Читать книгу: «Песня», страница 3
– А ведь молодые-то все были! – вынужденно крикливо продолжила стращать Пантелевна. – Жалко их, прости их, Господи!
Савелий тягостно и уныло вздохнул – пытка дождем и старухой казалась нескончаемой. Эх, встать бы, да уйти уже на завод – время идет, а без него там дело не продвинется. Но дождь…
– Молодые… А вам сколько, Соловей Наколаич? – издевалась старуха.
– Что? – шумливый порывистый ливень теперь вмешивался в разговор и перебивал, не давая ни говорить, ни слушать. Старуха прокричала в ответ:
– Годочков-то вам сколько уж стукнуло? Вы ж совсем молоденький, а? – она опять навесом накренилась над палкой, вцепилась своим взглядом, усиленным громоздкими линзами очков, в его усталое лицо и замерла в ожидании.
– Да какая разница? – Савелий сдерживался, но раздражение выплескивалось из него как дождевая вода из переполненной бочки, что стояла в углу их навеса. Водный поток, собираясь со всей плоскости крыши к неогороженному бортиком углу, свивался там в нахрапистый юркий ручей и падал водопадом вниз, со звонким дребезгом разбиваясь о воду в бочонке. От его дерзкого и громкого журчанья думать становилось не слышно.
– Сколько? – воскликнула оглушенная старуха.
– Тридцать… – полувскриком сдался обреченный Савелий. Грозные вспышки молний пронеслись по краю небосвода, выбивая из него трубные гласы громовых раскатов.
Старуха откачнулась в обыкновенное свое положение, сняла очки, уставилась на струйки воды, тонко и почти недвижно льющиеся перед нею с края крыши, и замерла в напряженном раздумьи. Наконец, вздохнув со страдательно-тягостным стоном, она прошептала что-то сама себе и перекрестилась. Потом еще, и еще и еще…
– Жалко… Хороший вы человек, Соловушка Николаич, как же жалко… Такой молодой… – капельки слез собрались в краешках ее глаз и задрожали в такт дребезжанью ручейков, льющихся пред нею и похожих на задетые кем-то струны.
– Да что вы, Пантелевна, – Савелий растерялся: о нем искренне переживает и плачет старушка, которую он в числе прочих собрался выдворить вон… Странно это и не нормально.
– Вы поймите… Как же объяснить-то вам… Все ведь не просто! Думаете, злодей, заберет у нас нашу церковь? А я честно купил завод со всеми помещениями, включая этот склад. Думаете, можно что-то прибавить или убавить? Нет, нельзя. Технологический процесс, понимаете, логистика? – он пытался подобрать слова, и осознавал, что не может, что у каждого своя правда и своя правота. Потому, видимо, они и не освобождают помещение… Но на что рассчитывают эти церковники? Кто-то должен им все время помогать, поточу что они религиозны? Берегут традиции? Богу покланяются? Привыкли, что их поддерживают суеверные люди, пытающиеся заглушить собственное чувство вины приношениями церкви. Но Савелий – не они!
– Неве-рующий я! Не-ве-ру-ю-щий! Не верю я ни во что! – воскликнул Сава не то споря с шумной на дожде жестяной крышей, не то от раздражения, возмущения и давней обиды. – Сам я! Всегда все делал сам! Поднял всех, пахал до разрывов сухожилий, отдыхал стоя! С четырнадцати с больной матерью и младшими сестрами. Я па-хал! Па-а-ха-ал! Отец! Если бы… Да что там!?
Савелий отчаянно отмахнулся рукой, повернулся к дождю, сжался, собрался в комок, стараясь усмирить бурю и не дать всплыть на поверхность души тем горьким осадкам, которые он давно и надежно утопил в темных ее водах.
– Что ты? Что ты, Савушка? – Пантелевна взяла его за руку и пропела странный, но будто бы знакомый куплет: – Савушка-Соловушка, синеглазая водица, рыжая соломушка…
В уме молнией пронеслось давнее и совершенно уже погребенное памятью воспоминание, настолько явственно свежее, что Савелий невольно отшатнулся от старухи, удивительно сильно похожей на… его бабушку.
Он давно уже не помнил ее лица и уже не знал о ней почти ничего. А сейчас… будто открыли ставни в обе створки, в комнате посветлело и все вокруг стало отчетливым и объемным.
***
– Савушка-Соловушка, синеглазая водица, рыжая соломушка… – обнимая и лаская Саву, бабушка снова поет эту песенку. Савке нравится всякое ее пение, но «Соловушка-соломушка» – это его песня, такая же важная, своя и родная, как и сама бабушка.
Они опять усаживаются на свое любимое место под старым раскидистым ясенем. Бабушка тихо поет и перебирает собранные травы: взятые до зорьки «спящие» – для росту, собранные по восходу «буйные» – для удали, и отдельно вяжет в маленькие снопики те, что они набрали уже сухими от росы «после солнца» – травы для здоровья.
– А те, что собирают на закате, это уж урожай со всего дня. И у каждого он свой: кому тихая радость, а кому горькие слезы, – бабушка знает о травах больше, чем сами травы знают о себе.
– А ночью? – Савка пристраивается поудобнее на примятой траве и кладет голову на бабушкины ноги. Утренняя прохлада все не растворяется, и день, томно просыпаясь, обещает быть длинным, ясным и счастливым.
– А ночь… Ночь у всех одна, – она гладит соломенные, добела выгоревшие на солнце Савкины волосы, и ее добрые глаза улыбаются и успокаивают.
– Бабушка, ты все время поешь, – ранний подъем сказывается, Савку клонит в сон, и он нуждается в ее голосе.
– А как же не петь-то, милый? – она снова улыбается таким светящимся теплом, будто не лицом, а всею собою и всей окружающей ее природой. – Когда кто поет, это душа в нем к Богу тянется. Не будешь петь, станешь истуканом. Потому все вокруг поет. И я пою.
Савка погружается в дремоту, укутываясь в ласковое бабушкино пение, в которое незаметно вплетаются разноцветные ниточки снов, и он улетает, уносится и засыпает.
Выспавшись, он выпархивает из ее объятий, босой трусцой сбегает с пригорка, соскальзывает в сырой тенистый овраг и жадно припадает к роднику. Ледяная вода пробуждает, освежает и бодрит разоспавшееся тело. Он просыпается.
