Читать книгу: «Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы», страница 3

День восьмой

Сегодня у нас целый день не было питьевой воды. На все наши мольбы принести нам воду охранники отвечали упрямым молчанием. Зейтуна уже начала пить из туалета. Повезло ей. Я так не могу.

Лишь после последнего азана¹³ нам кинули бутылку с водой.

Утром нас навещал Абу Ибрагим, коллега Рабиа. Они оба нас сюда и привезли. Кристина заявила ему через решетку окошка в двери, что знает, что причина нашего заточения – Евангелие. Мне показалось, что он испугался, но я не поняла, хорошо это или плохо. Он обещал «навестить» нас завтра и ушел, оставив наедине с кучей вопросов. Почему он приходил? Забрать наши паспорта? Если да, то зачем? И зачем он придет завтра?

Чертова надежда мучала меня постоянно. Думаю, Зейтуна потому и сошла с ума, что надеялась. Здесь каждый день проходит в напряжении от неизвестности и глупой надежды на завтра. Если бы мы знали, когда именно нас освободят, то было бы намного легче.

***

– Простите! – обратилась Кристина к охранникам, пришедшим забрать чистую посуду после своего ужина. – Извините, но мы вчера ничего не ели. А сегодня тоже с самого утра нам никто ничего не приносил. Когда мы будем кушать?

Они молча забрали тарелки и вышли. Лишь когда захлопнулась дверь и залязгал замок, один из них сказал другому:

– Слыхал, да? Они жрать хотят.

Оба громко захохотали.

– Ну никак не могу понять, – все удивлялась Кристина. – Ну кем нужно быть, чтобы смеяться над тем, что другой человек голодный?

Я давно уже не отвечаю ей на такие вопросы. Думаю, она никогда не сможет понять таких вещей. Она из другой цивилизации.

***

Мари такая добрая! Сегодня она, когда мыла у охранников полы, стащила для нас два помидора. Даже я не смогла отказаться. Разделили поровну и съели.

– Кража помидоров, – облизывая пальцы, сказала я, – это уголовная статья, между прочим. Нас могут посадить!

Мы все дружно засмеялись.

Но помидоров нам было недостаточно. И Зейтуне было тяжелее всех.

– Я голодная, голодная, голодная… – без устали повторяла она. – Хочу есть. Дайте поесть…

Как объяснить сумасшедшей, что еды нет?

Я помню, муж моей подруги из Петербурга как-то хорошо выпил и поведал нам, подружкам его жены, о своем самом заветном желании.

– Я иногда мечтаю, – признался он, – как я прихожу домой после работы, а Жанна (его жена) сидит в темной запертой комнате и ждет меня. И вот я достаю ключ, открываю дверь, и она радуется, что я пришел!

Мы словно оказались в его сне. Стираем им носки, моем посуду и ждем в запертой комнате, когда же кто-нибудь из них придет и бросит нам кусок хлеба.

Только вечером пришел Товарищ Одышка и небрежно швырнул на пол несколько лепешек.

У них всех откормленные лица и толстые животы, а у нас от голода кружится голова.

День десятый

¹⁴

Вчера Товарищ Гадкий сломал руку. Шел, шел по коридору в тапочках, поскользнулся и упал.

Настроение мое из-за происшедшего улучшилось, хотя Кристина поспешила в очередной раз заметить, что в моем сердце нет Иисуса Христа. Боже, прости мне мое злорадство.

Сегодня главный охранник почти до вечера пробыл в госпитале, и выяснилось, что в нашей тюрьме он вовсе и не самый гадкий. Его заменял другой полицейский, который за все время не дал нам ни еды, ни чая. Товарищ Гадкий хотя бы раз в день позволял нам попить чаю. Этот же на наши мольбы отвечал молчанием. Мы прозвали его Товарищ Мерзкий. «Товарищ» – потому что я пытаюсь помнить, что все люди – братья, даже если они забывают покормить обездоленных, то бишь нас.

Из-за отсутствия еды мы все были хмурые. Зейтуна чувствовала это и пыталась нас утешить.

– Хочешь чаю, Аберраш? – спрашивала она у Мари. Та лишь молча покачала головой, не отводя взгляда от обогревателя.

– А ты хочешь чаю, Кристина?

– У нас нет чая, Зейтуна, – сказала Кристина.

– А кофе? Хочешь кофе?

– Кофе у нас тоже нет!

– Я хочу есть… – начала хныкать Зейтуна.

– Зейтуна, пожалуйста, помолчи! – не выдержала Мари.

Вечером пришел Товарищ Гадкий в гипсе и дал нам мешок с рисом.

– Урра!!! – обрадовались мы. Рис с подсолнечным маслом – это же вкуснотища!

Нам сообщили, что завтра нас с Кристиной переводят в Амин Джинаи (Отдел криминальной безопасности). Так что я теперь уголовница. И Кристина тоже. Это значит, что на нас завели дело и речь идет о сроке.

Мы начали представлять тюремную жизнь. Может, это и к лучшему. Там хотя бы будут кормить каждый день. Может, будут даже прогулки. Я буду учить арабский уголовный сленг. Может, раз в неделю нам будет дозволено мыться…

Хорошо, что я высокая и большая. Смогу за себя постоять. Жалко Кристину. С ее массой тела она жить нормально не сможет. Там, наверное, никто и не знает, что такое докторская степень по русской литературе. Кристина тоже понимала и только об этом и говорила.

– В каждой камере есть женщина, которую все слушаются! – произнесла Кристина в ужасе. – И если ты никто, то будешь всем прислуживать, будешь все для них делать.

– Меня не заставят! – Я же не могу без выделывания. – Дам в глаз, и все!

– А я?

– А ты будешь со мной! – авторитетно сказала я.

– А если мы будем в разных камерах?

– Ну, тогда будешь все делать, – вздохнула я.

– Да…

Так мы весь вечер обсуждали нашу предстоящую жизнь в тюрьме.

Мы долго гадали, сколько нам дадут. Я думаю, что за Евангелие могут дать до трех лет. Кристина считает, что не более полугода. Посмотрим.

В итоге мы пришли к выводу, что жить в заточении возможно – главное, чтобы было что почитать.

Я спросила Товарища Гадкого, есть ли в сирийских тюрьмах библиотеки. Он рассмеялся так, что задрожали стены камеры, но ничего не ответил и ушел к своим товарищам. Через минуту надо мной хохотал весь этаж.

Я и подумать не могла, что от меня прежней до меня-уголовницы всего лишь одно Евангелие.

***

Муэдзин призвал к первой молитве, а мы все никак не могли заснуть. Даже и не ложились. Кристина сидела у обогревателя, а я на своем месте писала и слушала ее одновременно. Кристина рассуждала обо всем на свете.

Неожиданно залязгал замок и зашел Товарищ Гадкий. Видимо, он услышал Кристинин голос и решил нас навестить.

– Русия, Поланда!¹⁵ Почему не спим? – бодрым голосом сказал он. Было видно, что ему хотелось поговорить.

– Мы все думаем, что нас ждет завтра, – рассеянно произнесла Кристина.

– Что-что! Понятно, что… – Мне показалось, он сказал это с неловкостью.

Он заметил, что я за ним наблюдаю, и тут же поменял тему разговора.

– Кристина! А почему ты такая счастливая? Ведь не в санатории находишься!

– Я знаю, что бы ни случилось, Бог всегда с нами, – серьезно сказала она. – Я ему молюсь, и он меня слышит.

– А за кого ты молишься? – Гадкий выставил одну ногу вперед и крутил в руках увесистую связку ключей.

– Я молюсь за себя, за Катю, за эфиопок. За тебя я тоже молюсь.

– А как ты за меня молишься, если не знаешь мое имя?

Я усмехнулась про себя. Вопрос и правда с подвохом. Думаю, Кристина в своих молитвах называла его Товарищем Гадким.

– В своих молитвах я называю тебя «главный охранник», – парировала Кристина.

Мне было интересно, врет она или нет, и я решила спросить ее об этом позже.

Гадкий замолчал. Он долго смотрел на Кристину. Смотрел очень пристально, нервно вертя связку ключей, которая то и дело побрякивала.

– Меня зовут Шади, – сказал он и быстро вышел.

У меня все внутри похолодело. Дверь между тем закрылась, и когда удаляющиеся шаги охранника стихли, я посмотрела на Кристину.

– Ты видела? – с широко раскрытыми от удивления и смятения глазами спросила она меня.

– Да, – тихо ответила я. – Он плакал.

С Кристиной мы больше не разговаривали. Я допишу эти строки и пойду спать.

***

Здесь заканчивается дневник, который я вела в тюрьме полицейского участка Халеба. В тюрьме Криминальной службы безопасности у нас отобрали все вещи, и Кристине потребовалось восемь дней, чтобы войти в доверие к охране и выпросить у них мою тетрадь. Но там у меня было уже меньше сил, поэтому я писала урывками и не так старательно, как раньше. Мои заметки из этой тюрьмы представляют собой перечисление событий за день или пересказ диалогов. Далеко не каждый день я пыталась описать что-то подробно. В таком виде я не могу опубликовать эти записи, поэтому дневник далее дополнен воспоминаниями и комментариями.

Хочу только написать, что Товарища Гадкого мы гадким больше никогда не называли. Для нас он стал Шади.

Часть третья. Дневниковые записи и воспоминания из тюрьмы криминальной службы безопасности Алеппо с 21 марта по 9 апреля 2013 года

Нас подняли рано утром и велели собирать вещи. Мы попрощались с эфиопками. Горько было их оставлять. Помню, мы долго обнимались, пока мне прямо в уши полицейский ругался так, что в голове зазвенело.

Потом нас вывели в коридор и чего-то ждали. Шади попрощаться не вышел. Нам сказали, что он спит, но мне показалось, что это неправда. Он просто не мог или не хотел нас видеть.

Нам пришлось развлекать полицейских. Лишь после получаса нудного разговора о политике и о том, как все мы любим президента, нам дали сопровождение в виде двух молодых парней с пистолетами.

Мы вышли на солнечную улицу. Кристина тут же начала кокетничать с ребятами, я же им не доверяла и большую часть пути молчала.

На улице мы взяли такси. Я спросила у ребят:

– Вы везете нас в тюрьму?

– Нет! Ну что ты! – радостно ответил один из них. – Вас просто допросят и отправят в Дамаск!

Я не могла в это поверить. Между тем ребята сказали, у них нет денег на дорогу, и заплатить за транспорт пришлось нам.

В Амин Джинаи никакой допрос и не планировался, нас сразу отвели в тюрьму. Нас ждал не Дамаск, нас ждало халебское подземелье. И мы еще сами заплатили за такси, чтобы нас сюда доставили!

Мы спустились в темный подвал, то и дело проходя через решетчатые двери. Помню, я не могла идти и меня все время подталкивал в спину полицейский, тыкая кольтом, которым он хвастался товарищу в такси. От увиденного меня охватил ужас. На полу лежали грязные окровавленные люди. Они спали прямо в коридоре. Их было так много, что им приходилось лежать вплотную друг к другу. Они даже не были похожи на людей: в полумраке коридора казалось, что вокруг меня сплошная масса из шевелящихся, беспорядочно переплетенных частей человеческих тел. Все мужчины, лишь некоторые из них одеты, на остальных – только рваное нижнее белье. Когда-то белые майки и трусы от крови и пота превратились в буро-коричневые лохмотья, свисающие с истощенных от голода и побоев тел.

Резкий запах мочи, пота и плесени. Я замедлилась, чтобы попытаться найти в этом хаосе человеческий взгляд, но не смогла. Проход, по которому мы шли, был так узок, что мне приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о чью-то случайно высунувшуюся голову или ногу. Большинство заключенных спали, остальные смотрели опустошенным взглядом в темноту вонючих углов. Везде была безнадежность.

Широкий коридор продолжался, и за решетчатой перегородкой я увидела сидящего в стороне пожилого человека. Он прижимался к стене и громко всхлипывал. Втянув шею и поджав под себя ноги и руки, он изо всех сил пытался стать как можно меньше. Большие карие глаза были влажными от слез. Я много раз видела плачущих мужчин, но их слезы всегда были от боли из-за потери родных или друзей. Этот же человек плакал от унижения и страха. Он был жалким и хотел казаться еще более жалким, и тогда я еще не понимала почему.

Меня вытолкнули через очередную решетку в довольно широкий холл, а затем – в комнату офицера-управляющего. Там у нас забрали все вещи, кроме одежды. Охранники увидели мою золотую цепочку и решили предостеречь.

– В камере дюжина воровок, а мы за пропавшие вещи не отвечаем! – сказали мне.

Но я вспомнила, с какой легкостью в предыдущей тюрьме охранники украли сто долларов у женщины из Индонезии, поэтому цепочку оставила в сумке, а медальон с ликом Николая Чудотворца решила сохранить при себе.

Наши сопровождающие подписали какие-то бумаги и, стараясь не смотреть нам в глаза, быстро удалились.

В холле в это время начали пытать человека – того пожилого, что сидел, скрючившись, в переднем холле. Я не знала, что такое бывает! Я была так шокирована, что даже не могла взглянуть на этого беднягу. Я слышала только его крик и видела яркий блеск безжалостных глаз охранника, который вел допрос. Я поняла, что это конец.

Нас повели к единственной в этой тюрьме женской камере, которая выходила дверьми в холл, где происходили пытки. Пока охранник открывал нашу камеру, я обернулась.

Старика привязали к двум доскам, расположенным под прямым углом так, чтобы его ноги были задраны кверху. На конце вертикальной доски была приделана специальная деревяшка с кожаными ремешками, которые крепили стопы и не давали им разъезжаться. Высокий здоровенный мужик в белой рубашке изо всех сил хлестал заключенного пластиковой плетью. Это был один из наших охранников. Вокруг них стояло еще пятеро полицейских. Они дышали, их плечи шевелились, происходило какое-то движение, но я посмотрела им в глаза – там не было ничего живого. Неодушевленные глаза, которые ничего никогда не чувствовали.

Старик все кричал, но это не производило на охранников никакого впечатления. Все вели себя так, как будто это былрутинный допрос.

Нас втолкнули в камеру и закрыли дверь.

В камере прямо на холодном каменном полу спали четырнадцать женщин. Они лежали двумя рядами вдоль стен. Никаких окон, матрасов, подушек. Ни даже туалета. И, несмотря на это, в комнате было так тесно, что мы не сразу сумели найти себе место. Чтобы мы смогли присесть, нескольким женщинам пришлось поджать ноги. Некоторые заключенные проснулись, и мы познакомились. Но вскоре вся камера вновь заснула, а мы все сидели и слушали, как за дверью выл и давился собственными соплями человек, пытка которого подошла к кульминации.

Только через несколько часов камера ожила, и нам рассказали, как здесь живут.

Кормят один раз в день. Все одно и то же. Картофель, хлеб, оливки, масло, иногда добавляют хумус или лябне¹⁶. Никакой горячей пищи или напитков.

– Чай запрещен! Кофе запрещен! Кипяток запрещен! – сказали нам. – Хочешь пить – к твоим услугам вода из-под крана.

За тройную цену можно купить у охранников халвы. И я еще жаловалась на охранников из прошлой тюрьмы! Здесь четырнадцать женщин мечтали о том, чтобы доесть салат из чужой миски. Здесь спали на каменном полу и месяцами не видели солнца и неба!

Мы не знали, что думать и что говорить. Темная камера, выкрашенная в тошнотворно-желтый цвет, неработающий вентилятор, развешанное у стен нижнее белье и пара одеял – вот все, что у нас было. Тараканы, вши, платяные вши – бесплатное приложение.

Нас выводили в туалет два раза в день. Мне ничего, но женщины постарше ревели от боли в мочевом пузыре. Такие прогулки в туалет давали возможность проветрить помещение, где не было ни одного окна, а также набрать из-под крана воды для питья.

Режим дня был очень прост: в шесть часов утра отключают электричество на три часа. Во второй половине дня выдают еду. Пытки круглосуточно. Это все.

Заключенному полагалось лишь сидеть в камере. Или стоять, потому что для того, чтобы ходить, места не было. Никакого движения, никаких прогулок на свежем воздухе. Из разрешенной литературы – только Евангелие и Коран.

Сегодня неделя, как мы сидим здесь. Кристине удалось уговорить охранников вернуть наши тетради. Нахед, что спала теперь рядом со мной, дала мне стержень от ручки, и у меня появилась возможность писать. Это меня успокаивало так же, как Кристину – чтение цитат из научных книг.

Наша жизнь все это время катилась в пропасть. Все началось с ВИП-автобуса и отеля, потом была официальная тюрьма, и вот теперь мы оказались в тюрьме, в которой формально никого не было, а на деле сидело больше полутысячи человек. Здесь охранники не скрывали своих имен, потому что пожаловаться кому-то нет никакой возможности, так как все контакты с внешним миром запрещены. Каждые два дня здесь кто-то умирал в камере, но были еще те, кто умирал во время пыток, и об их количестве мне ничего не известно.

Еще неделю назад я жаловалась на охранников и условия содержания. Я опасалась депортации и не звонила в русское посольство. Теперь такого шанса нет и не будет. Мы думаем, что нас пристрелят как собак. Если я выживу и выйду отсюда, то первым делом избавлюсь от привычки постоянно жаловаться!!!

Сначала нас было шестнадцать, и все ныли, что не хватает места в двенадцатиметровой камере. Двенадцать метров на шестнадцать человек – это роскошь, точно вам говорю! Сейчас в нашей камере двадцать два человека, и это веселее.

Никакой дедовщины в камере нет. Женщин много, и разобраться в этом обществе с арабским укладом и его подводными камнями оказалось не так просто. Авторитет определялся сроком, проведенным в камере (так как никто не знал, сколько еще осталось сидеть), возрастом и статьей. Хотя если человек вел себя неадекватно, то его быстро опускали.¹⁷ Мы сидели недолго, никто точно не знал за что, но Кристине тридцать шесть лет, к тому же иностранки, поэтому мы заняли среднюю нишу.

В первые три дня было очень тяжело. И все бы терпимо, но порой не хватало простой человеческой доброжелательности. Некоторые из девушек возненавидели нас за светлые волосы и голубые глаза. Я несколько ночей боялась, что мне могут порезать лицо. Хотя, наверное, это была моя паранойя.

Я не могла ничего есть. Пытки, унижения и слезы людей – их было так много, что я просто не знала, куда себя девать. Мне было неловко признаваться Кристине, что мне не хотелось есть от шока, в то время как она говорила всем, что чужая боль ее совершенно не трогает. Она не бесчувственная, просто у каждого свой механизм защиты от происходящего. У нее – такой. Она пыталась быть сильной. Я тоже не хотела казаться слабой, поэтому никому ничего не говорила, и все решили, что я объявила голодовку. О чем немедленно было доложено начальству.

Вечером второго дня нас навестил начальник тюрьмы. Я в жизни не видела такую бестолочь. Округлый глупый противный полковник, который важно стоял у нашей камеры и спрашивал, как у нас дела и что мы хотели бы изменить. Такой дешевый цирк! Больше половины женщин в нашей камере не окончили пять классов и без оглядки верили каждому его слову.

– Я не видела солнца девять месяцев, – сказала одна из девушек. – Можно нам завтра хотя бы на пять минут выйти во двор?

– Дорогая! – широко улыбнулся начальник тюрьмы, видимо, все еще считая себя привлекательным. – Ты сама красивая, как солнце! Так зачем тебе видеть солнце? Правильно я говорю?

Девушка лишь растерянно улыбнулась. Одна польза от его посещения – проветрили комнату. И на том спасибо.

На следующий день в нашей камере соорудили туалет, огородив его стеной из бетона, в которой оставили проход со шторкой из простыни. Это сделали не из-за сочувствия к пожилым женщинам, которые никак не могли привыкнуть ходить в туалет по расписанию, как собаки. Вовсе нет.

Дело в том, что рыжеволосая красавица Айя соблазнила одного из охранников по имени Карим. Во время «вылазок» в туалет Айя всегда была последняя и подолгу засиживалась там. Причем не одна. Никто не знал, чем она там занималась с Каримом. Может быть, и ничем. Может быть, он оправдывал свое имя и был очень щедр¹⁸ с девушкой, потому что Айя, как ни парадоксально, выходила из туалета очень сытой и довольной собой.

История дошла до начальника, и он как настоящий восточный мужик пришел к выводу, что во всем виновата женщина. Охранника он увольнять не стал. Он просто посчитал, что если лишить нас доступа к общественному туалету, то и проблема будет решена. Логично! Посади женщину в клетку – и нет больше никакого харама!

Целый день все ворчали на Айю: места теперь стало еще меньше и никаких больше проветриваний.

– Совратить охранника! Надо же! – удивлялась Кристина. – Как у нее получилось-то? Она в туалет в парандже ходила!

– Да, – я тоже была ошеломлена. – Это высший пилотаж!

Я успела подружиться с одной девушкой. Ее зовут Зиляль. Я не могу ею не восхищаться. В свой двадцать один год она попала в тюрьму по статье «Терроризм». И проведя девять месяцев в этом подземелье, она не только не отчаялась, но и находила силы, чтобы подбодрить меня.

До ареста она училась в институте. В ее доме в соседнем подъезде жил начальник полиции, которого застрелили. В момент убийства Зиляль там и в помине не было, но, оказавшись на месте происшествия до появления скорой, она пыталась оказать первую помощь другим раненным. Так как ее родственники жили в Европе¹⁹, то этого хватило, чтобы выдвинуть против нее обвинение.

Зиляль очень добродушная и веселая. Здесь она чуть ли ни единственная из молодых девчонок, кто обучен грамоте. В Сирии нет обязательного среднего образования, поэтому, когда Кристина дала им Евангелие, они осмотрели книгу со всех сторон и отдали обратно. Только вечером Зиляль почитала им вслух.

Вечером того дня, когда нам установили туалет в камере, девушки были очень недовольны и завязалась потасовка: Фатима замахнулась на Айю. Поднялся шум.

Фатима сидела за проституцию, Айя – за воровство. И хоть Фатима не профессиональная проститутка (у нее есть муж и дети, а свое тело она продавала периодически, когда было совсем нечего есть), но все же в тюремной иерархии она занимала место гораздо ниже, нежели воровка, поэтому замахиваться на Айю у нее права не было вовсе.

Крик стоял долго, пока охранник не стукнул чем-то тяжелым о нашу дверь и сказал, что он идет в ванную комнату.

Тогда все разом замолчали и отошли как можно дальше от середины комнаты к стене. Некоторые взяли одеяла на руки и замерли.

– Почему охранник пошел в ванную? – спросила я у Зиляль.

– Ты умеешь плавать? – ответила та вопросом на вопрос.

– О да! – воодушевленно произнесла я и подробно начала описывать, как ходила в бассейн в Дамаске и какой он, где находился, кто еще там плавал, а главное – какими стилями я владею. Все девушки почему-то очень внимательно меня слушали. Я долго еще что-то рассказывала о плавании и хлорке с арбузным ароматом, как вдруг нас окатили водой. Все одеяла, что держали в руках женщины, вмиг были подняты над головами, а я тут же заткнулась.

– Ну вот теперь тебе и пригодятся твои умения! – широко улыбаясь, сказала мне Зиляль.

За дверью послышалось, как охранник поставил ведро на землю и взял следующее. Грянул новый залп и визг заключенных. Вода была очень холодной, почти ледяной. Зиляль и Патрон начали было ругаться.

– Заткнитесь, животные, а то я еще пару ведер принесу! – сказал надзиратель, и все разом стихли.

Вечером того же дня к нам посадили еще двух. Мы тогда взвыли, но оказалось, что это далеко не предел вместимости нашей камеры.

На третий день нас с Кристиной вывели в коридор после вечерних пыток. Меня спросили, почему я не ем. Я сказала, что у меня депрессия и я не могу есть. Это была правда, но мне никто не верил. Я, в общем-то, на это и рассчитывала, а если бы захотела, чтобы они поверили в мою хандру, то тогда пришлось бы соврать – так устроен мир на Востоке.

Мою правду они приняли за ложь из вежливости, которую я проявила в надежде на достижение компромисса. Именно такого отношения я и добивалась.

Мы играли по арабским правилам: арабы всегда лгут, поэтому здесь никто никогда не обращает внимания на слова. Их всегда много, арабы любят говорить, но это всего лишь ширма. И каждый хочет узнать, что действительно находится за слащавой улыбкой собеседника. Умные люди слушают внимательно, но никогда не обращают внимания на речь. Важно только то, как эта речь сказана, с какими чувствами и пытается человек скрыть эти чувства или нет. И если ты хочешь узнать правду, то нужно быть очень чутким. Хотя есть такие специалисты в области вранья, которые легко могут манипулировать своими эмоциями и мыслями. С такими никакая внимательность не поможет. И вроде ясно, что тебя водят за нос и что тебе врут, но в чем именно – не понятно. Здесь нужна интуиция и пара провокационных вопросов.

Общение с арабами – это соревнование, кто соврет лучше и искреннее. Русские женщины в Сирии вечно жаловались мне на мужей, которые не верили им, когда те говорили своим любимым правду. Проблема в том, что даже когда ты хочешь сказать арабу правду, нужно соврать так, чтобы он понял, что ты имеешь в виду. В нашем менталитете врать до такой степени не принято, поэтому арабы считают нас невежами.

Вот и в тот день было сказано много красивых слов.

Почему-то нас с Кристиной разделили. Ей промывали мозги в комнате охранников, а мне – в коридоре. С ней работали трое. Меня уговаривали двое. Она тоже вела себя вежливо и уверяла надзирателей, что упрашивает меня есть каждый божий день, но я то ли заболела, то ли просто ее не слушаю.

И нас поняли правильно.

– Что надо сделать, чтобы твоя депрессия прошла? – спросили они меня.

Я сказала, что каждая женщина в нашей камере должна знать, за что сидит, у каждой должен был суд или ожидаться.

– Я тоже хочу знать, за что меня здесь держат. Я тоже хочу допрос, я хочу суда! – выдвинула я свои условия.

На это наши охранники без запинки соврали, что мы сидим ради нашей же безопасности. Мол, снаружи нас могут убить и лучше нам посидеть в тюрьме. Соответственно, ни суда, ни обвинений не будет. В общем, никакой логики, а сплошная риторика. Я поняла, что эту информацию из них не выбить, и тогда просто сказала, что не буду есть, пока мне не дадут позвонить матери.

Мне сказали, что они обязательно решат этот вопрос, но поесть надо сейчас. Я сказала, что депрессия у меня такая сильная, что даже думать о еде не могу, и отправилась в камеру.

Я описала нашу беседу вкратце, на самом же деле прошло часа два. Все остальное время было потрачено на вежливые уговоры. Я ушла в камеру, а Кристина осталась торговаться с охраной дальше.

Когда я оказалась снова запертой, на меня уставились шестнадцать пар глаз. Первый вопрос был таким:

– Что вы там ели?

Я ответила, что ни за что не стала бы есть с охранниками в то время, как они здесь голодают. Женщины не могли поверить. Они думали, что все эти два часа нас угощали едой из ресторана. Верная подруга Айи, девушка по имени Сафия, подошла ко мне и не церемонясь открыла мне рот. Она разглядывала его не меньше минуты, надеясь увидеть в нем крошки, но, ничего не найдя, авторитетно заявила:

– Нет. Она и правда ничего не ела!

На это все женщины радостно заулюлюкали, меня начали обнимать и хлопать по плечу.

– Ладно, – сказала мне Айя. – Я больше не буду пинать тебя по ночам! Спи спокойно!

Я была удивлена. Я-то все время думала, что получаю пинки с ее стороны совершенно случайно.

– Ладно, – сказала мне Сафия. – Теперь ты можешь сидеть с прямыми ногами! Я больше не буду по ним специально ходить!

Кристина договаривалась с охраной еще полчаса и была очень довольна собой. Она обещала им, что непременно уговорит меня поесть, а те сказали ей, что купят для нее средства личной гигиены, в которых нуждалась каждая девушка, но которых тюрьма почему-то никому не предоставляла. Еще она заказала коробку с халвой. За все с нее содрали втридорога, но Кристина была очень счастлива просто потому, что они согласились.

Когда она вернулась в камеру, то девушки уже плясали. Наверное, мы можем сказать, что в тот день нас приняли. Несколько молодых девушек пели, ритм отбивался на пустых коробочках из-под халвы. Некоторые хлопали в ладоши. Места было очень мало, поэтому танцевали по очереди. Сначала вышла Сафия, потом – Зиляль. Потом еще танцевали Айя, Фатима и Наджат.

Текст песен был довольно пошлым: насколько я поняла, что-то там про любовь, разлуку и поцелуйчики. Поэтому старшие женщины многозначительно молчали и просто наблюдали со стороны.

Надзиратели обычно против шума в камере, но в тот день они как будто решили нас не наказывать. Даже пытки за дверью на время прекратились. После танцев все поели и довольные пошли спать.

Мы же с Кристиной сидели и тихо разговаривали. Не помню, с чего все началось, но потом мы начали обсуждать пытки. Здесь почти всегда кого-то пытали, и пришел момент поднять этот вопрос.

Кристина сказала, что такой метод допроса экономит деньги налогоплательщиков и время полицейских. Не надо вести расследование, не надо ломать голову и устраивать очные ставки – просто избиваешь до полусмерти, вот и все.

Я была возмущена ее логикой, но не знала, как переубедить.

– А если человек невиновен? Если он никого не убивал? Или если он украл батон? Его что, тоже надо пытать?

Кристина ответила, что да.

– Тогда и тебя надо пытать! Ты к тому же действительно нарушила закон!²⁰

– Да, я действительно не должна была давать Евангелие тому полицейскому. Но я бы не стала это скрывать! – оправдывалась Кристина. – А ты знаешь, в каких условиях содержат уголовников в Польше? Да они там в раю, и все за наш счет! У нас в поселке есть один человек, который каждую зиму в тюрьму садится! И все для того, чтобы не работать! Вот всыпали бы ему, так сразу бы призадумался и пошел деньги зарабатывать!

Я не знала, что на это можно возразить, но сказала ей, что нас не только пытать можно, но и убить.

– За что же?

Я сказала, что мы столько общались с солдатами Свободной армии, что вполне заслуживаем «пожизненное без права переписки».

– Да мы же ничего не сделали! Мы никому ничем не помогали!

– Ох ты! Ну и что? Здесь пытают просто за то, что регистрация в том районе, где власть захватили боевики. А мы с ними по доброй воле общались! Разговаривали! Чай пили с их женами! Да тебя, по твоей логике, вешать надо! Кристина, мы разговаривали с людьми, которые хотят стать шахидами!

– Да, но я давала им Евангелие! Я общалась с ними так же, как и с тем полицейским! И даже если один их тех мальчишек передумал, то я спасла кучу жизней, в том числе и солдат Асада!

– Да плевать они хотели! Мы ехали в Манбидж! Нас наверняка подозревают в связях с боевиками! И не важно, помогали мы им или их допрашивали! Они знать этого не желают! И вот каково тебе, невиновной, осознавать, что тебя бы убили, не будь ты иностранкой?

Она молчала.

Я тоже не находила слов.

В ту ночь мы с Кристиной впервые услышали это слово. «Мертвец». И страшно было не само слово, а то, как оно эхом разносилось по коридорам тюрьмы. Сколько раз оно билось о толстые стены нашего подвала? Видимо, много, потому что не возникло никакой суеты. Все было буднично и просто. Охранник выругался, когда кто-то в одной из камер выкрикнул, что у них труп. Что-то жуя, надзиратель спросил имя того, кто умер. Спросил тоном, каким он, наверное, спросил бы стоимость газеты, которую никогда не читал. Ему сказали.

– А… Ну сейчас, – ответил он. – Только доем.

Прошло время, и охранник не спеша поплелся к камере, шлепая тапками по полу. Загремел засов. Вынесли тело.