Читать книгу: «Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы», страница 4

Потом пришла тишина и ощущение ужаса по всему телу, ощущение беспомощности и несправедливости. Люди не должны так умирать. Все во мне вопило об этом.

***

На четвертый день к нам посадили еще двух, и нас стало уже двадцать. Одна из новеньких – террористка. Про другую ничего не было известно: ей так и не сказали, за что ее арестовали.

Инас обвиняли в терроризме. На самом деле ей инкриминировали потенциальный терроризм. Ее брат воевал на стороне оппозиции, поэтому ее арестовали и посадили к нам. На вид она обычная арабская женщина. Не думаю, чтобы она когда-либо совершила какой-то теракт. К тому же она беременна. Месяц пятый или шестой, если судить по животу.

Вторая девушка, Майса, целый день молчала. Во второй половине дня она стала кричать и плакать. Она пробилась к двери и начала в нее стучать:

– Я хочу знать, за что меня посадили! Ответьте мне немедленно!

Зиляль попросила ее прекратить, но у Майсы началась обыкновенная истерика. Она не могла остановиться. Охранником в тот день был Гошкар – здоровяк в белой рубашке, который пытал старика в день нашего заключения сюда. Он не любил ни с кем церемониться.

– Хочешь знать, за что ты сидишь, тварь? – сказал он, и мы услышали, как звенят ключи.

Дверь приоткрылась, женщины бросились надевать хиджабы. Тон Гошкара не предвещал ничего хорошего, и по выражению лица Майсы было видно, что она уже ничего и не хотела. Но охранник велел ей выйти. Она решила сопротивляться, но другие женщины подтолкнули ее к выходу. Я увидела только, как огромная мужская рука схватила девушку за макушку, и Майса просто вылетела в коридор. Бил он ее недолго, но сильно.

– Ты хочешь знать, за что сидишь? Хочешь? – приговаривал он.

Ответа от нее не ждали, и она, слава богу, быстро это поняла.

Охранник открыл дверь и закинул девушку обратно, пнув ее со всей силы. Камера была переполнена, и ее подхватили мои сокамерницы, иначе Майса просто расшиблась бы. Она была вся красная. Хиджаб слетел и болтался на уровне пояса. На плечи прилипли клочья вырванных волос, из носа текла кровь. Она все еще ревела, но как можно тише, заткнув рот кулаком. Ее никто не утешал.

Около двенадцати часов того же дня нас с Кристиной опять вывели на уговоры. На этот раз мы обе сидели в офицерской каморке. Довольный накыб²¹ Джабир широко улыбался, доставая вещи, которые были куплены для Кристины, а именно: две зубные щетки, зубную пасту, мыло, прокладки²² и влажные салфетки. Сверху лежала коробочка с халвой.

– Ну что, Русия, – обратился он ко мне. – Теперь ты будешь есть?

Я сказала, что уговор был на телефонный звонок в Россию, а за все вещи Кристина честно заплатила лирами. Накыб нахмурился и посмотрел на Кристину. Моя подруга послушно потупила глаза, еле скрывая улыбку. Меня начало тошнить, и я изъявила желание пойти в камеру. Офицер как будто ждал оправданий от Кристины, а не от меня, и я спокойно удалилась даже без сопровождения.

Выйдя из комнаты офицеров, я направилась было к нашей камере, как меня привлек электрический свет, который ярким прямоугольником врезался в темный пол коридора. Свет шел из комнаты, из которой день и ночь раздавались крики. Охранникам было мало просторного холла, и некоторых заключенных они пытали в отдельной камере. Оттуда в тот момент раздавались вопли. Я сделала пару шагов в сторону и увидела комнату для пыток. Следователи стояли ко мне спиной и поэтому не заметили меня. Камера была небольшая, метров десять – двенадцать квадратных. Первое, на что я обратила внимание, – это стены. От пола до пояса они были запятнаны кровью. Кровь была размазана, словно краска. Чуть выше были видны кровавые отпечатки ладоней.

Я замерла от ужаса и молча продолжала стоять в коридоре, когда услышала мужской голос:

– Признавайся, собачий сын, ты украл стиральную машину?

Тонкий голос опять закричал. Услышав ругательства и обращение к мужчине, я удивилась, ведь по писклявым крикам казалось, что пытают девушку. Я сделала еще шаг вперед и увидела всю комнату.

Посреди нее стоял стул, на котором сидел мальчик лет двенадцати. Его пытали электрическим током. Он был очень худ, с перепутанными волосами и грязными щеками. Из одежды на нем были только майка и трусы. Он жалостливым взглядом смотрел на взрослых, словно умоляя их своими большими несчастными глазами не мучить его.

– Ну, так ты украл машинку, животное? – прозвучал еще раз вопрос.

– Я, я украл! Но там не было дверей, все двери были выбиты, я не знал, что ее нельзя брать! Ради Аллаха, хватит!

Все лицо его было в слезах и соплях, но это не остановило надзирателя послать еще разряд.

Мальчик закричал и увидел меня. У него брызнули слезы. Он надеялся на помощь. Всем видом умолял о защите. Но я была такой же заключенной, как и он.

Не помню, как оказалась в камере. Помню только, что меня туда втолкнули, а плачущую почему-то у двери Нахед схватили за волосы и выволокли в коридор. Оказалось, что тот мальчик был ее сыном. Его еще долго пытали на ее глазах.

В себя я пришла только к вечеру. Все женщины расселись кружками и молча медленно что-то жевали. Некоторые из них кидали на меня встревоженный взгляд. Видимо, я долгое время сидела, смотря в одну точку. Потом я заметила, что в камере нет Нахед. Спросила у Кристины, где она.

– Она там, – указала Кристина на дверь. – Ее сейчас будут пытать.

Я прислушалась за дверью кто-то скулил. Это и была Нахед.

Ее пытали долго. Уже через пять минут после первого удара хлыста она во всем призналась и взяла всю вину на себя, но ее продолжали бить.

Я надеялась, что ее будут бить не так сильно, ведь она женщина и ей за пятьдесят. Но по тому, как громко свистела плеть и раздавались удары, и по ее крикам, я поняла, что к ней относились безжалостно.

Ее обвиняли в мародерстве и буквально выбивали все подробности совершенной ею кражи стиральной машинки.

– По какой улице ты шла, животное?! – кричал охранник.

– По улице Н*! – плача, отвечала женщина.

– Не верю! – снова кричал надзиратель и отпускал очередную серию размашистых ударов.

– Клянусь Аллахом, о сейди²³! Я говорю правду! – рыдала Нахед. – это была улица Н*!

Опять звучала плеть, и только после того, как переспрашивали в третий раз, следователь переходил к следующему вопросу.

Дверь камеры открылась, когда было далеко за полночь. Идти Нахед не могла. Охранник волок ее полуживую за волосы, а она пыхтела и ползла на четвереньках.

Камера мигом оживилась. Несколько женщин бросились к бедолаге, дотащили ее до стены и очень быстро поменяли ей одежду – заключенных во время пытки несколько раз обливают водой. Все работали очень слаженно, и через несколько минут Нахед уже лежала на своем месте.

Она не могла ходить три дня.

К сожалению, в нашей прежней жизни мы с Кристиной не имели никакого опыта, связанного с уголовным миром. Мы, правда, обе любили читать, поэтому на второй день пребывания здесь у нас случилось что-то вроде мозгового штурма – мы вспоминали прочитанные книги о жизни в тюрьме:

– «Зазаборный роман».

– «Один день Ивана Денисовича».

– «Посторонний».

– Воспоминания Достоевского о жизни на каторге.

– Воспоминания еврейской девочки о жизни в концлагере.

– «Архипелаг ГУЛАГ».

Должна признать, что единственной полезной книгой оказался «Зазаборный роман». Она привела нас к выводу, что пощады не будет. Остальные так, просто для сравнения. И книги неплохие, просто тюрьмы бывают очень разные.

Помню, мы все пытались определить, кому и где легче жилось.

– Вот у нас, в отличие от Достоевского, две дозволенные книги – Коран и Евангелие!

– А Ивана Денисовича горячей едой кормили!

– Ага! И работал он за троих!

– Зато свежий воздух и движение!

Очень интересно было поговорить с Кристиной именно о повести Солженицына. Я ей рассказала про толь, ящики и посылки, а она мне – про баптиста с Евангелием. Вроде одну и ту же книгу прочитали, а она ничего не помнила о заныканном мастерке, как и я – про баптиста.

Камю мы тоже признали непрактичным.

– Так чем же весь день занимался главный герой в «Постороннем», когда попал в тюрьму? – спросила меня Кристина.

– О! – воскликнула я. – Это очень любопытно! Он писал, что заключенный целыми днями может вспоминать, как выглядят его цветные карандаши!

Помню, когда я читала книгу, такая мысль мне показалась очень занимательной.

Мы на минуту задумались. Я представила свою комнату, какой ее оставила, свой стол и книги, Вонючку и теплую печку.

– Но у меня нет цветных карандашей! – неожиданно заявила Кристина.

Мы обсудили эту проблему и осознали, что даже если бы у Кристины и были цветные карандаши, то тратить на них свое время в тюрьме безумно скучно.

В итоге мы разошлись по своим местам и занялись тем, что было по душе. Кристина читала Евангелие, молилась или мысленно представляла дорогих ей людей.

Мне же ужасно хотелось подвигаться, но в нашей камере места совсем не было. Все, что я могла, – это встать и сесть. И я вспомнила совет Нура, который отсидел четыре месяца за то, что передал пачку антибиотиков бывшему однокласснику, который сражался на стороне Свободной армии. Мы с ним занимались айкидо в одном клубе, но до его заключения особо не контактировали, потому что я как-то побрила голову. Нур как верующий человек считал, что с такими девушками общаться неприлично. Однако в тюрьме он переосмыслил некоторые жизненные ценности.

Однажды он признался мне, что большую часть времени в заключении представлял, что занимается айкидо. Я решила тоже попробовать, и это меня затянуло. Часами напролет я сидела или лежала с закрытыми глазами и представляла себя в зале с татами, отрабатывающую базовые техники. Лицо напарника я почему-то не видела. Только его руки, они мужские, белое кимоно без хакамы и волосатые ноги. Голова у него была, но без лица.

Иногда мелькало лицо моего русского учителя, но он ничего не говорил и замечаний не делал. Так было сначала. Тогда это были всего лишь мои мысли, но стоило мне забыться, как они превращались в самостоятельные видения.

Однажды во время моих мнимых тренировок я заснула и увидела себя на скале. Вокруг были непроходимые джунгли. Скала со всех сторон отвесная, забраться на нее никак нельзя. Но я стояла на ней и любовалась природой.

Потом я проснулась, но сон был таким ярким и приятным, что я перенесла все «тренировки» туда. Я назвала это место Бангладеш. Я никогда не была в этой стране и не знаю, есть ли там скалы и джунгли, мне просто понравилось название.

На этой скале всегда был день, но мое тело не отбрасывало тени. А главное, там всегда был свежий воздух и дул приятный ветер.

Однажды на моей тренировке появился монах. Монах тибетский, обмотавшийся красными тряпками, и я не знаю, что он забыл в моем Бангладеш. Явился словно из ниоткуда! Пришлось с ним вместе заниматься.

Точнее, занимался он со мной, а я просто училась. Повторяла за ним разные ката²⁴. Думаю, наяву я бы училась медленнее, а на своей скале я вытворяла невероятные штуки. Еще мы вместе медитировали и молились. Меня это успокаивало, а так как монах был плодом моего воображения, уки²⁵ из него получился идеальный.

Такими темпами у меня в мыслях все мечты сбудутся. Может, так и жизнь пройдет?

***

Когда нас посадили, то наши сокамерницы первым делом спросили о причине нашего ареста. Кристина рассказала о Евангелие и о Рабиа. Все женщины смеялись, схватившись за животы. Оказалось, моя история уморительна.

Позже они в недоумении начали расспрашивать меня:

– Почему ты ему отказала? – спрашивала меня Айя. – Ты же ему понравилась!!! Ты могла хорошо провести время!

С тех пор надо мной подтрунивали каждый день. Услышав очередную насмешку в мой адрес, ко мне подошла Зиляль и решила сама во всем разобраться.

– Так, ну хорошо! Ну отказала ты этому силовику, так за что же вас посадили в неофициальную тюрьму? – спросила меня тем вечером Зиляль.

– Как это – неофициальную? – не могла понять я. – Это что, тюрьма, которая официально не существует?

– Нет, – махнула рукой Зиляль. – Место-то существует, называется зданием уголовного розыска, и о том, что в подвале находится тюрьма, известно всем, но официально здесь сидит семьдесят человек, а на самом деле заключенных здесь не меньше полутысячи.

– Что же это значит? – не унималась я.

Зиляль снисходительно улыбнулась.

– Это значит, что остальных здесь просто нет, они как бы в другом месте.

Такой ответ показался мне забавным.

– И где же они находятся?

– Где-то! – хихикнула девушка. – Никто не знает где. Может, в другой тюрьме. Может, в другой стране. Нам не дают звонить родным или друзьям, чтобы никто не знал, где мы. Только полиция знает, что мы здесь, для остальных же мы без вести пропавшие.

– Но зачем они так делают?

– Как зачем? – Тут Зиляль перестала улыбаться. – Когда кто-то из заключенных умирает, тело просто выбрасывается на улицу. И когда его находят, то объявляют, что боевики убили еще одного мирного жителя.

Потом она начала расспрашивать меня о предыдущей тюрьме.

– Нас кормили один раз в день, как и тут, – сказала я. – Но порой давали пить горячий чай…

– Слышьте, девчонки! Им там чай горячий давали! – прокричала Динара, которая уловила обрывки нашего разговора.

– О-о-о! – мечтательно протянула разом вся камера. – Горячий ча-а-ай!

Все взгляды устремились на меня.

– Камера была большая… – продолжала я.

– О-о-о! Большая камера!

– Там было три матраца…

– О-о-о! матрацы!

– И даже два окна!

– О-о-о! Два окна!!!

Я имела у публики полный успех. Мне даже зааплодировали в конце. Но долго наслаждаться вниманием не дали.

Снаружи по двери камеры раздались удары чем-то тяжелым, и мы услышали крик надзирателя:

– А ну, твари, размечтались там! – Он словно спустил нас на землю. – Еще слово громкое услышу – и кому-то хорошо влетит! Или всех сразу водой залью, да еще помочусь в ведро перед этим! Животные!

Все перешли на шепот и отвернулись от меня.

Я втянула голову от неловкости, но Зиляль потрепала меня по ней и сказала, что сегодня нас заливать уже не будут. Ее слова меня успокоили, и мы продолжили общаться.

Она интересовалась обстоятельствами, при которых нас перевели из официальной тюрьмы.

– Там рядом стреляли? – спрашивала она меня.

– Да, но меньше, чем здесь.

– С вами сидели иностранки и их не перевели, так?

– Да, они остались сидеть там, – подтвердила я.

– Тогда почему же эфиопок оставили там, а тебя, россиянку, перевели к нам?

– Ну, тогда надо начать с вопроса, почему нас вообще не оставили дожидаться самолета в отеле, а посадили в тюрьму… – сказала я.

– Нет, – ухмыльнулась Зиляль. – Почему вас посадили в тюрьму – это понятно. Непонятно, почему вас перевели сюда… Вас навещал кто-нибудь из Политической службы безопасности в те дни, что вы сидели в Бартини²⁶?

Я сказала, что накануне перевода в участок как раз наведался сотрудник Политической службы, который с Рабиа привез нас туда.

– А пока вы там сидели, наверное, всем растрепали, что с тобой, бедняжечкой, так обошлись? – прищурясь, спросила Зиляль.

Тут я должна была признать, что мы с Кристиной рассказали об этом кому могли.

– Наверное, полицейские были рады услышать такие сплетни про политических²⁷?

Когда она сказала это, меня вдруг осенило.

– Да, конечно! Но там работает родственник Рабиа! Да еще со стороны жены…

– О Аллах! – воскликнула Зиляль, поднимая руки к мокрому потолку. – Браво! Вы сами испортили себе жизнь!

Она хлопнула меня по плечу.

– Наверняка твой Рабиа пожаловался на вас и попросил о переводе в тюрьму в отместку тебе, а когда вы там растрепали все, то его родственник похлопотал о вашем переводе в заведение покрасочнее.

На ее резкий тон я не обратила внимания: здесь никто никого не жалел, и я уже не нуждалась в сочувствии. Просто не могла поверить в ее слова. Мне и сейчас не хочется в это верить. Но я тут же вспомнила эпизод из предыдущей тюрьмы, когда Шади как-то сказал Кристине, что у нее слишком длинный язык. У меня тогда мелькнул вопрос, о чем он вообще, но теперь его слова приобретали другой смысл. Я даже не знаю, что и думать. Надеюсь, что Зиляль ошибается. В любом случае об этом можно только гадать – правду я никогда не выясню.

В ту ночь я спала между Умм Латыф и Кристиной. Умм Латыф – женщина, которая всех здесь уже давно достала. Ей около пятидесяти пяти лет, она сидит уже больше трех месяцев за воровство. Она была в какой-то семье домработницей и украла две тысячи долларов. Умм Латыф сказала, что не брала, но все знали, что она взяла и где-то их спрятала. Это, кстати, особенность нашей тюрьмы – и, может быть, не только нашей – не важно, врешь ли ты или нет по поводу причастности к своей статье, но все знают, виновен ты или нет. Никто не вел расспросов или какого-нибудь расследования. Нет, всем просто и так было ясно. Хотя эта ясность была субъективной, это никого не смущало. Так все знали, что Динара не своровала платок из магазина, хотя всем новеньким она говорит, что своровала вещь, которая стоила двести долларов. Все знали, что Зиляль ни в кого не стреляла. Это было так же очевидно, как и то, что Фатима переспала с солдатом за десять долларов, хоть и уверяет, что это ложь. А маленькая Фати говорит правду, что не воровала курицу у доктора, живущего на соседней с ней улице. Это сделал ее семилетний брат.

К нашему общему несчастью у Умм Латыф был прескверный характер. Она вечно была чем-то недовольна, на всех ворчала, всех осуждала. Она была в возрасте, и поэтому ее все терпели, хотя порой она доводила девушек так, что у тех изо рта шла пена. Крики, вопли… В итоге всех заливали холодной водой. Вдобавок у этой женщины была повышенная чувствительность к тактильным ощущениям. Конечно же, она на потолок лезла от тоски.

Вчера у нее под боком спала Кристина, поэтому утро началось со скандала.

– Что ты меня трогаешь? – ворчала Умм Латыф на Кристину. – Не прикасайся ко мне, дрянь!

– Как я могу к вам не прикасаться, если совсем нет места? – защищалась та.

Все закончилось как обычно – разгорелся скандал с ожидаемыми мокрыми последствиями. Поэтому на следующую ночь я устроилась между Умм Латыф и Кристиной. Это было словно залечь между двух огней.

Я наблюдала за Умм Латыф. Она лежала с закрытыми глазами, и по ее щекам текли слезы. У нас не принято никого жалеть, но я не смогла сдержаться. Я взяла ее за руку, она вздрогнула всем телом и открыла глаза. В них были гнев и злость.

Тогда я осторожно сказала ей, что мне жаль, что так все получилось, и что я ее понимаю и очень сочувствую. Слова были банальными, но оказалось, что большего ей и не надо. Она разревелась у меня на руках, а потом рассказала мне о своей жизни на воле. Она сказала, что очень скучает по своему сыну и переживает за него. Она не знает, жив тот еще или нет. Каждый день она думает об этом и готова душу дьяволу отдать за один телефонный звонок.

Это было очень странно. Еще пятнадцать минут назад я и правда ее терпеть не могла, но стоило ей рассказать о своих переживаниях и тревогах, как мы тут же стали друг другу родными.

День шестой

В тот день к нам посадили еще двух. Одна, террористка по имени Заира, работала снайпером на Свободную армию. Когда Заира со всеми познакомилась и ей сообщили, что я из России, она сказала, что если бы ей сейчас выдали ее винтовку, то пристрелила бы меня прямо здесь. Я заметила, что так выражаться невежливо, но Заира огрызнулась:

– Это мирные районы бомбить невежливо.²⁸ Я же говорю, что думаю, потаскуха²⁹!

Я не знала, что ей ответить, и мы обменялись злобными взглядами.

Вторая девушка попала сюда по статье «Распутство». Наверное, так это можно перевести. Ее имя Мунира. Она очень молодая. Ей около двадцати, она студентка. Уже, пожалуй, бывшая. Ее обвинили в том, что у нее была любовная связь с мужчиной. В Сирии внебрачные отношения наказуемы.

Мы с Кристиной были знакомы со многими арабками, которые встречались с женатыми или холостыми мужчинами, и хотя знали, что это запрещено, но никогда не слышали, чтобы за это кого-то сажали. Но у Муниры частный случай: ее возлюбленный женат на непростой женщине. Судя по всему, из влиятельной семьи. Мунира сказала, что у нее с тем мужчиной не было традиционного секса (что, в общем-то, понятно³⁰), но жене и этого хватило.

Когда Мунира рассказывала нам свою историю и дошла до статьи, то Сафия захохотала и воскликнула:

– Ха! Русию сюда посадили за то, что она отказала мужчине, а эту посадили за то, что она согласилась!

Вся камера гоготала вместе с ней.

Только Мунире было не смешно. Она растерянно смотрела по сторонам и не могла понять, при чем тут Россия и как это все вяжется с ее историей.

Я протянула ей руку и сказала:

– Я Русия. Фурса саида!³¹

Реакция Муниры на меня вызвала новый всплеск эмоций у других, и девушка, улыбаясь, пожала мне руку.

– Девочки, девочки! – раздался грозный голос Патрон³². – Я работаю в публичном доме! С этими мужиками вообще не стоит связываться! Уж поверьте мне! Отказываешь – тебя сажают, не отказываешь – тебя тоже сажают! Подальше от них держаться надо, а то проблем не оберешься!

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы.

В тот день к нам зашел доктор. Он навещал нас раз в несколько дней и раздавал сигареты и аспирин. Сигареты – для головной боли, аспирин – от головной боли, создавая этим определенный цикл, который давал ему доступ в женскую камеру, чему доктор был несказанно рад. Беседуя с нами, он всегда красовался, чем жутко бесил Кристину. Как у медработника у него было право заходить в нашу камеру, что выделяло его среди остальных сотрудников тюрьмы. От него зависели наша головная боль и избавление от нее. Вот, что ему нравилось.

На самом деле он не доктор вовсе, о чем с величайшим злорадством сообщили нам девушки.

– Да он просто дантист! – усмехаясь, сказала Нахед. – Здесь он на подработках.

– Но ему этого лучше не говорить! – подхватили другие. – Он считает себя настоящим доктором!

– Конечно! – добавила Зиляль. – Для того, чтобы вколоть какую-то дрянь умирающему под пыткой, много мозгов не надо, особенно когда никто не будет тебя ругать, в случае если ты не успеешь добежать до заключенного вовремя или перепутаешь лекарство!

– Хороший он доктор! – заключила Патрон, как всегда гримасничая. – Его пациенты здесь каждый день помирают!

Вся камера, конечно же, хохотала над шуточками Патрон. Она и мертвого могла рассмешить.

Как я поняла, все женщины недолюбливали Товарища Доктора за его высокомерное обращение с заключенными и безразличное отношение. По всему выходило, что он считал себя здесь важной шишкой и полезным обществу человеком. Но у женщин на него было слишком много обид.

Когда маленькая Фати сказала ему, что у нее в моче кровь, он ей ответил, напыщенно ухмыляясь:

– Дорогая! Да у тебя просто камни в почках! Вот, держи аспирин!

Я просто оторопела от быстроты диагностики и методов лечения.

– Определенно мы в заднице! – сказала я Кристине по-русски, и она даже не стала меня отчитывать за бранное слово.

Этой ночью была перестановка. То есть людей уложили по-новому. Кристина вызвалась спать у туалета, потому что так хотя бы с одной стороны к ней никто не прикасался. Умм Латыф переложили ближе к батарее, между Иман и Нахед. Мне выделили место между Нахед и Ширин. Между Ширин и Кристиной втиснули Муниру, а Кристине в ноги кое-как положили Инас.

Ночью Инас съела халву Кристины. Утром обнаружилась пропажа, но никакого скандала не было. Инас даже не призналась, но, как я уже писала, в этом не было никакой нужды. Никто не видел, но каждый знал, что это она съела чужую халву. И проступок этот ей не простили. Ее переложили в ряд к проституткам. Но там не было возможности лежать. Теперь Инас спала сидя.

Она пятый месяц вынашивала ребенка, она просто была голодна. Мы с Кристиной просили не наказывать ее так, но нас никто не услышал. На нас даже никто не посмотрел, как будто нас и не было там вовсе. Да у нас половина камеры осуждены за воровство. Почему же они так поступили с беременной?