Читать книгу: «Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы», страница 5

День седьмой

– Иккё, никкё, санке³³! – повторял кто-то в моей голове, когда я занималась со своим монахом на скале в Бангладеш. Мы отрабатывали только эти техники. Видимо, больше я пока не усвоила. Или большего недостойна. После тренировки мы садились на край утеса так, чтобы ноги свисали вниз. Скала такая высокая, что увидеть дно ущелья невозможно. Я попыталась плюнуть, но монах дал мне подзатыльник. Я рассмеялась. Так мы и сидели, смотрели в сторону горизонта и слушали птиц.

Где-то далеко пытали человека. Его душераздирающий крик то и дело вторгался в мое сознание, забивая очередной гвоздь в сердце. А я отчаянно делала вид, что, кроме скалы и леса, вокруг ничего не существует.

***

Я нашла себя в камере поздним вечером, когда в дверь постучал охранник.

– Слышьте, животные! К вам сейчас новенькую приведут! – язвительно произнес он.

Все заохали. Нас уже было двадцать две, куда еще больше? Кристина протиснулась к двери, чтобы оценить ситуацию. Вернулась она бледная от ужаса.

– Ты знаешь, Катя, – растерянным голосом начала она. – Эта новенькая очень… очень… очень толстая…

В это же время вся камера начала охать и ахать.

– Что, правда такая огромная, как говорят? – с надеждой, что все не так страшно, спросила я.

– Да! В ее платье влезут я, ты, Ширин, Нахед и еще раз… – Тут она запнулась и долго смотрела то на меня, то на Нахед. – И еще раз ты!!! – закончила она.

Я не могла поверить, что судьба к нам так жестока.

Но когда дверь камеры открылась, я оторопела. Новенькая весила килограммов двести! На ней были розовое утепленное платье в пол и нелепый хиджаб. Когда она вошла, то тут же начала потеть и жаловаться. Не знаю даже, что раньше – жаловаться или потеть. Иман и Нахед посоветовали ей переодеться, но выяснилось, что ее задержали на улице и сменной одежды у нее нет. Под платьем же у нее была только футболка и бюстгальтер. И когда я пишу «только», имею в виду именно это.

Все как по команде замолчали, когда осознали ситуацию. Первой смеяться начала Патрон. За ней все остальные.

«В хиджабе, но без трусов! Такое бывает вообще???» – не могла поверить я.

Мне стало интересно, куда ехала наша новенькая, когда ее задержали, и чем она планировала заняться. Выяснилось, что она страдает депрессией³⁴ и в день ареста возвращалась от психотерапевта.

Видимо, психотерапевты бывают разными. В общем-то, секс – тоже психотерапия.

Я сказала это вслух, девушки попадали от смеха, а женщины усмехнулись. Новенькая покраснела и сказала, что никакого секса не было. Понятно, что не было, но женщины ее еще немного подразнили.

Патрон помогла ей переодеться.

– Не, ну ты посмотри! – все причитала она. – Тапки есть, майка есть, лифчик есть! А трусов – нет!

Вся камера опять зашумела, а новенькой дали штаны. Нашлись у кого-то трикотажные шорты, которые на нее налезли.

Я спросила у Нахед, часто ли такое бывает в Сирии, что девушки носят хиджаб, а трусы – нет?

Нахед авторитетно заверила меня, что все женщины в Сирии, что носят хиджаб, носят и трусы. Все, кроме этой.

«Как странно, что это «исключение» оказалось у нас в камере», – подумала я и спросила:

– А те, которые не носят хиджаб?

Нахед оторвала себе немного хлеба и, жуя, ответила:

– Те, которые не носят хиджаб, обычно носят трусы, но есть такие бесстыдницы, что ой-ей-ей!

День восьмой

Новенькая, которую звали Наджва, весь день жаловалась. Она и правда была больна, страдала хронической депрессией, оттого и лишний вес. Ей, как и Ширин, нужнее доктор, нежели тюрьма. В день ареста она ехала в маршрутке, на блокпосту была проверка документов, но Наджва нахамила военным. В ответ получила кулаком в лицо. Еще ей разбили мобильник, после чего доставили прямиком сюда. Наверное, для определения личности.

– Я же ничего не сделала! Я ничего не сделала! – все повторяла она. – Меня же выпустят? Ну выпустят меня или нет?

Так женщина обращалась к каждой заключенной по очереди. Видимо, ей было важно увидеть сочувствие, но в нашей камере этого нет. Половина моих сокамерниц тоже ничего не сделала, но никто не жаловался. Все игнорировали женщину или грубили ей в ответ. Только Нахед и Кристина пытались ее утешить. Впрочем, Кристина к вечеру сдалась и тоже ее осадила.

Вечером нас навестил следователь. Он был в военной форме и имел довольно умный вид. Ему было около сорока лет. В камеру к нам мужчина не входил. Когда дверь открыли, его окатило вонью от женщин, которые не мылись с того самого момента, как попали в камеру.³⁵ Он свысока на нас посмотрел, пытаясь скрыть свое омерзение, но это едва ли у него получилось. Какое-то время он просто стоял, пытаясь собраться с силами. Наконец он спросил, где Русиа? Когда же ему указали на меня, он спросил, почему я не ем. Я сказала ему, что хочу позвонить в Россию, чтобы сказать своим родным, где я.

– И я хочу позвонить родным! – сказал кто-то в камере.

– И я! И я! И я! – раздавалось с разных углов словно эхо.

Следователь презрительно поморщился и приказал закрыть камеру.

После этого Кристину вызвали в каморку к офицерам. Она вернулась в камеру очень довольная: ей разрешили забрать ее очки и наши тетради. С того дня я и начала писать.

***

Когда все уснули, мы с Кристиной разговорились. Между нами спали три девушки, но на деле расстояние между нами было не более метра. Поэтому мы могли тихо беседовать и слышать друг друга, если остальные не галдели в те недолгие перерывы между пытками за дверями камеры.

Сегодня у нас появилась надежда. Мы решили, что раз нас навестил следователь и дали поблажки с вещами, то значит, полицейским не все равно, умру я или нет. Хотя в начале нашего заключения мы совсем не верили в идею с голодовкой. Мы решили, что если на наших глазах пытали и убивали людей, то и нас убьют, ведь мы иностранки. Мы свидетели их преступлений, и мы не могли понять, почему они это допустили. Полицейские нас не стеснялись – пытки шли своим чередом.

Кристина порой отчаивалась и повторяла по нескольку раз в день, что нас убьют. Я даже не знаю, может, это и правда. Может, нас держат здесь просто для того, чтобы убить в нужный момент и использовать убийство двух иностранок как провокацию. Кристина из ЕС, я из России, для сирийских спецслужб это очень удобно. Иначе как еще объяснить то, что нам не дают звонить родственникам?

День девятый

Сегодня утром объявили, что Иман выпускают, а Муниру переводят в другую тюрьму – в тюрьму Политической службы безопасности. Видимо, жена ее возлюбленного и правда дочь какого-то влиятельного человека. В тюрьме Политической безопасности гораздо хуже, чем у нас.

Я была рада, что выпускали Иман. Она отсидела здесь около года за воровство. Я точно не знаю, что именно она украла, мне было неловко об этом спрашивать.

Иман очень добрая, простодушная и справедливая. Она тут обо всех заботилась. Всем молодым девушкам она стала матерью – расчесывала им волосы, давила вшей, да и просто подбадривала в нужный момент. В групповой молитве она всегда была ведущей. Эта женщина не умела осуждать, истории моих сокамерниц она всегда выслушивала со всепринимающей любовью и пониманием в глазах. Иман была неграмотной, но за свою жизнь ей удалось приобрести огромную внутреннюю силу. Люди не могли не тянуться к ней.

Однажды я попросила ее выдать мне секрет принятия этого мира. Она обняла меня и сказала:

– Да нет никакого секрета. Мудрость как дерево. Она растет в человеке сама по себе.

Иман вырастила очень большое дерево. Все здесь ее очень любили, и нам очень горько было с ней расставаться. Перед уходом она взяла телефоны у заключенных, чтобы сообщить родственникам об их местоположении. Номера ей дали Ширин, Наджва, Марьям и Фати.

Хотя больше половины женщин в нашей камере не имели возможности связаться со своими семьями после ареста и считались без вести пропавшими, только четыре дали Иман телефоны своих родных. Всех остальных испортил век мобильников, и они просто не знали наизусть номера родственников.

Мы с Кристиной контакты родных не дали, потому что не видели в этом смысла. Никто из моих друзей в России не говорил по-арабски, а Иман не говорила по-английски. И интернетом она пользоваться не умела, так что мы с Кристиной оказались в пролете.

Вчера Наджва сказала нам, что ее отец всю жизнь проработал в спецслужбах, а все ее кузены и другие родственники занимают разные посты в Военном отделе безопасности. Так что теперь ее освобождение – вопрос времени.

Ширин дала Иман телефон своей матери. Ширин – девушка, которая тоже страдала психическим расстройством. Она очень славная, я ее очень полюбила, хотя в нашей камере она за козла отпущения. Когда нас сюда только посадили, она была одной из первых, с кем мы познакомились. Она выглядела очень чудно́: гноящиеся воспаленные глаза, короткое каре, глупая улыбка на лице. Хиджаб она завязывала не как все, а будто у нее болят зубы: попросту наматывала мятую ткань спереди и вокруг головы так, что сзади торчали клочья волос и оттопыренные уши. Она была похожа на домовенка. Такой я ее и постараюсь запомнить – маленький беззащитный домовенок. Голосок у нее такой высокий и тонкий, что резал слух. Поэтому ее болтовня сильно раздражала окружающих. Но Ширин говорила много, в основном что-то бестолковое, поэтому фраза «Ширин, заткнись!» то и дело раздавалась в нашей камере.

У Ширин история на миллион долларов. Все началось с того, что ее похитили. Похитители представились бойцами Свободной армии, после чего поведали ей идеи революции. Видимо, ей рассказали много чего красивого, потому что девушка влюбилась в одного из похитителей и отдалась ему в тот же день. Короче, если перевести на русский, то развели бандиты девушку с ЗПР³⁶ на секс, вот и все.

Но на этом история не закончилась. Район, где держали Ширин, зачистила государственная армия, возлюбленный бандит смылся, забыв о пленнице. Ширин приняла его поступок как жертву, которую ее герой положил на алтарь революции, поклялась любить его вечно и оставаться ему верной до конца своих дней.

Ширин вернули домой. И все было бы хорошо, но однажды на улице к ней подкатил какой-то военный, который, видимо, смекнул, что у девушки проблемы с психикой, и понадеялся на ее доступность. Поболтав с ней минутку-другую, он предложил ей заняться любовью. И, кстати, предложил это не как возможность провести с ним одну ночь, а как задаток перед началом продолжительных взаимовыгодных отношений. Но Ширин все еще была пропитана идеями революции и мечтами о светлом будущем, исполнению которых мешали вот такие мерзавцы, как тот военный, который встретился ей на пути. Поэтому она ему отказала.

И на этом все могло бы закончиться, но по дороге домой она наткнулась на блокпост, где решила внести лепту в борьбу за независимость своего любимого народа. На блокпосту она сказала, что к ней только что приставал солдат, который на самом деле не кто иной, как двойной агент, предатель, который работает на террористов и который к тому же пытался ее завербовать! Солдаты тут же арестовали того военного, который еще не успел далеко уйти. К сожалению, сразу выяснилось, что военный носил чин майора и был из хорошей благонадежной алавитской семьи. Понятное дело, алавит не мог быть подонком. С него сняли наручники и надели их же, еще тепленькими на Ширин. Так она попала в тюрьму.

Мне кажется, вляпаться в такую нелепую историю могла только Ширин. А сегодня выяснилось, что она ко всему прочему еще и замужем. Замужем не за героем-революционером, а за простым смертным.

Поэтому сегодня ее осуждала вся камера.

– Как ты могла изменить своему мужу? – упрекала ее Кристина, которая полностью разочаровалась в нашей подруге.

– Я… я…– пищала Ширин. – Я его полюбила…

– Но ты уже замужем за другим! Как ты посмела???

Подобный диалог длился минут пятнадцать. Не знаю почему, но мне это показалось очень смешным. Не сама ситуация, а просто нравоучения выглядели настолько нелепыми и глупыми, что мы с Зиляль по очереди понимающе закатывали глаза и вздыхали.

Потом ушла Иман. С ней все долго прощались и плакали. А мне было очень завидно. Завидно, что это не я получила свободу, а кто-то другой.

Мунира провела у нас несколько дней, но оказалась очень приятным человеком, поэтому все сочувствовали ее трагедии. Все думали, что раз ею заинтересовались политические, то ей недолго осталось жить.

Через три часа после освобождения Иман отпустили Наджву. Она ни с кем не прощалась. И даже ни на кого не взглянула, лишь бросила в нас пустую бутылку, из которой два дня пила воду. Жалостливость на ее лице вмиг сменилась высокомерием и презрением. Впечатления от нее остались самые неприятные. Видимо, Иман позвонила ее родным сразу же, как вернулась домой. Вот что значит – иметь родственников в Амин Аскари³⁷. Три часа, и ты на свободе. В нашей камере стало легче жить аж на двести килограммов.

***

Несколько женщин в нашей камере спали сидя. Все остальные должны были вжиматься друг в друга и сгибать ноги, чтобы уместиться. Прежде чем лечь в ряд, нужно было сначала выдохнуть, а поворачиваться только по команде. Поэтому ночью, когда все спали, а за дверью никого не мучили, я в основном сидела и писала. А когда нечего было записывать, то закрывала глаза и попадала в Бангладеш. Если пытки все не заканчивались, то я закусывала губу и молилась. Когда предложения начинали растекаться у меня в голове и терялся всякий их смысл, то переходила на короткую Иисусову молитву. Я успевала произнести заветную фразу между следующими друг за другом ударами хлыста и выдохнуть. Вопли и рыдания мужчин за дверью камеры переплетались с моими просьбами помиловать нас. Удар за ударом обезумевший от боли человек просил о милости своего палача, я же умоляла о том же Бога. Нас никто не слышал.

Так продолжалось, пока я не проваливалась в небытие под нескончаемые стоны и надругательства над человечностью.

Сегодня в первый раз я услышала, как человек просил о смерти. Женщины сказали, что здесь часто такое бывает, но для нас с Кристиной это было потрясением. Это был мужчина средних лет. Щуплый, невысокий, не старше сорока. Его истязали сначала в комнате для пыток, а потом вывели в холл. Я никогда не слышала, чтобы человек так искренне просил убить его. Наши надзиратели – специалисты по тому, как быстро и ловко сломить человека. Заключенный уже был готов сказать все, что требовалось, но следователи все равно продолжали его бить…

Мой вес быстро падал. Вся камера ожидала, когда же я начну терять сознание от слабости, но ничего такого не было. Только когда я вставала, темнело в глазах.

В первую неделю голодать было просто: от стресса я никак не могла заставить себя есть. Но потом вернулся голод. Бывало очень тяжело, особенно когда вся камера шелестела пакетами и дружно чавкала. А некоторые и хлеб с ними разделить предлагали!

По ночам мне снилась еда. Не из дома или из ресторана, а та, которую ели здесь – вареная картошка (правда, я видела ее с зеленым луком), хумус, хлеб. Я потеряла обоняние, но во сне запах лябне продолжал меня терзать. Я то и дело просыпалась из-за вытекающей изо рта слюны.

Но я знала: стоит мне съесть одну оливку, как охране тут же донесут, что я поела, и мы застрянем навсегда.

У меня появилась чесотка.³⁸ Весь торс покрылся жутко зудящей сыпью. По коже пошли волдыри, где скапливалась жидкость. Они лопались, образовывались маленькие язвы, в них копошились платяные вши. Мне трудно сказать, есть у кого-то еще в этой камере такая же проблема, так как из-за грязи и вшей чешутся все.

Я сильно соскучилась по тем временам, когда сотни паразитов не жрали меня живьем. А как, должно быть, хорошо носить одежду, в которой, кроме тебя, никто не живет!

Вечером кто-то из мужской камеры крикнул, что у них труп.

День десятый

Мне снилась моя школа и аллея, что уходила от крыльца к реке. Была весна. Листья уже распустились, и землю покрывала трава, но вся зелень была еще очень нежной, не успевшей набрать силу солнечных лучей, с тем светлым оттенком, который особенно радует глаз.

Все окна в помещении были открыты, а мы радовались пению соловьев в роще и шелесту листвы. Я лежала на подоконнике. Одна из одноклассниц читала нам что-то вслух.

Потом я услышала голос своей учительницы, Валентины Васильевны, которая кричала мне снизу:

– Упадешь! А ну слезай с подоконника немедленно!

Я проснулась.

Так захотелось вернуться в школу. Снова пойти в поход с нашим школьным турклубом. Снова весь день идти, весь день грести, скатиться с горки, сломать лыжу, обгореть на солнце, ходить по шишкам, поймать рыбу, объесться черники со сгущенкой, прыгнуть с тарзанки, и пусть веревка оборвется, все равно!

***

Днем я общалась с Фатимой, высокой добродушной девушкой со сложным характером. Она была наивной и милой, но стоило ей почувствовать угрозу, как она превращалась в грозную бунтарку. Девушка жила с проститутками, поэтому я ее не осуждала – у них там по-другому общаться не умели. Но со мной Фатима была всегда вежлива.

Сегодня мы с ней разговорились. Все началось с вопроса, была ли я когда-нибудь замужем. Ее очень удивил мой отрицательный ответ. Она моя ровесница, но у нее уже шесть детей. Правда, оказалось, что ее муж – настоящий мерзавец.

Фатиму выдали замуж, когда ей было двенадцать. В школу она никогда не ходила. В тринадцать лет забеременела в первый раз. Ребенок родился мертвым.

– Мне было очень плохо, – сказала она. – Но потом все наладилось и, начиная с пятнадцати лет, я начала рожать здоровых детей!

Физически она довольно развита. Ее рост около метра семидесяти, это много для арабки. А еще она жутко неуклюжа. В камере совсем мало места, поэтому каждый раз, когда Фатима резко поворачивается, кто-нибудь сзади нее теряет равновесие. А когда во время еды Фатима, активно жестикулируя, эмоционально выражает свои мысли по поводу плохого пайка, то кто-то поблизости обязательно получает оплеуху.

С ней никто не спешит спорить. Она даже на Патрон пару раз поднимала руку. Если бы она была хоть немного умнее, то, безусловно, с таким телом захватила бы всю власть в нашей камере в свои ручищи. Когда кто-то ущемлял ее права или когда ей просто так казалось, то она тут же из толстушки-глупышки превращалась в грозного монстра. Вставала в полный рост, нависая скалой над противницей, выпучивала глаза, била себя кулаком в грудь и говорила:

– Животное! Я из тебя сейчас выпотрошу все кишки, начиная с мозгов!

И когда кто-то имел неосторожность заметить, что мозги и кишки – это не одно и то же, Фатима скалила зубы, и потасовки было уже не избежать.

Я не знаю, как так вышло, что Фатима не превратилась в безжалостного терминатора, ведь телосложение и инфантильность ей это позволяли. Наверное, ее спасло материнство. Ей нравилось играть в куклы. Ее тело – машина для убийства, а она мечтала заплетать куклам косички вместе со своими дочками…

Она напоминала мне носорога, который и мухи не обидит, но если его спровоцировать, то с легкостью сметет целую деревню.

– Мои дети – это смысл моей жизни! – говорила Фатима. – Ради них я готова отправиться в ад!

Ее муж не мог найти работу, потому что шла война. Проституция – ее способ прокормить своих детей, ведь родители не дали ей ни единого шанса получить образование.

Впрочем, она была так же шокирована мною, как и я – ею. Она не могла поверить, что я не обзавелась детьми.

– Тебе столько лет! Когда же ты будешь рожать??? – удивилась она.

Я ответила, что в моей стране нет традиции выдавать девочек замуж так рано, но она воскликнула:

– Почему рано? У меня тогда уже начались месячные!

Я не знала, что ей сказать. Меня спасло, что кто-то зашуршал пакетом от хлеба и Фатима ушла в свой круг, чтобы пообедать.

Позже со мной пообщалась Зиляль.

– Может, и хорошо, что туалет в камере, – сказала она мне со своего места.

– Да, хорошо, – подтвердила я. – Но только теперь нет прогулок по коридору и камера не проветривается.

Зиляль заулыбалась и подсела ко мне. Я поджала ноги под подбородок так, чтобы Зиляль смогла сесть рядом на корточки. Мы разговорились, и я спросила у нее, почему она считает туалет в камере хорошей идеей.

– Больше никто не будет плакать оттого, что хочется в туалет, – загнула она один палец на правой руке. – И потом, эти мужчины постоянно на нас пялятся. Без паранджи и выйти-то было невозможно!

Я сказала ей:

– Зиляль, пусть они пялятся, они же все равно за решеткой!

Зиляль на меня обиделась, но долго молчать не смогла.

– Ты же видишь: что с туалетом, что без, жизнь здесь невыносима. Они превращают нас в животных. Мы сидим здесь, словно скот. Посмотри на наши тела – мы месяцами недоедаем белковой пищи, а про витамины я вообще молчу. Мне жаль, что для вас так все закончилось, но теперь ты видишь, что делает с нами наше правительство. Каждый день мы молимся, чтобы Асада убили! Каждый день мы молимся, чтобы район, где мы находимся, захватила Свободная армия!

– Но Зиляль, – прервала ее я, – если наш район захватит Свободная армия, то мне, скорей всего, отрежут голову. Вряд ли кто-то будет разбираться, почему я здесь.

Зилял заметила, что могут и не отрезать, может, просто допросят и отпустят.

Я усмехнулась:

– Точно?

– Ну, по крайней мере Кристину отпустят точно!

Мне стало смешно. Зиляль тоже.

Она спросила, что я думаю об этой войне. Я сказала, что всему виной не президент, а невежество народа, который не понимает, что творит.³⁹

Зиляль взорвалась:

– О Аллах! Катя, ты сидишь здесь, подыхая от жары и вони в этой тесной убогой камере, и поддерживаешь президента???

Объяснила ей, что я против президента, но еще я и против Свободной армии, потому что они ничуть не лучше президента и его свиты.

Зиляль меня не поняла и вопросительно уставилась. Тогда я задала ей вопрос, который задавала всем своим знакомым, кто поддерживал революционные взгляды.

– А что будет после революции? Что будет после того, как Асада убьют? Что?

– Демократия! – сказала мне Зиляль.

Тут уж взорвалась я:

– Демократия? Демократия?! Да какая демократия?! Ничего же не изменится! Поменяется имя президента, но останется нищета, невежество и еще большее отчаяние! Все это будет! Просто сейчас у нас в камере сидят две христианки, одна алавитка и семнадцать сунниток. После революции в этой камере будут сидеть три христианки, одна суннитка и шестнадцать алавиток! Вот и вся разница. Их так же будут пытать, потому что других методов эти полицейские не знают!

– Мне все равно, будут ли их пытать, но справедливость восторжествует, – сказала она.

– Возможно, она восторжествует для тебя, но это уже не будет демократия.

Мы помолчали. Я думала, как втолковать ей мои мысли, как убедить ее, но она даже не хотела меня понять. Она была уверена, что революция принесет Сирии мир и процветание. Я попыталась ей объяснить про минусы родоплеменных отношений, про государственный аппарат из потомственных генералов, который унаследовал Асад от своего отца вместе с постом президента, и что наверняка эта свита состоит из таких же психопатов-тиранов, как наш начальник тюрьмы.

К тому же нет ни одного священного писания, в котором было бы утверждение, что в нашем мире есть справедливость. Даже наоборот. Все они пестрят примерами геноцида, насилия и невежества. Но люди продолжают искать справедливость. Они даже готовы идти сражаться и умереть за ее обязательные атрибуты – свободу, равенство и правосудие.

– Да, начальник этой тюрьмы и правда дегенерат, – поддержала меня Зиляль. – Вместе со своими подчиненными.

– Ты понимаешь, – попробовала я объяснить ей еще раз. – Что, скорее всего, после революции здесь начальник тюрьмы не поменяется. Он же суннит. Может, ему даже премию дадут. Просто сейчас он пытает тех, кто из армии Свободы, а после революции будет пытать тех, кто сейчас в государственной армии.

– Ты не права, – сказала она в конце. – Неважно, что он суннит, его казнят как предателя!

– Но на его место придет другой такой же!

Она отрицательно замотала головой, потом резко встала и ушла на свое место.

Днем прибыло пополнение. Теперь в нашей камере больше на одну террористку и на одну хулиганку.

Я очень расстроилась. Признаться честно, после того, как ушли Иман и Мунира, я понадеялась, что наша жизнь начнет налаживаться, что выпустят кого-то еще и что в камере станет чуточку посвободней. Но это было только начало. Нас опять стало двадцать две.

Хотя хулиганка мне очень понравилась. Террористка же – очередная дуреха.

Хулиганку звали Шадя. Она довольна молода, ей всего двадцать два года, алавитка. Уже вторая алавитка в нашей камере. Если делить женщин по сторонам света, то у этой определенно гулял в заднице настоящий северный вихрь. Сегодня вся камера угорала, слушая ее историю.

Личная жизнь Шади не удалась. Замуж она вышла по любви, но отношения не сложились и муж бросил ее с двумя детьми на руках. Да, на Ближнем Востоке такое тоже бывает. Детей она отвезла родителям в Хомс, а сама осталась в Алеппо. На работу ей было устроиться трудно, девиз ее жизни – «Ни дня без приключений!», поэтому она пустилась во все тяжкие.

– Мужики на меня ведутся, че! – рисовалась Шадя перед нами, корча из себя блатную. – А я ж не дура – от денег отказываться-то!

– Да как же ты в тюрьме оказалась? – спросили ее.

– Да че! Все мужики эти поганые! – продолжала Шадя. – Один из моих любовников, собака…

– Что-что? – спросила ее я. – Один – кто? У тебя что, их несколько?

– Ну да, а че? У меня их пятеро как бы. – Шадя важно покачала головой.

– О-о-о! Пятеро! – протянули мы хором.

– Ну да, а че? – продолжала важничать девушка. – Так вот, эта сволочь взяла мой телефон и прочитал эсэмэски от другого парня. Ну и разозлился на меня, сын собачий! Разбил мой телефон, дал пощечину и вызвал полицию!

Все засмеялись.

Потом свою историю рассказала террористка. Никакая она не террористка, конечно. Это просто такая статья. Девушку зовут Насима. Она из суннитской семьи. Добродушная, простая и наивная. Она жила в пригороде Алеппо. Сегодня рано утром она собралась в город, вышла на трассу, чтобы поймать такси. Во время войны с транспортом везде беда. Мало того, что он подорожал, так и ходить стал в несколько раз реже. Поэтому, когда Насиме удалось остановить машину, она очень обрадовалась. Там уже сидели три пассажира, они предложили поехать вместе и разделить стоимость дороги. Это нормальное явление. Я сама так же в Дамаске делала. Но Насиме не повезло. На посту государственной армии у всех попросили документы, и выяснилось, что ее попутчики не кто иные, как настоящие боевики. Хотя ни оружия, ни взрывчатки у них не обнаружили.

Я думаю, что настоящие боевики не такси не ездят, а если и ездят, то уж точно не через блокпост вражеских сил. Те трое были зарегистрированы в селе, которое находилось под контролем Свободной армии. Загребли их, наверное, с единственной целью – выяснить под пытками, что им известно о количестве оппозиционеров в их районе. Насиму, как и меня, посадили за компанию. Недели через три, как дойдет очередь, ее будут пытать, а когда ничего не выяснят, то отпустят. Вот и вся ее история.

Насима выглядела как нерасторопная, мягкая девушка, неспособная за себя постоять. Это было видно по тому, как она разговаривала, по тому, как вошла в камеру, по тому, как неумело знакомилась с нами. Поэтому ее поселили к проституткам. Она села рядом с Инас. Шадя же окопалась с нами.

Вечером к нам опять зашел полицейский в офицерском звании. Я на него внимания не обратила. Между тем он пообещал позвонить родным моих сокамерниц, чтобы доложить им о местонахождении находящихся под арестом. Он все записывал. Когда закончил, то обратился прямо ко мне. Он спросил, чего мне не хватает. Тогда я поняла, что это очередная уловка, чтобы мы поверили в демократию.

Ублюдок врал всем в моей камере, чтобы я ему поверила и начала есть! Этот ход вывел меня из себя, и я сказала, что с сегодняшнего дня не буду ни есть, ни пить, пока мне не дадут позвонить родным или не переведут в официальную тюрьму.

Не знаю, что на меня нашло. Сейчас я об этом жалею. Теперь придется держать слово.

***

В шесть часов утра отключили электричество. Все спали, только Инас и Насима разговаривали. Точнее, Инас слушала, а говорила только Насима. И сначала было ничего, но потом мне стало очень нехорошо. Эта Насима оказалась очень бестолковой! Она болтала, болтала и болтала! Без конца! И никто в камере не был против, пока она не затронула болезненную тему – тему свободы. Она начала описывать, какой сейчас была свобода. Она в подробностях рассказала, как еще вчера гуляла по бульвару, делая покупки, как цветут деревья в парках, как ходят по улицам влюбленные парочки, как в город пришла весна.

Мне хотелось ее остановить, но я была не в том состоянии, чтобы сделать это по-человечески.

Но тут в темноте раздался голос Динары:

– А ну заткнись, животное! Сейчас же, слышишь, а не то я лично повешу тебя на твоем собственном хиджабе!

Это было грубо, но никто из старших не сказал ни слова – видимо, не одну меня бесил ее монолог.

Сегодня еще один труп.