Читать книгу: «Песня», страница 5
– А так, что живем мы здесь по одиночке, а приходит время, и мы прилепляемся к Богу, – ее глаза искрятся и светлеют, а голос приобретает странное звучание, будто доносящееся издалека. – Тогда уж мы не сами по себе, а Богу причастные, частички, то есть, Его.
– Это страшно. Херувимы с лицами… – Савка обнимает бабушкину руку, пахнущую травами и домом, и ему становится легче. Она гладит его по голове, высвобождает руку, поднимает его на ножки.
– Нет, не страшно. Херувимы истуканов попаляют, а чистым душам отворяют путь к Богу, – на коленях она собирает приготовленные травы. Пришла пора уходить. Савка распихивает по карманам свои ценности.
– Вот, и это возьми: в ней жизнь, – она протягивает Савке розовую сережку ясеня, похожую на оброненное ангельское крылышко. – Только жизнь эта спит еще. Ее нужно посадить, и вырастет дерево, а у него свои плоды и семена. У какого дерева житейские, а у какого духовные.
– Она что, живая? – Савка пристально оглядывает крылатое семечко – признаков жизни нет.
– Живая… Только ей нужна твоя работа: Бог садит ясень, а дождь его растит*. Бог дает нам жизнь, а мы трудимся и растем к небу, как дерево.
– Чтобы потом причаститься к Нему? – запоздало спрашивает Савка, увлекшийся разглядыванием сережки, но бабушка уже отправилась в путь. Скоро ночь.
***
Пережитое в детстве припомнилось с явственной свежестью, как недавнее: тепло бабушкиного голоса, настежь распахнутое ожидание несомненного счастья, страх большого и неизвестного, смешанный с непреодолимой тягой к нему. И ощущение невидимой и пристальной заботы.
Воображаемые лица четырехкрылых Херувимов, смотрят строго и проницательно – чистая ли перед ними душа или истукан? «Ижихи Рувимы»…
Пораженный Савелий погрузился в облако собственных воспоминаний, под влиянием пения захвативших его целиком. Руки его ослабели, весь он сжался и невольно отдался бабушкиной песне, которая слышалась ото всюду и уже вовсю владела его трепещущей душой, жила в ней без всякой его воли. Странные люди вокруг, глазастые иконы, вечно вглядывающиеся в своих зрителей, дрожащие огоньки свечей – все слилось в единый хоровод, подчиненный песне.
– Тайно образующе…, образующе…, – вслед за ходом пения Савелий припоминал знакомые когда-то фразы. – И Животворящей… И Животворящей Троице…
«Что это такое!?», – Савелий восклицал мысленно: «Что это?!». Нечто живое поднималось в нем вверх от грудины, собиралось у ворота и давило тугим галстуком, сгустившись в тягостный ком в горле, там запекло, задрожало, и поднялось к лицу, приведя в движение подергивающихся уголки губ, задышавшие боковинки носа, закрывшиеся сами собою глаза и беспричинной грустью устремившиеся к верху краешки бровей. Наконец, быстрой волной оно вновь вырвалось из груди и прокатилось к лицу, ударило по глазам теперь сильнее, и до пекла разогревая сердце, выбило из глаз слезы, сами собою горячими беглыми струйками бросившиеся вон.
Савелий вспомнил все: и утро, и песню, и ангелов, и древесное семечко, которое так и не посадил.
Влекомый неясным порывом, он плавленым воском скользнул вниз над стеною, свалившись, обрушившись на колени, согнулся, как желудочный больной, крупно задрожал, и не сдерживаясь больше ни сколько, отдался во власть тихого, беззвучного рыдания, принадлежавшего будто бы и не ему вовсе.
– Прости, – обратился он к Чему-то, что пришло. – Прости… Я… Прости…
Мысли в его уме проносились молча, и ни одна из них не осмеливалась показаться ценной. Все его существо заполнилось Живым Чем-то, незримо зрящим на него из бытия. Только «прости..» неслось скорым поездом, мелькая одинаковыми вагончиками: прости, прости, прости…
Неверующий хор закончил пение, и серые религиозные люди перекрестились и поклонились в пустоту. Но Савелий этого уже не видел: не раскрывая глаз, сплотив коленки и согнувшись неестественно низко, он все еще сидел на полу, прильнув плечом к стене. Он боялся выпустить, отпугнуть, потерять Живое Что-то, и Оно было в нем. Душа Савелия, трепеща, рыдая и боясь разлуки, все же чувствовала себя частью чего-то непостижимого, бесконечно большого и… исконно родного. Он уже не пытался сказать, а мог только смотреть и видеть, жаждать и утоляться, скорбеть и получать утешение.
Всем приходом запели «Отче наш», Савелий открыл глаза. Мир вокруг казался нереальным, тусклым и нечетким. Теперь это лишь незначительная тень параллельной вселенной, из которой он пришел сюда сегодня утром.
Вблизи послышался шорох, Савелий оглянулся: справа, чуть сзади, стояла на коленях Пантелевна и что-то пыталась сказать тихим шепотом, но, как и вчера, ее едва было слышно. Савелий наклонился в ее сторону, а она приклонилась к нему:
– …Николая! Я говорю, о здравии Колькином помолитесь! – прошипела она громче. Савелий зачем-то кивнул, повернулся обратно к хору.
По завершении всех нужных песнопений, народ пошел к причастию. Служба заканчивалась. Савелий встал и тайком огляделся: его окружали окрыленные, светящиеся верой люди, которые пришли сюда как жаждущие к источнику. И Источник, бесконечный и неисчерпаемый, питал их. Целый невероятный и непостижимый мир умещался в этом крошечном осколке Византии, обустроенном в бывшем складе.
– Савелий Николач, здрасьти вам! – на своем привычном месте под навесом сидела Пантелевна. – Вы там в храме хитрюгу мою не видали? Опять шутит надо мною, ясное мое деревце.
Савелий молча прошел сквозь клумбы по асфальтовой дорожке к навесу, достал из-под скамейки старухину палку и вручил ей с улыбкой.
– Ох и хитрая! Спаси Господи, Соловей Николаич! – Пантелевна вынула из кармана сверточек, развязала легкий узелок и протянула Саве просфорку: – за раба Божия Савелия помолитесь, о здравии.
