Читать книгу: «Индульгенции», страница 2
Впрочем, все в порядке. Я его возбуждаю, он хочет меня, он кончил в меня, как лев в свою львицу, и это значит, что все то…
Юля
…и тем любопытнее было получить от нее это сообщение – без приветствий и прелюдий, но что самое главное – от его имени.
«Девочка, он никогда тебя не любил и не будет любить, как меня»
Я понимаю, что он не затер последнее сообщение, и Соня снова залезла в его телефон, улучив момент. На этот раз, ей повезло. Я смеюсь, отпиваю кока-колы и копирую тексты смсок, полученных от него, в сообщения «вконтакте» – в ответ на сонино громкое заявление. Из тех сообщений, которые она наверняка не видела, я подбираю те, что ранят ее сильнее прочих и еще провернут лезвия во всех ранах минимум пару раз.
«Зая…»
«солнышко…»
«…ты же умница…»
Да она просто взорвется от злости. Безумная истеричка.
Заношу палец над кнопкой отправки сообщения, но что-то меня удерживает, и я просто смотрю сквозь экран. Словно бы что-то должно дать мне знак, но знака нет, и я на распутье. Ярость, чувство справедливости, необходимости возмездия безмозглой курице-домохозяйке – все это остывает. Стираю все набранное в окошке нового сообщения. Блокирую экран телефона и откладываю его, ощущая, как горечь и желание заплакать подступают к горлу.
Зачем я это сделала снова?
Этот вопрос мучает меня с той самой пятницы, но я намеренно не даю окончательного ответа на него. Я боюсь всего окончательного. Даже отчета о доставке сообщения. Но дело в том, что все поменялось. Тогда я хотела поддержать его, несмотря на его поступки. Я поняла, что его очень круто взяли в оборот, заманили в ловушку, из которой ни один мужик не выбрался бы. Объяснять, что ему гладко постелили, а спать может быть довольно жестко, я не стала, да и времени на это не было. Он и сам все понял со временем. И я уверена, что он смирился со многим, и все это стало делом прошедших дней. В определенный момент он объяснил мне, что лучше всего нам прекратить связь – во благо его, меня и их с Соней будущего ребенка. Я жила своей жизнью, жила другими людьми, но если бы на этом все закончилось, жизнь была бы слишком проста. Та самая жизнь, которая преподнесла мне этот самый сюрприз.
Я встаю, выпиваю стакан воды, медленно вдыхаю и выдыхаю несколько раз и подхожу к окну. Почти под ним, рядом с подъездом я вижу маленький одинокий «ситроен». Мне кто-то советовал продать его за копейки и пустить деньги на улучшение лечения. Кретины. Я до магазина за хлебом дохожу с одышкой и головокружением. А как вы представляете мою поездку на метро на работу? Чертовы советчики. Впрочем, когда люди понимают, что сами ничем не могут помочь, наступает время фальшивой мудрости. Каждый, кто более-менее в курсе моего диагноза, считает, что я живу от постели до клиники. Можно сказать, телепортируюсь из квартиры в онкоцентр на Ветеранов, куда мне посоветовали обратиться, и где мне пытаются помочь по сей день. Но человек, который болен – это еще не труп, и ему есть, чем заняться в этом мире, кроме как оплакивать свою участь, поверьте мне.
В сущности, стоимость «ситроена» мало что решит в данном случае. А решит все этот, третий цикл лечения. Во всяком случае, так сказал мой доктор. И в скором времени я поеду…
Саша
…но лучше бы и этот вкус пропал, ей-богу.
– Ты представляешь – опять рассказывали про то расследование.
– Какое? – пытаюсь изобразить искренний интерес, но получается не очень достоверно, и я закусываю недостатки актерской игры отменным куском картофельной запеканки, которую, откровенно говоря, и бродячей собаке не скормил бы.
– Про батарейки для айфонов, которые выбрасывают в Африке, – Соня откладывает в сторону вилку и начинает атаку. – Ты представь – есть даже официальные доказательства, фотосъемка, а они все также продолжают травить людей.
Видимо, ее пластинку заело окончательно. Нет ничего более неловкого и жалкого, чем человек, который пытается навязать тему разговора, которая ему самому не интересна. Впрочем, возможно, что повторение этой темы – всего лишь проверка на внимательность, и я обязан подыграть.
– Но это же Африка. Это обычные…– я теряюсь где-то в своем личном толковом словаре.
– А они что, не люди, по-твоему? – возмущается Соня. – Ну вот ты представь, что где-нибудь около настенькиного детского сада сделают свалку отходов, особенно химических, опасных. И что тогда ты будешь делать?
Пожимаю плечами и углубляюсь в изучение запеканки. Господи, как же можно было так испортить обычную картошку? Она ведь всегда неплохо готовила, в чем же дело? Поднимать разговор про Юлю? Да я даже имя ее не хочу упоминать в присутствии Сони. И я действительно ничего не предпринял, я игнорирую этот ее боевой клич. В чем проблема? Я специально оставлял пару раз на видном месте телефон, чтобы Соня могла в него, как обычно, залезть и проверить, все ли там в порядке и не завелась ли у меня любовница – новая или из прошлых. Она, разумеется, считает, что я никогда не подозревал о ее разведдеятельности, но будь я таким круглым идиотом, я бы не добился и половины того, чего добился в жизни.
– Саша!
Все, пропал. Я не расслышал, что она сказала, потому что мои мысли были громче.
– Что?
– Мне кажется, ты меня совершенно не слушаешь. Ты постоянно в себе.
– Я говорю с тобой, дорогая.
– Ты не со мной.
Мне остается лишь тяжело вздохнуть и попытаться взять ее за руку, но она перекидывает ладонь на лоб, поправляет волосы и, деловито облизнув губы, продолжает экзекуцию.
– Когда мы идем в отпуск? Когда мы едем отдыхать? Этой зимой ты опять будешь занят до последнего или мы, наконец, поедем на Новый Год на Кипр, как планировали?
– Я… Я все решу. Мы отлично проведем Новый год, – бурчу без особой уверенности, совершая серьезную ошибку.
– Боже, ты ведь… – она хныкает, старательно выжимая из себя слезу и убегает с кухни, демонстративно швыряя вилку в мойку.
Наутро в офисе я обдумываю все это и решаю, на всякий случай, отправить домой цветы, чтобы немного охладить пыл Сони. Пока Настя в садике, у нее есть время все обдумать и подготовиться к вечеру. Но на этом чертовом колесе нельзя кататься вечно. Нужно что-то придумать, пока кто-нибудь не сошел на середине маршрута.
А вы как считаете? Со стороны же виднее, не так ли? Я чувствую опустошенность, потому что где-то внутри я зарезервировал место для ответного звонка Юле, но страх услышать ее и поднять снова все то, что я закопал глубоко в себе, превыше необходимости эту пустоту заполнить. Цепь совпадений из поездки в Москву, звонка, близости Сони к очередному нервному срыву выглядит подозрительно, но пока что здесь не хватает еще какой-то детали. И мне нужна небольшая пауза, хотя бы до Москвы, чтобы принять правильное решение. Поможете мне? Ну, хорошо, хорошо. Согласен, что это не ваше дело. Только не надо потом смотреть на меня, показывать пальцем и говорить, какой я идиот и что вы знали все наперед. Самое важное во всем это то, что до какого-то момента…
Соня
…все это будет держаться на мне одной. Я пытаюсь отвлечь его от болезненной задумчивости. Вытащить на себя, даже вызывая на себя огонь, играя истеричку. Пусть он думает, что я стала взбалмошной дурой, но я не дура, я все вижу. Я не хочу говорить прямо, он должен сам понять, что я все поняла. И еще – он должен увезти нас на праздники отсюда. Мне плевать на все, кроме моей семьи, потому что нет ничего более ценного. Я все равно живу одним днем в таком режиме – режиме ожидания беды и сохранения энергии, и поэтому отступать мне некуда. Это я уже доказала на днях, и мне хотелось бы, чтобы он понял меня, когда все станет известно.
Неужто он действительно считает меня такой идиоткой, что даже словом не обмолвится об этом звонке? Он вспомнил ее, начал снова сомневаться, начал скучать. И он снова потеряет интерес ко мне, найдет ее фотографии, полезет на ее страници в соцсетях, а я даже не могу ей позвонить или написать, потому что это может привести к еще большим проблемам.
Эти розы прекрасно смотрятся, и я благодарна ему за знак внимания, но это больше походит на взятку. И вот теперь-то мои подозрения усиливаются еще больше. Лучше бы он этого не делал. Зачем удлинять мне поводок, если при этом я начинаю видеть его реальную длину? Глупые мужики, всегда торопятся сделать неверный шаг. Он умнее прочих, но все равно совершает те же ошибки.
Хорошо же, я буду кипеть до поры до времени, и если он не выключит огонь, я взорвусь. И тогда все то, что он скрывает…
Юля
…пытаясь преодолеть давление нависшей над городом пелены облаков.
Тонкая линия света между серыми уродливыми крышами домов, которые, как мне кажется, ощетинились с мою сторону, не дает практически никаких надежд, хотя я знаю, что это откуда-то лучи солнца пытаются пробить облачный фронт. Может, это знак мне обратить внимание на какую-то мелочь, на что-то, что поможет мне? Вот только мне надо остановиться на минутку, потому что до входа в клинику слишком далеко, и мне нужна передышка.
Дыши, дыши. Вот, все. Все очень просто. Ты готова.
Мой врач пока занят, и я случайно встречаюсь с Дианой – одной из пациенток стационара. Мы знакомы с ней по паре-тройке бесед во время моих визитов на химиотерапию, не более того. Она иногда прогуливается по клинике, потому что выйти наружу одна уже не может, а родные не хотят оставлять надежды на ее излечение и забирать домой на верную смерть. Их рвение было бы понятно – девочке не многим больше двадцати, – если бы не обширные опухоли по всей ее пищеварительной системе, которые в принципе невозможно вылечить. Мне чертовски жаль эту девочку, но ей никто уже не может помочь. Она всегда говорит слабым голосом, и я стараюсь внимательно выслушивать каждое ее слово.
– Лизу сегодня увезли, – печально произносит Диана, присев рядом со мной.
– Может, у нее все будет хорошо?
– Не знаю, – вздыхает Диана. – Она сильно плакала перед отъездом. Просила, чтобы ее подвели ко всем девочкам обняться. Ей тяжело.
В стоматологии, когда вас спрашивают, больно ли лечить зуб, вы говорите – нет, и ваша совесть чиста. Здесь такое не прокатит. Что больно – знают все. И пытаться доказать, что когда-то все наладится людям, для которых все уже решено, смысла нет. У Лизы, о которой говорит Диана, рак сердца, и ей досталась путевка в Центр Алмазова. Ей грозит операция на сердце, после которой ей все равно останется не больше полугода, либо смерть в течение месяца без операции. А сейчас – стационар, слабость, попытки хоть как-то продлить срок. Лизе недавно исполнилось девятнадцать. И больше ей уже не исполнится. С ней никогда не произойдет больше ничего, кроме постоянного лежания в больнице или дома. Самое худшее то, что и она об этом знает. Возможно, в таком неведении и было бы счастье. А я – самая настоящая счастливица. Я могу пить обезболивающие горстями и ходить на работу и двигаться. Пусть и медленнее обычного. Даже водить машину. Я, все-таки, конченая психопатка. Как и те чудики на форуме. Последний курс добил мою волю, и я согласна подписаться на что угодно. Но могу точно сказать – так хреново, как сейчас, мне еще не было. После одной из химиотерапий третьего курса мне стало так плохо, что я еда добралась до дома на такси, бросив машину здесь, и таксист довел меня прямо до постели. Меня и раньше бомбили предложениями помочь друзья, но только после этого случая я стала приглашать посидеть со мной кого-нибудь из подруг. Вообще, мне принципиально не хочется делиться ни с кем своим горем, хотя люди и хотят помочь. Но если я вырублюсь по дороге домой, меня ограбят, изнасилуют и убьют, то чего стоит все это лечение?
– Сегодня приедет Миша, – Диана пытается улыбнуться, и ее лицо становится живым и красивым, несмотря на неестественную бледноту. – Он говорил, у него что-то интересное для меня.
Миша – парень Дианы. Он приезжает к ней временами, и она каждый раз рассказывает об этом. Ей хотелось бы обсуждать его подарки и то, где они были вместе, с подружками за мартини в каком-нибудь баре, но приходится говорить об этом со всеми, с кем она может говорить по случаю. От этой мысли я вздрагиваю, едва удерживаясь от слез.
– Я хотела ему сказать… – Диана опускает взгляд в пол, словно ища что-то. – Хотела рассказать, как мне тут живется, и… Но все так плохо.
Я давлюсь собственными словами и бросаю взгляд на дверь кабинета своего врача. Я хочу сбежать.
– Просто очень тяжело ходить. Я хочу ходить больше. Но мне так больно, знаешь, Юля?
– Да. Но это…
Она понимает, что мне нечего сказать, и что я просто должна слушать.
– А еще я забыла, какие вкусы у того, что едят. Представляешь? Даже не могу вспомнить. Но это ничего, наверное. Я просто жду, чтобы мне рассказали, как там дела, снаружи. Здорово, когда к тебе приходят. К некоторым девочкам не приходят вообще.
Сглатываю и пытаюсь изобразить улыбку, чтобы поддержать ее. Нечем. Просто больше нечем улыбаться. Во мне нет этой силы, этой волшебной материи, из которой строятся улыбки. Кончилась. Я хочу обнять ее. Мне кажется, я пытаюсь жалеть ее, почти насильственно выжимаю из себя жалость. Так я стараюсь уйти от себя. От своего страха. От своего отчаяния.
Пришел ее парень. Она радостно улыбается, почти сияет, и она сияла бы ярче и хотела бы вскочить навстречу ему, но может только медленно, с напряжением встать, и он помогает ей. Лицо этой милой девчушки – бледная напряженная маска с мучительно пробивающейся улыбкой, – записывается в мою память – куда-то так глубоко, что я уверена, что не смогу его забыть до своей последней минуты.
– Пока, Юля. Не грусти, – не забывает про меня Диана и уходит вместе с молча кивающим мне Мишей.
Я крепко сжимаю левый кулак, но не потому, что меня душит зависть к тому, что у этой девочки есть больше личной жизни, чем у меня сейчас, а потому, что вся моя левая рука – от плеча до кончиков пальцев, – онемела, как часто случается в последнее время. Иногда я просто сижу и вникаю в это ощущение онемения, в этот эфирный шум одной части тела, представляя, что будет, если все мое тело уйдет в такой же эфир. В эти моменты я понимаю, что это гораздо хуже, чем испытывать боль, потому что ты никогда не знаешь, что с тобой, и когда это кончится. Люди боятся определенности смерти, предсказаний гадалок, диагнозов врачей, но нет ничего хуже полной неопределенности, когда палач ходит за твоей спиной и выбирает время нанести рубящий удар исключительно из своих собственных соображений.
– Спасибо сорок шестому закону, что он не отбирает у нас хотя бы это обезболивание, – сидящая рядом тетка в возрасте за пятьдесят почему-то вовлекает меня в беседу, хотя мне этого совершенно не хочется.
Я молча киваю в ответ. Знаю, как врачей сажают за то, что они из жалости выписывают обезболивающее, не соответствующее регламенту, больному, которому осталось лишь испытывать мучения последний месяц жизни. Как закон решает, что качество жизни умирающего – ничто по сравнению с необходимостью следить за тем, не ширяются ли долбанные наркоманы перекупленными обезболивающими. Как будто от этого кому-то на самом деле хуже.
Наконец, выходит Петр Маркович, мой лечащий врач. Зовет еще одну медсестру, дежурную. Она вместе с его ассистенткой выводит под руки беззвучно рыдающую женщину. Врач поправляет очки, деловито сглатывает и со слабой улыбкой предлагает мне пройти в кабинет и торопливо уходит туда сам, словно прячась от этого мира слепых прокаженных, в котором он – всевидящий оракул.
Все начинается с типовых вопросов-ответов про самочувствие. Каждый раз, когда врач спрашивает про самочувствие, кажется, что все гораздо лучше, чем до начала этого разговора. Но эта беседа просто обязана пойти в другую сторону.
– Итак, после второго курса мы получи неустойчивую ремиссию и притормозили развитие лимфом, – пряча взгляд в моей карточке, которую я и так сто раз видел, расписывает доктор.
– А теперь?
– Теперь у нас…ммм… – он морщится и поднимает взгляд на меня – цепкий, внимательный, выжидающий моей реакции. – Теперь у нас недельная стабилизация состояния.
– То есть, все хорошо? – машинально потираю руки и с надеждой смотрю в глаза врачу.
– Юля, – он закрывает мою карту, откладывает ее в сторону, и как бы он ни отталкивал слово «нет», оно само собой повисает в воздухе между нами, – у нас по всей истории стабильная цикличная динамка, но она, по сути, регрессивная, убыточная. По результатам анализов, опухоли мутируют быстрее, чем должны при отсечении питания после химиотерапии.
– Растут, – просто констатирую факт.
– Прогрессируют, – кивает врач. – При очень сильном упадке жизненных функций. В таком состоянии я бы советовал стационар, но качество жизни Вам это не поднимет. Вы знакомы с Дианой?
– Да.
– Она здесь лежит только потому, что так хотят ее родные. Ее состояние – на грани. И я скоро сообщу об этом ее близким, но решение принимать будут они сами. У Вас дела получше – обмен веществ работает, питаться Вы можете, и даже машину водите, смотрю.
Он показывает пальцем на сумочку, к кольцу на которой прикреплен брелок с ключами – чтобы их легче было достать и не потерять.
– Да. Так это значит, что я выздоровлю, правда?
– Это не сохранится надолго. Внутри вас бомба с часовым механизмом. Механизм запущен. И его ничто не остановит. Только полная остановка самого организма. Я надеялся, что мы пройдем по обычному сценарию пятилетней ремиссии, но мы пришли только к третьей стадии на грани четвертой.
Четвертая стадия.
Я слишком много прочла в интернете, чтобы не знать об этом. Обычно врачи не торопятся сообщаться больному и его родственникам об этом, но если уж сообщают – то только наверняка.
– Значит, все?
– Мы застряли здесь, Юленька. Застряли окончательно. Операция невозможна, опухоли прогрессируют сверхбыстро, а метастазы просто не остановить – даже очередным ударом химиотерапии или лучевой.
Он делает паузу и смотрит на меня. Ждет, когда я впаду в истерику, как та женщина. Проверяет меня на состояние отчаяния. Рука, которая недавно была онемевшей, теперь трясется самопроизвольно, и я сжимаю ее крепче и кладу под сумочку.
– Понятно.
Он явно удивлен такой реакции, но вида не подает.
– Юля, Вы очень сильный человек, поверьте мне. Для женщины – особенно. Я видел мужчин, которые рыдали и умоляли меня сделать хоть что-нибудь на тех же стадиях. Видел людей, которые сами добивали себя своими страхами и отчаянием. Я бы хотел дать вам хоть искру надежды…
– Вы давали. Я видела. Помню. Спасибо вам.
– Я просто не могу больше ничем помочь сейчас. Вчера я собрал консилиум по вашему случаю. Мы искали пути решения, я звонил своим друзьям в Гамбург и Лондон. Никто не готов сейчас браться за лечение такого состояния, в том числе радиационное. Никто не предлагает даже гипотетически рабочего варианта. Предугадать результат четвертого курса я тоже не могу, хотя настоятельно рекомендую Вам его пройти.
– Вы считаете, это того стоит?
– Это риск, но это даст время.
– Это может меня убить?
Он впервые отводит взгляд в сторону, снимает очки, протирает глаза. Я догадываюсь, что в этом кабинете не принято произносить слова «смерть», «убивать», «умереть».
– Ваш иммунитет скоро будет практически разрушен. После первых двух курсов Вы восстановились в обычном режиме, но сейчас Вам может фатально навредить даже обычная простуда, и сейчас очень подходящий сезон. Я назначу усиленную укрепляющую терапию, после четырехмесячного курса у Вас будет два месяца на восстановление.
– Мы опоздали со всем, что пытались сделать, правда?
– Давайте подождем два месяца. Тогда и решим.
Светлые полосы на синем фоне предшествуют очередному выходу солнца. Облака кажутся раскаленными, прогретыми им, и само солнце кажется ближе, и если бы не очередной приступ боли по всему телу – неожиданный, противоречащий объему выпитого обезболивающего и принятого до выхода из клиники препарата, – то я бы просто стояла и смотрела на это рождение нового света. Но мне нужно домой. Мне нужно просто забыться, чтобы потом, проснувшись, обдумать все, что я услышала, и сделать выводы. Меня колотит и знобит, руки трясутся, а глаза слезятся, и все это намекает мне на то, что надо вызывать такси, и я беру телефон, пытаясь попасть…
Саша
…насколько отвратительно это звучит. Я обещаю перевести немного денег и кладу трубку. Звонков от него – моего двоюродного брата, опустившегося на дно, прошедшего два курса психушки и сидящего теперь дома. Недавно он, вроде как, нашел более-менее сносную работу и перестал постоянно сидеть на шее у матери, что казалось значительным достижением, и казалось бы и по сей день, если бы он не встрял на этом месте на нехилый долг, чтобы закрыть который у него теперь не хватает денег. Вообще, этот сценарий смотрится вполне естественно на фоне его матери, занятой лишь поисками нового хахаля взамен отца семейства, ушедшего из семьи к тетке с тремя детьми на руках. Но все равно меня регулярно поражает то, насколько незамотивированы на рост люди, родившиеся и живущие в мегаполисе.
Один мой знакомый – Дима Белов – рассказывал о том, как он приехал из городка в захолустье. Как три часа ехал до крупного областного центра, потом двацать часов шляляся по городу и сидел на вокзале, поскольку не мог себе позволить оставшиеся дорогие купейные билеты на более удобный поезд по Питера, а потом в течение суток ехал сюда. Все это время он не сомкнул глаз, а потом стал учиться здесь. Он был достаточно замотивирован на то, чтобы выжить, и стал приличным человеком – ему еще нет тридцати, а он уже делает больше сотни в месяц на руководящей офисной должности. И его не тянуло сесть дома, закрыться, распустить сопли, стать хикки или как это еще у них называется – в общем, стать конченым раздолбаем. Теперь он может приехать домой на машине за несколько часов. И вроде даже ездил недавно. Но ничего об этом подробно не рассказал. И вроде как стал более замкнутым и угнетенным. Но это уже неважно. Важно то, кем он стал. И кем стал мой братец.
Под конец дня, я бронирую тур на Кипр на конец декабря, но планирую рассказать об этом Соне немного позже, потому что для нее это будет…
Юля
…и даже в этом замызганном зеркале в туалете я четко вижу покраснения по всей поверхности воспаленного лица, которому уже не помогает французский увлажняющий крем, и пытаюсь прикрыть все это тональником, и в этот самый момент, по закону подлости, в туалет заходит мой босс – Кристина. И это провал. Она видит все, как есть, и не выражает удивления, а просто складывает руки на груди и вроде как ждет от меня комментариев, но я не нахожу ничего лучше, кроме как прикусить язык.
– Юль, по-моему, хватит.
– В смысле? – я разворачиваюсь, слегка задеваю сумочку, и она падает на пол, а все ее содержимое – косметика, многочисленные таблетки, мази, – рассыпается по полу.
Кристина торопливо помогает мне поднять все это с пола, а меня, разумеется, не хватает надолго, и после нескольких подобранных тюбиков я не удерживаюсь в полусидячем положении и обрушиваюсь на пол, удачно пролетая головой мимо дверцы кабинки.
Тихо матерясь, Кристина поднимает меня, уточняет, в сознании ли я и надевает мне на плечо мою же сумку.
– Слушай меня внимательно, – не отпуская моих плеч, повелительным тоном провозглашает Кристина. – Хватит этого мазохизма. Я даже с твоей доплатой больше тебя в офис не пущу. Уходи в отпуск. За счет компании, конечно, но уходи. Ты знаешь – я все, что угодно, для тебя сделаю. Но если деньгами и врачами, как ты вчера сказала, я помочь уже не могу – то хотя бы скройся с глаз моих. Мой телефон для тебя всегда включен. Слышишь? Всегда, днем и ночью.
– Я… – голос проваливается внутрь, и из моих глаз брызгают слезы, заливая неравномерно смазанные тональником щеки.
Кристина обнимает меня и гладит по голове, и мне безумно стыдно за это все, но я не могу прекратить плакать. В конце концов, она доводит меня до ресепшна и просит девочку-секретаря вызвать мне такси и проконтролировать мою посадку.
Все кончено. Последнее, на что я надеялась – последнее, что действительно мотивировало меня двигаться, вставать каждое утро, совершать поездки на машине, – закончено. Я понимаю Кристину – ей вряд ли нужна чокнутая раковая больная, которая падает в обмороки и все сильнее перестает быть похожа на человека с каждым днем, но согласиться с решением выбросить меня из процесса я не могу. Вот только кто меня спрашивает?
Через десять минут приезжает такси, но я прошу отвезти меня не домой, как предполагала Кристина, а в церковь. Не знаю, почему у меня появляется именно эта мысль, но для подведения каких-то итогов храм божий может вполне подойти.
Не знаю, сколько я уже не была в церкви. Я никогда не знала сложных молитв, и моей единственной надеждой было обратиться к богу простыми словами, надеясь на то, что стены храма мне помогут. На входе меня встречает странная женщина, срывающая с себя платок со словами «Охренели за свечки такие деньги драть», а за ней – парень деловитого вида, увлеченно говорящий по телефону. Пожав плечами, я неуверенно ступаю внутрь, но потом вспоминаю про одну вещь и выхожу к церковной лавке.
– А почем свечки?
– Десять рублей, – продавец в окошке сразу вытягивает несколько свечек и предлагает мне, видимо, взять их все.
Я протягиваю единственную оставшуюся в кошельке тысячную банкноту и прошу одну штуку.
– Сдачи нет, – только сейчас по высоте каркающего голоса я понимаю, что это не мужчина, а женщина.
– Но… – я замираю с банкнотой в руке, чувствую, как земля начинает уходить из-под ног и опираюсь на край окошка.
– Так, руки убери, – возмущается продавщица, – а то я сейчас милицию позову.
– Да, да, сейчас, – я шепчу и пытаюсь вдыхать глубже.
– Ты наркоманка что ли какая-то? А ну пошла отсюда!
Продавщица стучит по стеклу, и мне не остается ничего, кроме как скомкать банкноту, сунуть ее в карман и отойти от ларька, чтобы опереться на стену храма. Так часто приступы меня еще не настигали. Я стараюсь не думать о вопящей продавщице сувениров и все-таки захожу в храм, на ходу поправляя накладные волосы и платок на них.
В церкви я нахожу какую-то икону, знакомую мне по временам, когда меня еще интересовало, какие изображения в храмах кому посвящены, становлюсь напротив нее и пытаюсь сосредоточиться на том, что хочу попросить у господа. Меня отвлекает показывающий на меня пальцем и что-то говорящий своему коллеге священник. я смущаюсь и достаю из-под рубашки золотой крестик, который мне когда-то подарила бабушка и снова пытаюсь сформулировать свою самодельную молитву, но и теперь все идет не так.
– Девушка, у нас так нельзя, – спокойным, но настойчивым тоном обращается ко мне один из служителей церкви.
– В смысле? – удивляюсь. – Нельзя так молиться? Или что?
– У вас… – он показывает сначала у себя на голове, а потом тычет пальцем на мою, – …ус отклеился, – и усмехается, как идиот.
Ощупав голову, я понимаю, что вместо того, чтобы поправить парик, я сорвала его с точки крепления, и у меня на голове теперь винегрет из растрепанных локонов и платка.
– Вот черт. Я поправлю… – начинаю суетиться, чтобы выровнять все, и снимаю платок.
– Сделайте это снаружи и вернитесь. Так положено, – настаивает священник.
Буквально за пару секунд я ощущаю прилив сил и злости одновременно.
– Ну, да. Конечно. Ведь так меня господу не слышно! Обязательно! – кричу ему прямо в лицо, разворачиваюсь и ухожу, размахивая платком.
Как следует пнув дверь ногой, я вырываюсь из церкви и швыряю тонкий платок, в свое время купленный в Риме, в ближайшую урну. Немного погодя и дав уняться головокружению, срываю с себя крестик и вместе с цепочкой отправляю его туда же. Где ему и самое место вместе с этим храмом и всеми этими людьми с их регламентом работы и циничными попытками замолить мелкие грехи.
Боль пульсирующими рывками носится по мне, отыгрывая мотив с постоянной меняющейся громкостью. Она то затихает, то молотит без остановки, то уходит в крещендо, достигает форте и снова обрушивается в меццо-пьяно, где живет почти постоянно.
На доме напротив, на другой стороне проспекта, одинокая птица мечется от крыши в крыше в случайном порядке. В какой-то момент кажется, что у нее подбито крыло, и ей никак не наладить свой полет, но какой-то момент она просто находит подходящую крышу, садится на нее и затихает. Пора бы затихнуть и мне.
– Девушка, – слышу знакомый голос откуда-то справа и медленно оборачиваюсь.
Таксист, который меня привез, все это время ждал, пока я выйду. Очевидно, мое состояние дало ему понять, что отпускать меня нельзя.
– Поедем домой, – улыбается он, выходя из машины и открывая мне дверь своей брендированной «шкоды».
Вечером, отоварив свежий рецепт от онколога, я сижу дома и беззвучно рыдаю под песню, которая когда-то чаще всего играла у нас с Сашей. Она крутилась у меня в голове с того дня, как я решилась написать ему, и только сейчас я включила ее, чтобы больше никогда не услышать.
And it feels like its all going nowhere…
Ответа на мои звонок и смс не поступило, и я не знаю, стоит ли их ждать или пытаться снова ломиться в закрытую дверь, но конверт лежит в ящике стола уже две недели, и сейчас у меня появилась мыль добавить туда еще кое-что. Я бы хотела убрать оттуда все лишнее, но каждая деталь важна. Уберешь одну половину – станет непонятно, зачем вообще это все нужно. Уберешь вторую – потеряется та часть, которая объясняет значение одних людей для других.
I hate you, but I love you too much…
А я хочу, чтобы все стало ясно. Не потому, что не смогу жить без этого – жить я уже смогла и жила не один год. Мне это нужно, потому что я не хочу с этим умирать. А шансы мои на это все выше. Все остальные долги, все остальные слова – все уже роздано разным людям. Саша, в общем-то, оказался последним из тех, кому я что-то должна была сказать. И я долго сомневалась, нужно ли это вообще. Но кроме меня это сделать просто некому – такие вот дела.
But I really have to move on…
Включив ноутбук и принтер, я создаю новый документ и начинаю его набирать, чувствуя, как неприятно покалывают пальцы от нажатий на клавиши, и как покалывания усиливаются. Письмо кровью, не иначе. И попробуй ты только остановись. Попробуй прерви этот…
Саша
… и он говорил «Все, что тебе нужно для счастья, есть у тебя каждое утро, в которое ты просыпаешься», и я улавливал логику в этом суждении и его комментариях к нему, но сейчас, пытаясь разобраться, подходит ли это высказывание к моей ситуации, я путаюсь в понятиях и попытках самооправдания и застреваю, даже давая небольшую фору для самобичевания.
– Да, он был мудрым мужиком, – киваю, соглашаясь отчасти с моей матерью.
Смерть ее давнего друга и друга нашей семьи, которого я знал все детство, сильно поразила ее, и мне пришлось отвезти ее на похороны и привезти домой, выдержав весь этот ритуал от начала до конца снова – спустя полгода после смерти отца.
