматичная женщина с потрясающим чувством юмора. У нее в группе либо профессиональные проститутки, либо забитые малодушные девчонки, неспособные за себя постоять. Они прислуживают проституткам, которые в основном чернушницы. Это очень грубые расчетливые женщины, они существовали по своим жестоким законам. Им пришлось стать такими, чтобы выжить. Они очень глупые, с большим общим комплексом неуверенности, поэтому конфликтуют друг с другом каждый день. Стычки начинаются как из-за квадратных сантиметров, так и со слов: «Ты за базар отвечаешь, шлюха?! – Это я шлюха? Ща я тебе покажу, падла!»

Теоретически за ними должна следить Патрон, но ей нравятся зрелища и она не против понаблюдать, как две женщины рвут друг другу волосы и разбивают в кровь губы о колено, в то время как она уплетает их порции вареной картошки, обильно политые оливковым маслом. Такие драки обычно заканчиваются тем, что через решетчатое окно в двери на нас выливают ведро воды. Тогда все смолкают. Но картошка-то уже съедена!!! Хопа так!

Если бы в нашей камере сидели только такие, как они, то нас с Кристиной давно измолотили бы до смерти. Среди них есть парочка адекватных и не очень озлобленных, но и они вынуждены общаться с остальными из своей общины с помощью кулаков и брани, потому что другого способа не знают. И это не помешало нам с Кристиной привязаться к Фатиме, Фати, Рауле, потому что помимо грубости в них были страх, боль и доброта.

У Патрон своя территория. На севере она граничит со стеной, на востоке – с батареей, с которой постоянно течет конденсат и в которой прячутся тараканы, на юге – с нами, а на западе – с территорией Зиляль.

Группа Зиляль поменьше. В основном там убийцы и воровки. Есть несколько осужденных за проституцию, но они занимались этим не профессионально. Они замужем, и я не знаю, как умудрились сесть по этой статье. Наверное, просто остро нуждались в деньгах и решили раз или два «подработать». Все они необразованные, вечно сплетничающие типичные арабские домохозяйки. На востоке они граничат с группой Патрон, на севере – со стеной, двумя девушками-снайперами и Айей с ее верной спутницей Сафией, которые живут отшельницами и ни в одну группу не входят. На западе от них дверь, и это очень неудобно. Спят они головой к двери, буквально упираясь в нее, и каждый раз, когда кого-то колотят о нашу дверь с другой стороны, у всего ряда голова звенит, как тибетская чаша.

На юге у них туалет, а на юго-востоке – мы.

На севере от нас группа Патрон, граница с ними самая протяженная, что вызывает множество ссор и конфликтов каждый день. На востоке – все та же мокрая батарея, на юге – не менее мокрая стена, по которой идут оголенные провода от вентилятора, что на потолке. Вентилятор не работает, но электричество течет по проводам исправно, из-за чего весь наш ряд регулярно бьет током.

На западе нас встречает вход в туалет. А на северо-западе, прямо как горный хребет, виднеются вечно согнутые в коленях ноги подруг Зиляль – по-другому они не умещаются.

Наши живут мирно. Если кому и достается периодически, то только Ширин. И должна сказать, что от наших она получает упреки по делу. Из своих ее никто не трогает, но если ее лупят проститутки, то никто не защищает, ведь она неправа всегда. Хотя бы потому, что она сумасшедшая. Я пыталась за нее заступиться, но получила в глаз от девушки с розовыми косичками. Каждая из проституток тяжелее меня в два раза, поэтому даже мы с Кристиной быстро поняли свое место. У нас просто не та весовая категория.

Остальные девушки очень славные. Статьи у всех разношерстные, но не серьезные, а если и связаны с терроризмом, то на самом деле девушки просто невиновны.

Сейчас в нашей общине Умм Латыф, Нахед, Марьям, Шадя, Ширин, я, Кристина, Насима и Ранда, учительница из университета. Ей около шестидесяти. Она довольно образованная, великолепно разговаривает на фусха⁵². Посадили ее за подделку оценки одному студенту. Ранда невиновна, следователи уже провели экспертизу, которая доказала, что подделка была сделана подчерком другого человека, но ее не отпускали из-за бумажной волокиты.

Насима и Ширин спят по очереди, так как все одновременно мы не умещаемся. Когда Ширин не спит, у нее часто случаются истерики. Она считает, что ее сменщица по спальному месту спит слишком долго, и если Нахед не удается ее угомонить, то заканчивается все потасовкой.

Каждой из общин кажется, что ее территория меньше, чем у остальных, и что другие живут комфортнее. И раз в несколько дней, обычно во время уборки происходит крупная разборка. До мировой войны ни разу не доходило просто потому, что когда все стоят, то места слишком мало и невозможно замахнуться так, чтобы не ударить своего же товарища сзади или сбоку. Как правило все просто галдят и заново размечают территорию. В этом принимают участие старшие женщины, потому заканчивается все очень быстро. Водой нас в таких случаях обливали всего пару раз.

Авторитетных женщин больше, чем групп. Так у Умм Латыф в силу ее возраста и срока отсидки есть власть, но она ею пользуется только для себя. Думаю, она страдает депрессией и ей не до общественных дел. Айя с верной подружкой тоже сами по себе. Хотя авторитетной ее назвать очень трудно. Зиляль могла бы взять ее в свою группу, но Айя связалась с охранником, что Зиляль сильно осуждала, ведь она была верующей.

Мне повезло, на самом деле. Все в камере просто уверены, что посадили нас не за Евангелие, а за то, что я отказала работнику спецслужб, поэтому меня поддерживает не только Нахед, но и Зиляль, с которой у нас к тому же общие понятия о справедливости.

Так как лидеров в нашей камере несколько, все сложные вопросы решаются голосованием. Но не при помощи рук или бумажек с «за» и «против». Спорный вопрос или проблему могут оглашать только самые уважаемые женщины. Авторитет складывается из адекватности женщины плюс количество отсиженных дней, помноженное на возраст. То есть у нас с Кристиной такой привилегии нет, и все с таким же социальным статусом должны обращаться за помощью к кому-то из старших. Если авторитетная женщина посчитает вопрос серьезным, проблему – явным проявлением неуважения или просто несправедливостью, а человека, обратившегося к ней за помощью, – достойным, то, после тщательного взвешивания шансов на успех, может выразить вслух свое недовольство. Если остальные лидеры в камере поддерживают ее, то вопрос решается. Если отвечают вежливым молчанием, то все остается по-старому.

Сегодня я стала причиной конфликта.

У нас в камере никто не может спать с прямыми ногами. Некоторым удается так поспать час или два, но не больше. А я не могу спать с согнутыми ногами. Ну не могу, и все. Другие могут, а я нет! Я знаю, это непростительная роскошь, но по-другому не могу. Даже если мне удается заснуть, согнув ноги в коленях, то во сне я их выпрямляю, заезжая кому-то в лицо. Кому-то из лагеря Патрон. Это вызывает сложности. Больше всего недовольна та, что с розовыми косичками.

С моим ростом метр семьдесят пять я кажусь арабкам великаншей. А женщины из лагеря Патрон убить друг друга готовы из-за одного квадратного сантиметра. Эту проблему мы решали всегда просто. Обычно одна из девушек клала на мои стопы одежду и спала как на подушке. Нахед могла обнять меня, когда была особая стесненность. Шадя, Ширин и Марьям клали мне на спину ноги или головы, и мы все умещались. Но так было до того, как количество женщин в нашей камеры достигло двадцати двух. Сейчас у нас в камере двадцать семь человек, места стало еще меньше, и новенькие скандалистки начали нагнетать обстановку.

Но сегодня я поняла, что, оказывается, класть что-то на мои ноги или просто облокачиваться на меня имеют право не все. Нахед полагает, что у проституток и у новеньких его нет. Умм Латыф считает меня оголодавшей и больной, поэтому поддерживает Нахед. И вообще, после того нашего разговора Умм Латыф начала искренне переживать обо мне и заботиться. Я же не против того, чтобы на мне кто-то спал, и Зиляль это видит.

Женщины не пьют воду перед сном, потому что если ночью выйти в туалет, то когда вернешь, твоего места уже не станет. Одна соседка выпрямит руку, другая – ногу, третья сделает глубокий вдох, и узкая полоска пола исчезнет. Будет казаться невероятным, что туда мог втиснуться кто-то еще. Поэтому я стараюсь жить по принципу «в тесноте да не в обиде». Мне самой часто приходится обнимать ноги Ширин или класть под мышку ноги Марьям.

Чтобы никого не оскорблять, я всегда мою свои ноги тщательно, по несколько раз в день, но девушкам напротив все равно ситуация не нравится. Они видят в этом борьбу за территорию и готовы сражаться до конца. В камере очень тесно. Мы спим, вжимаясь друг в друга так, что трудно дышать.

К северу от меня спят самые грубые и нетерпимые из группы Патрон. Те две из пяти, которых доставили к нам последними. Мои ноги заканчиваются на уровне их шей, ночью им приходится упираться в мои пятки. Когда тех девушек к нам посадили, они сразу увидели мою уязвимость. Я не умею скандалить и скалить зубы, как Фатима. Я из России – значит, я враг народа, враг всех тех, кто борется за демократию. И еще я исхудала. По тюремным меркам я слабачка, меня нужно избить, унизить, а спать я должна у туалета стоя, поэтому проститутки надеялись на полный успех.

Сегодня обстановка накалилась до предела.

– Нет, вы только подумайте! – обратилась Патрон ко всей камере. – Эта Русия совсем обнаглела! Так жить невозможно – везде ноги этой русской! Посмотрите на нее! Она же длиннющая до невозможности! Куда ни глянь – везде ее ноги! Сил больше наших нет!

Проститутки одобрительно заворчали, но остальная камера ответила молчанием.

Но Патрон не сдавалась.

– Ну вы гляньте! – продолжала она. – У нас полкамеры – российская территория! Нас скоро всех на потолок выселят! Эта Русия совсем охамела!

Последняя фраза была с двойным смыслом. Большая часть заключенных поддерживала Свободную армию, ненавидела Асада, а значит, и всю Россию. Патрон рассчитывала, что меня переселят в место похуже, вспомнив, что я из России. Но женщины только усмехнулись. Когда Зиляль услышала намеки на Россию, то просто взбесилась. Попытка Патрон манипулировать ею, используя такую болезненную тему, вывела ее из себя. Своей фразой Патрон будто нанесла удар – болезненный и действенный, но запрещенный, – а у Зиляль всегда было четкое понятие о справедливости. Она вмиг стала серьезной.

– Послушай, дорогая! – сказала она. – Русия не виновата, что она такая длинная. Так же, как и ты не виновата, что ты такая большая и толстая!

Патрон подняли на смех. Это был нокаут. Думаю, вопрос о моих ногах больше поднимать не будут.

Я всю жизнь чему-то училась. У меня богатый жизненный опыт, но в тюрьме он неприменим. За решеткой идет война на миллионы долларов, а здесь мы деремся за каждый квадратный сантиметр каменного пола. Чтобы выжить здесь, нужно забыть все то, чему меня учили на воле.

Вечером пытали Ширин.

Одно дело, когда пытают кого-то незнакомого. А Ширин спит рядом со мной. Мы с ней каждый день общаемся. Я уже знаю все о ее родителях, муже, возлюбленном и светлых идеях революции.

Она не хотела выходить. К тому моменту, как ей сказали выйти, в холле уже пытали двоих. Их пристегнули спиной к решетке и били плетью по груди. Длины плети хватало, чтобы доставалось обоим. Это были молодые ребята, я бы им не дала и тридцати.

Когда позвали Ширин, в камере поднялась суматоха. Ширин очень медленно завязывала хиджаб, стараясь оттянуть начало пытки. Ее трясло от страха. Она до ужаса боялась боли, но, с другой стороны, она еще сильнее боялась прогневать полицейских, ведь тогда ей влетело бы гораздо больше.

Охранники позвали ее яростнее, и дверь камеры открылась. Ширин толкали. К двери ее подталкивали свои же.

Женщины говорили Ширин:

– Не бойся! Тебя не будут пытать. Тебя просто допросят.

Говорили и толкали. А я ничего не сделала.

Полицейские каждый день называли нас животными и ничтожествами. В этом не было нужды. Здесь и без оскорблений заключенный превращается в животное, иначе просто не выжить.

Ширин ДОЛЖНА была идти. И она пошла.

В холе ее привязали к двум доскам пятками кверху и начали стегать. Все наши сели к стенам и поджали ноги. В помещении появилось место. Никто ничего не говорил, ведь пытали нашу сокамерницу.

Было слышно, что били ее несильно, об этом можно было судить по звуку ударов. Но ей много и не надо. Один раз она потеряла сознание. Не от боли, а просто от испуга. Ее обливали холодной водой. Слава богу, ее не спрашивали про похищение, а в остальном она быстро призналась. Ее писклявый голосок был слышен на всю тюрьму, и когда она рассказала, как военный предложил ей аляка джинсия⁵³, то охранник, которые ее пытал, расхохотался, отстегнул еще пару ударов для порядка и развязал.

Вошла она в камеру вся красная и в слезах. Мне было унизительно даже видеть ее такой. Не знаю, что бы я чувствовала, будь на ее месте.

К ней бросилась Нахед.

– За что? Я не понимаю, за что!!! Как же больно! – кричала Ширин, переминаясь с одной ноги на другую. – Как же мне больно!

– Скажи: «Господи помилуй!» – строго говорила Нахед, снимая с Ширин мокрую одежду.

– Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! У-у-у! – ревела Ширин, вся пунцовая от напряжения и боли.

– Ну что, легче? – тогда спрашивала Нахед. Она как будто пыталась отвлечь Ширин от боли, руки ее между тем двигались быстро. Вмиг мокрая одежда сменилась сухой.

– Легче, тетенька, легче! – отвечала ей Ширин.

Потом ее усадили к стене, но она продолжала плакать.

– Ну все! – говорили ей. – Все уже закончилось. Хватит.

– Но меня так сильно били! – продолжала Ширин.

– Это еще что! Меня-то как били! Я вообще ходить не могла! – утешала Нахед.

– А меня-то! А меня! – раздалось с разных сторон.

Потом снаружи кто-то крикнул:

– Катя! На выход!

Это грянуло как гром.

Я подумала, что меня сейчас будут пытать. Мне не хотелось, чтобы меня кто-то утешал или подбадривал, лгал вот так же, что меня не будут бить, поэтому я просто встала и быстрее направилась к двери.

– Почему босиком? – раздалось с разных углов. – Надень носки!

Но я подумала, что нет смысла надевать носки, если меня все равно будут бить по пяткам. И мне не было страшно, пока я не оказалась в коридоре перед двумя прикованными к решетке заключенными, грудь которых была изуродована плетью, а кожа свисала лохмотьями. Их продолжали бить, лица были искорежены болью и отчаянием. Они готовы были признаться в чем угодно, предать кого угодно, пообещать что угодно, сделать что угодно. После очередного замаха плети надзирателя мне на щеку и шею попали несколько крохотных капель крови, и мои колени начали дрожать.

И я не боялась боли. Я боялась унижения. Я боялась, что и меня вот так же разломят на куски.

Потом меня кто-то толкнул. Это был следователь. Я почему-то подумала, что он очень красивый. Но я не узнаю его, если увижу опять: чувство ужаса стерло черты лица офицера начисто. Помню только, что он был выше меня на голову, помню, как блестели глаза в темном коридоре – бесчувственные, как стены в камере пыток. И еще – что в руках он держал папку с бумагами, в которых что-то отмечал.

– Ты кто? – спросил он меня так, будто задавал этот вопрос в пятый раз.

– Я – Катя, – как можно тверже ответила я, чтобы не выдать свой страх.

– Какая еще Катя? Мне нужна Шадя!

Я вернулась в камеру, аккуратно ступая ослабевшими ногами.

Шадю не пытали. Просто допросили. Думаю, этот любовник, что сдал ее, попросил полицейских подержать ее здесь, чтобы проучить.

Потом вызвали новеньких проституток. С ними тоже просто поговорили. Нахед в это время подробно объяснила мне, как доказать статью о проституции. Это довольно сложно. Нужен хотя бы один свидетель, который бы признался, что секс был. А так если даже полицейские вломились в комнату, когда двое лежали голыми на кровати, то этого недостаточно. То есть если свидетелей нет и оба скажут, что ничего не было, то никого не сажают. Еще она сказала, что клиентов проституток наказывают так же, как и самих девушек.

После пыток меня и Кристину вызвали в коридор. Там к нам подошел один из накыбов и сказал, что начальник тюрьмы вынес решение нам не помогать. С нами больше не будут церемониться. Нас никуда переводить не станут и позвонить родным не дадут.

– Больше никаких бесед с начальством! – строго сказал он. – А ты, Русиа, если хочешь подохнуть, то твое право! Не хочешь есть – не ешь! Твои проблемы, поняла?

Я кивнула, и мы вернулись в камеру. Мы так расстроились, что даже ничего друг другу не сказали. Кристина ушла на свое место, а я – на свое.

Все. Игра окончена.

Нас не выпустят. Нас отправили сюда, чтобы мы подохли в сожалениях о том, что сделали. Не знаю, что они нам приготовили. Расстреляют и скажут, что нас убили солдаты Свободной армии? Или просто закопают где-нибудь и скажут, что так и было?

Меня посадили по политической статье, и мне обидно, что я ничего подобного не сделала. Я собиралась организовать акцию «Food not bombs»⁵⁴ в Дамаске, и тогда меня действительно было бы, за что арестовать, но я только подумывала, а сделать что-то побоялась. Впрочем, это было бы самоубийством.

Еще я вспоминала, как однажды, за несколько недель до ареста, стояла на площади Мейсат в Дамаске. Проезжала машина с военными, один из которых спросил у стоявшего на обочине мужчины, который час. Мужчина сказал, что у него нет часов, но военному ответ не понравился, поэтому он спрыгнул с джипа и начал избивать автоматом бедолагу без часов. Я стояла на другой стороне улицы, у меня в руках была фотокамера. Я не могла пошевелиться, все случилось очень быстро. Человеческую голову вколачивал в асфальт прикладом автомата обезумевший от ярости солдат, а я ничего не сделала. Даже не смогла это сфотографировать. Все мои мысли были только о том, чтобы меня не убили.

После этого я даже хотела уехать в Россию. Наверное, стоило. Но друзья напомнили, что я слишком многое пережила и должна получить этот чертов диплом. А учитель айкидо решил, что я уезжаю из-за наших напряженных отношений, и пообещал, что больше никогда не станет настаивать на том, чтобы я приняла ислам. Меня это растрогало, и я осталась.