Читать книгу: «История села Мотовилово. Тетрадь 4», страница 4

Федотовы. Семейные разлады и споры

В селе люди живут по-разному. Сама обстановка заставляет жизнь вести экономно и расчётливо. Большинство хозяйств стали только-только становиться на ноги. У кого постройка плохая, поневоле хозяйство будешь вести скупо – станешь копить деньги на стройку, а в иной семье свадьба, а в иной семейный раздел. Так вот получилось в семье Ивана Федотова. Не успел он женить Михаила, как подспевает второй сын Ванька. У Михаила только что появился ребенок, а тут наступило время, надо идти за Ваньку сватать.

Подорвавшись с первой свадьбой, надо затеивать вторую, а где денег взять? Решили продать корову и временно пожить без коровы, а как без нее с такой большой семьёй? Когда продали и увели со двора корову, от жалости вся семья взвыла: «Как будем жить без молока-то!» Потом хозяин Иван, собравшись с духом, бойко тряхнув головой, беспричинно подоив свою жиденькую бородку, лихо сквозь слезы рассмеялся:

– Да мы что это расплакались, ешитвою мать, али мы не в силах вскорости снова купить? Ай мы не мужчины, или силы у нас мало!

Глядя на повеселевшего отца, вся семья тоже рассмеялась. Дарья, вытирая подолом запона застрявшую у переносицы слезу, поддержала мужа:

– Чай, мы, правда, не вот какие-нибудь бездомники или гуляки! К Пасхе же корову купим, робяты, правду я баю, ай нет? – обратилась она к своим сыновьям. А они стоят, здоровенные, как столбы.

– Чай, мы не хилые или хворые, возьмёмся, поднажмём и заработаем. Будем по два десятка каталок в день из токарни выкидывать, вот к весне-то корова будет нам, – поддержал отца с матерью старший Михаил, стоявший у галанки, головой чуть не подпирая матицу. Рост его – косая сажень. Вся семья Федотовых – народ рослый и кряжистый, силой Бог не обидел. Пищу в большинстве случаев употребляют хлебную, мясом зря не балуются, табаком не занимаются.

– Я шесть пудов с батманом вешу! Проживу до ста лет! – хвастался своим здоровьем Михаил.

– Ты вон какой, дылда вырос, едва в дверь пролазишь, головой чуть вершник не вышибаешь! – подхватила его жена Анна. И правда, сила у Михаила есть: во время молотьбы взвалит он себе на спину мешок с рожью и прет его в амбар, не запрягая для этой цели лошадь.

Осенью, сосед Василий Савельев ремонтировал в огороде баню, попросил его:

– Михаил, не в службу, а в дружбу, помоги мне, пожалуйста, поднять баню, ведь у тебя силенка-то, кажется, есть?

– Да, не обижаюсь пока!

И они вдвоем легко приподняли баню, Михаил повисел на ваге, а тем временем Василий подсунул под баню новый венец.

– Видишь, как у двоих-то дело-то идет! – с похвалой отозвался о Михаиловой силе Василий. А Михаил в ответ высказался:

– Вот только однажды черт догараздил меня одному в лес за дровами поехать. Пока тятька хворал, я один поднимал на телегу кряжи, а в них пудов по десять будет. Вот тогда и надорвал себе пупок. Ладно, тогда горшками вылечили, да еще вдобавок об бревно хвостец зашиб. И эта боль прошла.

При драке Михаил в ход пускал тяжёлую артиллерию – свои пятифунтовые кулаки, от удара которых противники разлетались от него, как снопы. Болел Михаил редко, но однажды у него от простуды появился насморк, он два дня чмокал носом. Мать посоветовала ему:

– А ты, Мишк, пымай кошку и кончиком кошачьего хвоста пощекоти в носу – насморк как рукой сымет!

Михаил попробовал, и верно – сразу же после этого он вылечился, болезнь и чихание прошли.

Обедала семья Федотова обычно подолгу. Начинали с холодного кушанья. К пище семья неприхотлива, аппетит у каждого непомерный. Сам Иван иногда говаривал об этом: «Мы с семьёй на одну минутку чашку огурцов разыграли!». А иной раз и овсяные выжимки есть приходится, с семьей-то так! Всяко приходится! Макают хлебом в масло, прихлёбывают из деревянной чашки, старыми обгрызенными ложками квас, причмокивая губами, сосут, похваливают – все не всухомятку.

Однажды у Федотовых на ужин солодушки были, семья дружно ели и похваливали. Сергуньки за столом не было, он где-то загулял. Вскоре появился и он.

– А ты бы дольше гулял, – укорил его отец, – мы поужинали и солодушки-то почти все съели, только двенадцать штук осталось.

Нет слаще крестьянской еды, да при деревенском аппетите. Съедят жареный лапоть, выхлёбают полчугуна похлёбки, подправленной мясным топором, едят и расхвалят эту еду так, что у редкого не потечёт слюна от соблазна. Сидя за столом во время обеда, едят молча, только слышен перестук ложек. Каждый старается зацепить из чашки для себя кусок побольше, а то из-за стола придётся вылезти полуголодным.

Так частенько получалось с Ванькой. Обладая незаурядным аппетитом, он часто не наедался, и виной всему этому была его ущербленная ложка, которой как ни старайся, много не почерпнёшь. И он решил обзавестись другой ложкой, более объёмистой. Летом, будучи на ярмарке в Чернухе, он израсходовал пятиалтынный денег из своей собины – купил полфунта конфет, которыми любезно угощал девок-невест, выпил бутылку ситро и за две копейки купил большую деревянную с точеным черенком ложку, из-за которой в семье произошёл спор и скандал. Дело в том, чтобы не вылезать из-за стола полуголодным, Ванька стал захватисто загребать из чашки куски побольше. Отец ему сделал замечание:

– Ишь, умник нашёлся, на особицу хошь есть-то, а остальные-то рази не хотят!

Отца поддержали остальные, особенно на него обрушилась мать, недолюбливающая его:

– Ты брыли-то распустил, отец-ат правду баит, вот Мишка постарше тебя, да не выкобенивается, а ты больно не в силу умён стал, чего надумал! – сконфуженный Ванька молчал, вяло пережевывая кусок праздничной говядины.

Перед тем, как женить Ваньку, Федотовы решили выморозить тараканов, которых у них на печи и в чулане разродилось целая пропасть. Хлеб грызут, в стряпню попадают.

– На улице-то, видать, холодно? – спросила Дарья вошедшего с двора Ивана.

– Нос терпит, а уши с мороза отпасть могут, – уведомил Иван Дарью о морозе.

– Давайте таракан морозить.

– Давайте! – согласился он.

Иван выставил оконные рамы, настежь расхлебянил дверь. На временное житье семья переселилась в токарню, где в углу под пологом стоит кровать Михаила с женой и ребенком, а в другом углу стоит токарный станок. У двери в куту – лежанка, на которой устроились с постелью старики, а молодежь на ночь располагались на стружках, разбросанных по всей токарне до самого порога. Теснота и неудобство для молодой пары, хотя они по ночам-то спят в пологу, но зря не шевельнись – кругом спят и не спят, могут подслушать. Так и приходится молодым частенько говеть.

Михаил с женой меж собой расспорились о том, следует ли ребенка на ночь класть в постель с собой. Она говорит можно, а он говорит – клади его в зыбку, а то тесно. Спор их разрешила мать Дарья, сообразив, что сыну надо же создать какое-то удобство.

– А ты, Анн, погрей чуньку в печурке и уложи его в зыбку, а то с собой-то как бы ты не заспала его.

– Его разве заспишь, он вон какой торбак растёт! – лестно отозвалась о своём ребёнке сноха. А ребёнок, ползая по грязному полу, весь изволозился в стружках. Мать, подобрав его с полу, стала кормить его грудью, вывалив из прорехи рубахи полупустую сумку-грудь.

– Ты, Анн, запичкала ребенка своей титькой, видишь, он не хочет, а ты суешь ему силком. Да и пора отбивать его от титьки-то! – распорядилась снохой Дарья. – Ему ведь уже второй год попёр.

– Я тоже думаю, что пора, он уж меня всю иссосал, как доска стала, – отозвалась сноха.

В этот вечера стали отбивать ребенка от груди. Кстати, старшие ребята – жених Ванька и Павел ушли гулять, дома остались Сергунька и Санька.

Отбивание от груди ребенка началось с того, что Дарья, выставив вперед руку ладонью вверх, слегка потрясая ей, начала стыдить прижавшегося щекой к материной груди ребенка:

– Аяй-аяй, и не стыдно тебе, такому жеребцу, титьку сосать! – стыдила ребенка Дарья, а он, вцепясь ручонкой в мякоть груди, не обращая внимания на бабушкины приговоры, невозмутимо продолжал сосать.

– Коза идёт, кто титьку сосет, того пырь-пырь-пырь.

Михаил, раздобыв разведённой горчицы, обмакнув в нее палец, мазнул им по груди жены, надеясь, что этот приём оттолкнёт ребенка от груди. Ребёнок, доверчиво попробовав горчицы, обидчиво взвыл, огласив ревом токарню так, что слышно было и на улице.

– А ты, отец, – обратилась Дарья к Михаилу, – сыграй ему бирюльки, он и успокоится.

Недолго думая, отец своим грязным пальцем быстро провёл по нежным розовым губкам ребенка, от чего они слегка брынкнули, с них потекла тягучая слюнка. Ребёнок снова потянулся к материной груди, но тут вступился догадливый Санька, читавший до этого букварь и нет-нет взглядывавший на процедуру отбивания. Ему хотелось чем-то помочь в этом деле. Он проворно соскочил с лежанки, засунув руку в жерло топки, пальцем достал жирной, густой сажи и, лихо подбежав к снохе, сажей намалевал чертика на мякоти груди. Ребенок, всмотревшись в страшного чертика, взвыл сильнее прежнего.

Вся семья дружно и весело рассмеялась, всем было любо смотреть на огорчённого ребенка, который никак не мог понять, что это такое: нападают на его собственность – грудь матери, которой он пользовался без всяких ограничений, а сегодня тут появились разные страсти – горчица и чертик. К общему семейному весёлому куражу присоединился и Сергунька – парень лет четырнадцати. Он с поспешностью подскочил ближе к столу, где приходило все это, но брат Михаил осадил его:

– Ты зря-то не пяль глаза-то! – у него при этом даже вырвалось матерное слово. Отец, поддержав Михаила, тоже обрушился на Сергуньку с руганью:

– Ну, куда тебя сует не в свое-то дело, или бабьих титек не видал? Вот женишься – наглядишься вдоволь, а пока глазами-то не топырь! – с насмешкой пристыживал отец Сергуньку.

Тем временем, сноха передала плачущего ребенка свекрови:

– На, матушка, покорми-ка его, а то мы его совсем затыркали. Он, бедненький, даже не знает, чего делать.

Дарья, нажевав черного хлеба, принялась кормить малыша. Взяв изо рта нажёванного хлеба на палец, совала с пальца в ротик ребенку.

Всю эту семейную забавную сценку выглядел в окошко с улицы Мишка Крестьянинов. Из озорного любопытства он везде сует свой пронюхивающий нос. И нос-то у него от природы приспособленный к такому делу, вздёрнутый вверх с открытыми ноздрями в виде свиного пятачка. Не нос, а куриный копчик. За это прозвище к нему с детства пристало – Мишка-пятак.

Проходил Мишка случайно по улице, проверяя свое заборное рукописание. Давненько он бросил посещать школу, и чтобы не забыть грамматику, он почти регулярно упражнялся писаниной мелом вульгарных невежественных слов. Редкий забор и редкая стена избежали его «искусства» отборной похабщины, во многих местах облиняло красовалась на обветшалых заборах его писанина. Услышав детский вопль, он примкнул свой нос к замороженному окну Федотовой токарни, устремил свои пытливые, лубошные глаза в не промёрзший краешек стекла и терпеливо высматривал все подробности отбивания ребенка от груди, благо окошки были низко, тянуться на цыпочках ему не пришлось, он с большим наслаждением выглядел все.

Мишка около часу проторчал около окошка, даже замёрз до самых кишок, но любопытство пересиливало дрожь во всем теле. Вскоре свет в токарне погасили, уложились спать, Мишка отошёл от окна и, мочась на снег, вывел на нем свою роспись.

После Мишка хвастался подглядыванием и увиденным парням, и девкам на святках в келье у Тарасовой Дарьи: «Случайно заглянул в окошко Федотовой токарни, а там ребенка от титьки отбивают, – с ехидством и наслаждением рассказывал он. – Сноха вывалила из прорехи рубашки обе титьки, а Санька, лукавый, взял, да их сажей ей и измазал, а я пришипился у окошка, притих, как будто я и не я, и лошадь не моя. Уши навострив, прислушался, наблюдаю, что от них будет, а там, и смех, и весёлая перебранка».

– Эх, тебе, Мишка, и влетит за эту болтовню, – предупредили его.

А семья Федотовых в это время вся уснула, только всю ночь было слышно хныканье недовольного ребенка.

И правда, в скорости в келью вломилась целая ватага парней-женихов. Тут и Ванька Федотов, ему втихомолку рассказала о болтовне Мишки Ванькина сродница. Недолго думая, Ванька, подскочив к Мишке, больно ткнул кулаком его в грудь.

– Эт за что?

– Сам знаешь, за что! А если не знаешь – ночку не поспи, мозгой покумекай, догадаешься за что. Не вытягивай свой поганый язык – вот за что! – обличающее и угрожающе проговорил Ванька. – Курносый, черт брылястый, кувшинное твое рыло! – продолжал ругать Ванька Мишку.

– Сам-то какой! – пробовал робко обороняться Мишка.

– Перестань вякать! А то бузну в хайло-то! Вот съездить по курносам-то лафа, чтобы салазки своротились на бок! – продолжал наделять грозными обещаниями Мишку Ванька. – А хочешь, я тебе ребра пересчитаю! – все еще не унимался он.

– Я и сам знаю, сколько их у меня! – еле проговорил присмиревший Мишка.

– А раз знаешь, тогда я тебе салазки загну! – с этими словами Ванька, изловчившись, схватил Мишку в охапку, согнул его в три погибели и широченной ладонью с силой ударил его по заду. Мишка от боли скрючился.

– Что? Доболтался! Получил по заслугам! – подразнив, проговорила та же девка, которая выказала Мишку перед Ванькой.

Кончились крещенские морозы, перемёрзли все тараканы в Федотовой избе. Дарья смела веником дохлых тараканов с печи и в чулане. Намела их целый ворох, сунула их в печь, затопила ее и стала оттоплять избу. Иван вставил в окна двойные рамы. В избе стало скапливаться тепло, но запахло угаром то ли от сгоревших тараканов, то ли от пошедшей по всей избе испарины. Кроме Михаила с женой и ребенком, семья снова переселилась в избу. Без привычки без тараканов было как-то жутко и неуютно. На печи пусто – ни одного таракана, а в деревенском быту без них как-то скучновато.

Пока Дарья ходила к соседям от угара, Иван, забравшись на печь, завалился отдохнуть, подложив под голову Дарьин кафтан. У него с натуги ломило поясницу. По наущению Дарьи, он попросил сынишку Саньку, чтоб тот потоптал ногами ему больное место. Еще в токарне, на лежанке, Санька охотно забрался ногами на отцову спину и с притопыванием принялся топтать отцову больную спину. Иван от боли кряхтел, ойкал, стонал, но терпел, зная, что если в таком случая ногами потопчет больное место парень первенец или последыш, болезнь как рукой снимет, а Санька у них с Дарьей был как раз последыш. Вот после этой-то лечебной процедуры и забрякался Иван в избе на печь, вздремнул, пока в избе никого не было, а потом, пригревшись, так и заснул с похрапом.

В ближайшее воскресенье Федотовы, собрав близких родных, пошли за Ваньку сватать, а усватавши, в этот же вечер сделали рукобитье. На сватие, как и водится, невесте Марье, вырядили сряду, а с семьи невесты ей в приданье выговорено было отдать хлеб на корню, два загона ржи, посеянной с осени.

Венчали молодых в последнее венчание перед Масленицей, во избежали лишних расходов, с выгодой, справляли под одну межу с Масленицей. Пока в церкви происходило венчание, целый обоз по-масленичному разуряженных лошадей, запряженных в санки и в сани, стоял на улице позади церковной изгороди. Зазябшие, потные лошади упруго вздрагивали, гремя колокольчиками и бубенцами. Вскоре, по окончании венчания, народ валом попёр из церкви. При выходе молодых на паперть, внезапно прогремел оглушительный холостой выстрел, заставивший молодых и всех присутствующих испуганно вздрогнуть от неожиданности. Такой звуковой эффект при венчании обычно производил кто-нибудь из сельских охотников. Молодых усадили в санки, свахи и мужики расселись по остальным подводам, и поезд тронулся к дому Федотовых, оглашая улицы весёлым перезвоном колокольчиков и бубенчиков.

В первый день свадьбы после пира молодых на первую брачную ночь отправили в токарню, где была уже приготовлена для их постель, привёзенная из дома невесты. В токарне так же была постель старшего брата Михаила под пологом, а у молодой пары постель открытая, у невесты в наличии полога не оказалось.

После пьяной народной кутерьмы обе пары на своих постелях расположились на отдых и сон. Лампа погашена. На постелях завязался интимный шепот. Чувствуя неудобство из-за открытой постели, Ванька выговорил невесте за отсутствие полога. В ответ ему невеста, шутя, громко шепнула на ухо: «Чтож-то вон у них полог-то бранный, а, может быть, он весь драный!» Это-то и услыхала старшая сноха. Промолчала, виду не подала, но обиду затаила. Вскоре молодые на кровати приумолкли, начались горячие поцелуи, заворочались, предательски заскрипела кровать. Старшей паре пришлось притихнуть, притвориться спящими, чтоб не мешать молодой паре вступить в новую, таинственную, брачную жизнь, наполненную тревогами, заботами вновь созданной семьи.

Свадьбу гуляли четыре дня. Во время пиров пьяные и пели, и плясали, и так дурачились за отсутствием гармони. Одна баба приволокла со двора поганое ведро, взяла в руки скалку и мутовку, начала отчаянно бить об дно ведра, создавая барабанную музыку, под которую азартно и дурашливо плясали и бабы, и мужики. Семь потов сошло с раскрасневшейся соседки Овдотьи, которая целыми уповодами, пока шли пиры, сидела на горячей печи и пялила глаза на пьяных гостей. Любительница она этого дела, ее хлебом не корми, а свадьбу глядеть, это ее любимое занятие. Глядельщиц набивается полная изба. От кутерьмы пьяной толпы и от толкотни глядельщиц в избе стон стоит, воздух сперт, дверь от избытка избной жары расхлябана настежь. От избытка жары и духоты лампа помигала, помигала и совсем погасла, погрузив гостей во мрак. В кромешной темноте пошла возня, кто во что горазд. Николай Смирнов, сидевший сзади на кутнике, перелез через два человека и, оказавшись рядом с Дунькой Макаровой, полез к ней в запазуху. А глядельщик Митька Кочеврягин с озорством начал шарить по бабьим подолам. Поднялся невообразимый крик, свист и бабий визг.

Вскоре хозяйская рука торопливо чиркнула спичкой, свет появился, кутерьма внезапно прекратилась, шаловливые руки пьяных мужиков водворились на свои места, все успокоилось. Лампа снова была зажжена. Среди гостей начался весёлый пересмех. Бабы довольно улыбались, а мужики надсадно хихикали и по-жеребячьи гоготали.

Меж тем, из чулана слышалось бульканье переливаемой самогонки. Это Дарья переливала из четверти в ведро, чтобы вынести его на столы для пополнения. Но опьянев, она допустила оплошность: четверть вырвалась у нее из рук, вдребезги разбилась, самогонка разлилась по всему полу чулана. Обезумевшая от жалости Дарья с руганью обрушилась на Ивана, пошла перебранка с перетасовкой. Стараясь свести оплошность на шутливый лад, Иван схватил ведро с остатком в нем самогонки, поспешил к гостям, шутя проговорив:

– Вот я еще подоил бешеную корову, давайте-ка еще выпьем по маленькой!

Гости подхватили его весёлой песенкой:

– У нашего свата голова космата, сват космами потрясёт, нам по рюмке поднесёт!

А хозяйка Дарья к гостям из чулана не вышла. Она с досады, присев на лавку, привалившись к стене, очумело закатила под лоб глаза, притворилась спящей. Гости, подвыпив еще, стали толмошиться, плясать и просто скакать, а бабы безудержно прыгать, создавая невообразимую кутерьму и суматоху. Со столов со звоном полетели стаканы, загремели падающие с закуской тарелки. Дарья с подхватившимся Иваном стали незаметно, но настойчиво и вежливо потихоньку и поодиночке выдворять одуревших гостей протрезвиться на улицу. «Как белены объелись», – приговаривал Иван, силой выпроваживая очередного мужика.

– Сам, сват, напоил, сам и виноват, не больно бы старался! – бурчал про себя гость, у которого опьянение стало проходить, и он не против был выпить бы стаканчик на поход, а то и два, чтоб в обе ноги.

На другой день Иван созывал сродников и соседей сам. Пришедши к Савельевым, он с мольбой обратился к Василию:

– Шабер, а вы, чай, поскорее собирайтесь на пир-то, время идет, а мы все никак не вывалимся. Сватья-то, наверное, не дождутся нас. Зову-зову, как будто не гулять я зову, а на помочь, право!

– Видно, ешлитвою мать, уж всем надоело, – отозвался Василий.

– Да не только работа, а и гулянье и то надоедает. Ну, собирайтесь скорее!

К вечеру последнего дня свадьбы к дому Федотовых пьяные гости приволокли на санях из дома невесты много всякого барахла и хозяйственного скарба. Тут и ткацкий стан, тут и невестин гребень со ступой и пестом-мяльницей, тут и сковальники, скальница с вьюшками и ничинками и набилками – все принадлежности для пряхи и ткачихи, а поверх всего в санях покоилась с деревянными зубьями старая борона.

Весь этот свадебный кортеж проследовал по улице. Для эффекта на санях плели солому и под песню «Дубинушка» сани волокли до самого дома жениха. Из домов вышли любопытные бабы и мужики, чтоб полюбоваться этим карнавалом. Ребятишки, весело бегая вокруг вприпрыжку, следовали за «Дубинушкой» и сопровождали ее до самого места.

Дарья от души рада была «приданому» молодой. Она давно донимала своего Ивана сделать ей ткацкий стан, а вот поди-ка, тут подвалило счастье, стан приволокли от невесты. «Весной ткать будем», – возвестила она своим снохам. Да и Иван был в восторге. Ему сват к невесте в приданое, кроме хлеба на корню, подарствовал старинную борону: «В хозяйстве все пригодится!» – увещевал он своего свата.

Свадьба, а за ней и масленица, были честь по чести отгулены. В прощальное Воскресенье, под исход катания и общей весёлой гульбы все сватья и сроднички взаимно перецеловались и, испрося друг у друга прощения, заговелись – приготовились встретить Великий Пост – время поста и воздержания от всех греховных помыслов и дел православных христиан.

Наступили дни смиренной унылости и постной пищи. Молодая у Федотовых вела себя скромно и притуплено. С непривычки в чужой семье и в новой обстановке она чувствовала себя неловко, как жеребенок в упряжке. С самого чистого понедельника ее отбило от пищи, а семья, имея неплохой аппетит к любой пище, ела постную пищу и похваливала. Особенно неприхотлив к пище отец Иван. Он расхваливал любую пищу и ел.

– Поди-ка, Дарья, вынь из погреба капусты с огурцами, да кваску нацеди, разговляться будем, – посылал он жену в погреб. Похлёбки Дарья варила для семьи ведерный чугун, и если за ужином ее не доедали, Иван предлагал: «А ты вылей ее обратно в чугун, а завтра на завтраке доедим!» «Я и то думаю!» – соглашаясь, отзывалась Дарья, а сама думала про себя:

– Надо бы молодую-то хорошей пищей приваживать, а не чем, хотя бы для первости молочка стакан ей подсунуть. Корову-то продали…

Помнит Дарья перед продажей коровы пришла к ним шабрёнка и говорит:

– Я слышала, вы корову продать хотите?

– Да, а что? – вступила с ней в разговор Дарья.

– А вы, чай, не выдумывайте и с ума-то не сходите: на чем семью-то кормить будете?

– Как чем? Картошкой да хлебом с квасом. И редька у нас есть, – улыбаясь, разъяснил Иван.

– Нет, это не еда, с такой пищи ног не потащишь.

– А, по-моему, набивай живот разной пищей: хлебом, картошкой, огурцами, капустой, а в русском брюхе топор изноет, а раз изноет и сила явится, – закончил разговор на эту тему Иван.

А молодой такой разговор не по нутру. Она частенько вылезала из-за стола полуголодной, попросту и по своей недогадке оставив ложку на столе вверх «ртом».

А тут еще младший из братьев, Санька, совсем еще сопляк, а резвый на язык, обеим снохам дал прозвище, а про молодую однажды (видимо, подслушанное от взрослых) такое сказанул при всех, что у молодой от стыда и глаза под лоб уползли: «Ты, Марья, у нас только хлеб в навоз переводишь! И целыми днями надута сидишь, как сонное ненастье!» За молодую заступился сам Иван:

– Вот еще какой выискался молокосос, желторотик, со своим грязным языком не в свое дело суется. Ты держи свой язык за зубами, зря-то не вякай – помалкивай! – грозно предупредил его отец. А Санька не унимался. Он всячески расхаивал молодую, придя к Ваньке Савельеву совместно почитать в букваре, он не стерпел, чтобы не высказаться с насмешкой об их молодой:

– У нас молодая, как бука, сидит, прядёт и ни с кем не разговаривает. И так с утра до вечера и каждый божий день. Мамка-то баит, видно, ее сотворили бука с ведьмой в лесу на пеньке. И как из-за угла мешком напугана.

В это время у Савельевых находилась соседка Анна Крестьянинова. Она невольно услышала это Санькино высказывание, разнесла молву по селу, да и молодой Дарье Федотовой не стерпела, сказала. После услышанного, молодая Марья еще больше ушла в себя, стала еще больше молчаливой, боясь лишнее слово сказать. А при случае пошла к Савельевым за ситом (свекровь послала), да долго у них просидела, жалуясь на свое житье, поведала Любови:

– Если бы знать, то дело, ни за что бы не пошла к Федотовым, ни в жисть не согласилась бы на такое посрамище. И никто меня не вразумил. А у Саньки-то язык больно долгий. Везде уж больно он суется с ним, да и рот-то широкий, до самых ушей, хоть завязочки пришей, да и сношельница-то, Анна, видать, тоже против меня, а все из-за полога. Так что истерзали мою всю душеньку, хоть навзрыд реви, – горестно жаловалась Марья.

– А Иван-то твой что? – полюбопытствовала шабрёнка.

– А что Иван! Он в семье в маленьких, а мать-то его с детства недолюбливает. Он было как-то разбузетенился, высказал свое недовольство, а отец-то его усмирил. Что, говорит, раскудахтался и раскипелся, как похлёбка в поганом ведре. Он и успокоился, в большой-то семье так: зря-то не расшевелишься. А уже меня-то как не поносит моя свекровушка, я и такая, я и сякая, я и брезгунья, и кошу я не так, и работаю не так, и говорю не эдак, и пряду не по её. Хотя я и знаю, что в большой семье жить да не журённой быть – такого не бывает. То свекор укорит, то свекровушка выговорит, то деверь словом ошарашит, а если сплошаешь, не стерпишь и не смолчишь, выскажешься в свое оправдание, то и совсем беда на твою голову обрушится. А на сердце ляжет тоска. Вот и приходится все перетерпливать. А еще вдобавок моей свекрови кто-то в уши надул на меня нехорошие слова. Она меня стала и совсем недолюбливать, и ко всему придираться. Дело дошло до того, принесу со двора дров беремя, она возьмет, да их обратно на двор отнесёт – не так взяла, не из той поленницы принесла. Принесу с озера воды на коромысле, она возьмёт, да и выбухнет ее через крыльцо – зачем по дороге с кем-нибудь останавливалась и разговаривала. А Санька так совсем распоясался. Только и мямлит своим долгим языком: «У нас молодая все время исподлобья глядит, как свиной ненастье, всегда чем-то недовольна». От таких-то слов совсем душа в пятки уходит и всю судорогой сводит. И хоть бы и Иван-то мой, хоть бы мало-мальски и заступился за меня, а то нет, и он на материну сторону гнет, зато у меня и на него стала копиться во мне ненависть. И на все на это глазыньки бы мои не глядели!