Читать книгу: «Золотая девочка, или Издержки воспитания», страница 9
«Князь Игорь»
На «Князя Игоря» Маринэ пригласил Отар, и родители разрешили ей пойти. Да и как они могли не разрешить, если опера входила в школьную программу, а билеты были в Большой театр (билеты правдами и неправдами раздобыла мать Отара и вручила сыну, со словами: «Пригласи свою Маринэ, все уши прожужжал о ней, вот и идите вдвоём»).
«Пойдёшь, конечно, пойдёшь, – было сказано Маринэ, – только оденься прилично, у тебя же есть платье с люрексом, будешь в нём сверкать, на князя никто и не взглянет, на тебя смотреть будут!». Пропустив слова отца мимо ушей, Маринэ перебрала свой гардероб и остановилась на брюках брусничного цвета (клёш от бедра) и белом пушистом свитере из козьего пуха (в нём Маринэ выглядит «как надо», пуховый свитер полнит).
В день спектакля у них было сольфеджио и музлитература, и они бы успели, но соврали Ведьме Вячеславовне, что не успеют приготовить уроки на завтра. Узнав, куда они собираются, Вера Вячеславовна пришла в восторг, сказала, что «Князь Игорь» в Большом заменит десять занятий по музлитературе, и отпустила обоих с урока. Отар с Маринэ дружно поблагодарили Ведьму Вячеславовну и ушли «на свободу с чистой совестью».
Спектакль начинался в семь вечера, Отар с удовольствием пропустил тренировку, а Маринэ – без удовольствия – не пошла на фламенко, в чём откровенно призналась Отару: «Тебе хорошо, пропустил и ладно, а меня Арчил в воскресенье в спортзале до полусмерти загонит, потом танцевать заставит, а сам сядет и будет смотреть. Кабанюга! Он и так с меня не слезает, в воскресенье и подавно не слезет».
Отар посмотрел на Маринэ с интересом и согнулся пополам в приступе неудержимого смеха. Отсмеявшись, взял её за плечи и сказал строгим голосом: «Маринэ. Если ещё раз такое услышу… Я не знаю, что с тобой сделаю!»
«А что я такого сказала?» – возмутилась Маринэ. – «Вот если ты даже не знаешь, что сказала, так ты лучше промолчи» – был «подробный» ответ.
Спектакль начинался в семь, встретиться договорились в пять – погуляют по московским улочкам-шкатулочкам и всласть наговорятся. За полчаса до выхода Маринэ пришло в голову выгладить брюки, которые слегка помялись, пока висели в шкафу.
«Мам, где у нас утюг, мне брюки погладить…» – «Да они глаженые. Что тебе неймётся? Если нечем заняться, зарядку сделай лишний раз, в коридоре кольца висят, ты к ним когда последний раз подходила?» – «Ну, мам!» – «Да на, возьми, только смотри, брюки не прожги, плакать ведь будешь…»
Мать как в воду глядела. Маринэ брызнула на утюг водой (шипит!), поднесла к брюкам, и тут зазвонил телефон. «Отар!». Поставив утюг на подставку, Маринэ метнулась к телефону и наступила на шнур от утюга. Шнур натянулся, утюг свалился с подставки, Маринэ ахнула и ловко подхватила его у самого пола, не думая о том, что делает.
Линолеум итальянский, настелили два месяца назад, от горячего расплавится. Будет ей тогда «Князь Игорь»… Маринэ машинально подставила ладони и поймала утюг, но перехватить его за ручку и поставить на место не смогла: ладони нестерпимо обожгло, Маринэ охнула, утюг «долетел до цели», запахло чем-то гадким…
Маринэ стояла, выставив перед собой раскрытые ладони, словно держала что-то невидимое. Это невидимое было обжигающе горячим и прожигало ладони насквозь, его хотелось поскорее бросить, но Маринэ не знала, как… Как?! Она опустила руки и стояла, чувствуя, как в голове разливается жгучая волна боли. Как странно, обожжены ладони, а болит почему-то голова. Сейчас мать прибежит, добавит.
На запах прибежала из гостиной мать и, схватившись руками за голову, ахнула: «Да что ж ты делаешь, дрянь ты эдакая, полы только постелили, сколько денег заплатили…» Мать с размаху залепила Маринэ пощечину, потом ещё одну. Маринэ стояла с опущенными руками и молчала, вместо того чтобы просить прощения. Возмутившись таким поведением, Регина схватила её за волосы, Маринэ дёрнулась и выговорила сквозь стиснутые зубы: «Нн…нне ннадо!» Регина наконец увидела её ладони и повторила громким шепотом: «Ты… ты что с собой сделала, дрянь такая? Волдыри же будут!»
Маринэ молчала, опустив голову.
«Да чёрт с ним, с линолеумом, ты на руки свои посмотри! Кто ж тебя надоумил… утюг ловить! И в кого ты такая, у нас в роду таких не было! Что застыла? Марш в ванную, руки под холодную воду, потом соды питьевой на ладони насыплем, и ничего не будет, и волдырей не будет, всё пройдёт… Мариночка, да как же ты…»
Маринэ молча кусала губы. Глаза у неё расширились от боли и смотрели сквозь Регину – с немым ужасом. Мать обхватила её за плечи, прижала к себе, запричитала по-бабьи: «Да что ж это такое делается, как же ты теперь на рояле играть будешь? Да будь он проклят, линолеум этот, если ты из-за него… Из-за него? Мариночка, деточка, что же ты наделала…» Маринэ молча вырвалась из материных рук и метнулась в ванную. И когда поняла, что не может отвернуть кран с вожделенной холодной водой, наконец заплакала, по-детски жалобно, но не смогла вытереть кулаками глаза: руки горели огнём, и о том, чтобы сжать их в кулаки, можно было не думать.
– Мама, я кран не могу отвернуть!! Ма-ааааа!!
– Mano kvaila mergaite, koks skausmas…
– Nieko blogo, mamyte…
– Kaip gi tu…
– As moku kenteti, tu gi zinai
(Литовск.:
«Девочка моя глупая, как же тебе больно…»
«Ничего страшного, мамочка»
«Как же ты…»
«Я умею терпеть, ты же знаешь»)
Метод был идеально прост: терпя физическую или душевную боль, Маринэ подбирала трудные рифмы, считала по-французски от ста до одного, или выдумывала что-нибудь хорошее, которое никогда не сбудется, но она всё равно представляла, занимая голову «делом», чтобы не думать о боли. Это всегда помогало, поможет и сейчас. Маринэ стояла в ванной, слизывая со щек слёзы, и представляла, как они с Отаром приехали к бабушке Этери, впереди у них длинное лето, она наберется смелости и скажет ему, что не может без него жить. Не будет без него жить!
Маринэ думала о том, как она ему это скажет. Может, не говорить, может, Отар сам догадается? В голове крутились обрывки строк и складывались в стихи. Боль отступала, отходила на второй план, и на её обжигающем фоне вспыхивали строки, в которых сгорала её душа.
Ещё не кончилось лето, и ты – навсегда со мной.
Бегу я к тебе навстречу, как льдом обжигаясь росой.
Висит над горой солнце, не скоро оно зайдёт,
Не скоро моё счастье в безлунную ночь уйдёт.
Поют нам с тобой птицы о птичьей своей любви,
И сердце стучит близко, и губы близки твои…
В саду алычи брызги и деревце миндаля,
Зелёной хурмы клипсы в зелёной листве висят.
Хурмы не дождусь, знаю, её без меня съедят:
Каникулы, словно лето, продлить ни на день нельзя.
Не стану я лить слёзы, я встречусь с тобой опять,
И мы – убежим в небо! Но жаль целый год мне ждать.
Со мною ты несерьёзен – ведь мне лишь пятнадцать лет,
А я… Я люблю тебя очень (ты знаешь об этом, нет?)
Люблю я тебя слушать, люблю на тебя смотреть,
И любят мои уши от взглядов твоих гореть…
Родителей нет строгих, в далёкой Москве они,
Но с девочкой—недотрогой ты вежливо временишь
И ждать обещаешь твёрдо, когда она подрастёт.
Ни взгляды мои, ни косы – ничто тебя не берёт!
Глаза опускаю скромно (невежливо – так смотреть).
Ты рук своих не нарочно не снял с моих голых плеч.
Ничем не обидишь – знаю. Мне только пятнадцать лет.
Девчонкой меня считаешь (а я себя – вовсе нет).
Смеешься и вытираешь со щёк моих жёлтый сок.
(Я мушмулу обожаю и ем её так – взахлёб).
Ещё не грохочет небо, в Абхазии нет войны,
Сухуми стоит древний – как гордость своей страны.
Ещё не свистят пули, снаряды не рвут тишину.
И счастьем, как мушмулою, я радостно захлебнусь…
В глазах твоих обещанье. В моих – лишь мольба и грусть
Не сбудется наше счастье.
Не сбудется.
Ну и пусть.
Часть 17. Дон Микеле
Телефонный звонок
Ладони горели нестерпимо, но от холодной воды боль слабела и её можно было терпеть «без звукового сопровождения». Телефон не умолкал. Мать не снимала трубку, за что Маринэ была ей благодарна. «Пусть звонит, у неё есть полчаса, за полчаса боль хоть немного утихнет…».
Через полчаса стояния у раковины руки занемели от холода и почти не чувствовались. Зато не болели! Маринэ вынула их из-под воды – и в ладони яростно вгрызлась нестерпимая боль. О «Князе Игоре» она больше не думала. Торопливо подставила ладони под ледяную струю и облегчённо вздохнула.
В ванной она простояла два часа. Ноги устали и одеревенели, можно было сесть на низенькую скамеечку, но тогда до струи не дотянешься, а в тазу (мать налила полный таз холодной воды, набросала в неё льда из морозилки и поставила на пол) держать руки было бесполезно – слёзы лились от боли, и только под струёй можно было терпеть, «почти не больно, только самую капельку». Маринэ терпела стоя (стоически, скаламбурил бы отец, он всегда над ней подшучивал, а Маринэ злилась и забывала о том, что нужно плакать). Принести с кухни табуретку она не могла, а мать не догадалась, а просить Маринэ не хотела, никогда ничего у неё не просила, и сейчас не будет. Постоит, ничего с ней не сделается.
Чтобы не думать о боли, нужно думать о чём-то другом. Например, о том, что Отар её так и не дождётся и, прождав два часа, сдаст билеты в кассу (вот повезёт кому-то!). Маринэ никогда не расскажет ему про утюг. А Отар решит, что она не хочет с ним идти…
– Mamyte, eik prie telefono, pagaliau, pasakyk jam! Nieko jam nesakyk! Pasakyk… kad as negaliu paimti ragelio"
(Литовск.: «Мамочка, подойди наконец к телефону, скажи ему… Ничего ему не говори. Скажи… что я не могу взять трубку»)
«Здравствуй, Отар… Мариночка? Дома. Нет, не позову… Не будет разговаривать. И в театр не пойдёт. Может, ты пригласишь другую девочку из вашей группы? У Марины есть телефоны, если хочешь, я посмотрю. Не хочешь? …Нет, мы не против, мы ей не запрещаем, она сама не хочет идти. Нет, трубку передать не могу. Она сейчас в ванной. Нет, ничего не случилось. О чём ты говоришь, какое беспокойство… До свидания»
Всё ещё больно
Через два часа Маринэ вышла из ванны в слезах и с горящими ладонями. – «Больно? Сейчас, mano mergaite (моя девочка), сейчас…». Мать щедро сыпала на мокрые Маринины ладони питьевую соду (народное средство от ожогов), стараясь, чтобы её налипло побольше. Ладони покрылись белой пушистой корочкой и как по волшебству перестали гореть: сода творит чудеса – она снимает боль, и после неё не остаётся волдырей даже при сильных ожогах. (Читателю стоит принять это на вооружение, но падающие утюги ловить всё же не стоит, пусть летят куда им надо).
– Всё ещё больно? Не может быть, у тебя же все руки в соде, и два часа сидела в ванной («Стояла, мама. Ты мне даже табуретку не дала») Не может быть! Не должно уже гореть.
– Уже не горит… почти, – честно ответила Маринэ.
– Тогда о чём ты плачешь? Линолеум новый настелем, в подсобке кусок остался, сделаем заплатку, незаметно будет. Что ж теперь поделаешь. Переживём. И не плачь, всё у тебя заживёт, всё пройдёт. Отец Кобалии позвонит, в спортзале заниматься не будешь пока… А может, перчатки наденешь, и сможешь? Или тебе билеты жалко? Не пропадут, Отар сходит с кем-нибудь.
– Он не пойдёт, – всхлипнула Маринэ. – Билеты в кассу сдаст. Мы вместе хотели, на «Князя Игоря»… Я так радовалась, а теперь… Теперь ничего уже не бу-ууу-дет…
– Марина! Перестань наконец плакать! Купим мы билеты эти треклятые. Достанем. На тот же спектакль. В тот же театр. С Отари пойдёшь, обещаю. Только не плачь.
– Tiesa? Tai tiesa? (лит.: «Правда? Это так?»)– улыбнулась Маринэ сквозь слёзы. Ведь слёзы были именно об этом…
Одилия из «Лебединого»
Мать сдержала слово и через месяц торжественно вручила дочери билеты в Большой. И хотя Маринэ с Отаром виделись каждую неделю (на сольфеджио и музлитературе), при встрече они едва узнали друг друга!
Если говорить точно, Маринэ узнала Отара сразу, хотя была удивлена – таким она его ещё не видела: в нарядном костюме с иголочки (том самом, с чёрно-белой рубашкой, которая так подходила к его чёрным блестящим волосам). Гриву отрастил, и причёска стильная, просто глаз не отвести! Ни дать ни взять – Дон Микеле, Майкл Корлеоне из «Крестного отца». Но он же говорил, что рубашку сжёг, вот эту самую, от костюма. Тогда откуда же… Не могут же у него быть два одинаковых костюма?
…Отар её не узнал. У фонтана неторопливо прогуливалась девушка, ростом выше Маринэ, шикарно одетая и с длинными распущенными волосами, подхваченными сверкающей заколкой (камни как настоящие, а может, они и есть настоящие!) Девочка просто блеск, и ножки блеск, и юбка по самое некуда… Своей жене он бы такого не позволил. А она красивая… Как Маринэ. Даже ещё лучше. Только она ему не нужна, и никто не нужен, только Маринэ.
Ишь, поглядывает, улыбается… Возомнила о себе! Думает, раз красивая, то можно так себя вести. Зря она на него смотрит. С такими, которые об парней глаза себе мозолят, у Отара разговор короткий. И короткие отношения. Отар уставился на красавицу длинным тяжёлым взглядом, вложив в него ледяное презрение и равнодушие к «таким». И тут случилось невероятное – «возомнившая о себе» красавица подошла к нему сама! Схватила за руки, посмотрела в глаза и сказала строгим голосом: «Отари, ты долго будешь на меня так смотреть? И зачем ты мне врал про рубашку и про утюг? Я поверила, расстроилась из-за тебя, а ты мне наврал. Зачем?»
Ошеломлённый Отар узнал наконец Маринэ, густо покраснел и без разбега принялся оправдываться.
– Я тебе не врал. Мать на спине заплатку поставила чёрную, если пиджак не снимать, то не видно, а я не собираюсь снимать… И на неё я не смотрел… то есть, на тебя, я же не знал, что это ты, я думал, что это не ты! – запутался Отар.
– Спорим, что смотрел? Спорим? – добивала его Маринэ. Отар покраснел ещё сильнее и перешёл в наступление, двинув на позиции Маринэ тяжёлые войска:
– Ты лучше скажи, кто тебе разрешил так одеться? Отец не видел, наверное, что на тебе надето, иначе бы…
– Иначе бы – что, Отари? – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросила Маринэ. Отар молчал, опустив голову, и перебирал в руках её пальцы – один за другим. Маринэ отняла у него свою руку и гневно продолжила:
– Мне, между прочим, не жарко. Колготы тонкие, блузка невесомая, юбка короткая, а куртка кожаная, без подстёжки, я в ней как в рефрижераторном вагоне! А ты всё ходишь и ходишь, смотришь и смотришь. Я для тебя оделась так, а ты мне такие слова говоришь! Мне этот костюм родители подарили, папа сказал – блеск, и что я в нём как Одилия из «Лебединого озера». А я ему сказала, – радостно тараторила Маринэ, – Я ему сказала, что если я Одилия, то мне осталось только Арчила… Ротбарта то есть, на нож посадить. Представляешь, в последнем акте «Лебединого» чёрная Одилия неожиданно расколдовывается, приходит в себя, и втыкает Ротбарту финку в горло, как барану. В финале море крови, овации, шашлыки, лезгинка на мысочках и крики «браво!» Новую версию балета ждёт грандиозный успех… Пошли, уже пускают всех, ты мне пирожное проспорил, Отари…
Пирожные с копчёной колбасой
Тот вечер в Большом театре был самым счастливым в жизни Отара и Маринэ. «Князь Игорь» с его волшебной музыкой, красивыми ариями, лихо закрученным сюжетом и неподражаемыми Половецкими плясками в бешеном, невообразимом темпе (великолепная хореография, блестящее исполнение и завораживающая музыка) привёл обоих в немыслимый восторг, если не сказать – в экстаз.
В антракте, забыв обо всём на свете, они сидели, вцепившись пальцами в подлокотники кресел, и взволнованно обсуждали увиденное. Спохватился Отар лишь когда заметил, каким взглядом проводила Маринэ пакет с пирожными, который кто-то принёс из буфета в зал («Нормальный ход, «на вынос» купили, говорят, в Большом театре самые вкусные в мире пирожные» – подумал Отар).
От пакета с пирожными пахло так, что дух захватывало. Шоколадно-ликёрный шлейф протянулся через весь длинный ряд кресел, по которому пробирались к своим местам владельцы волшебного пакета. Маринэ вдохнула пахнущий пирожными воздух и сглотнула слюну. Отар не отрываясь смотрел на её голую шейку, гибким стебельком поднимающуюся из розовых кружев, такую беззащитную, такую трогательно нежную! М Маринэ молча глотала слюнки. Она никогда ни о чём не просила, своей жене он бы не позволил молчать, по первому требованию получила бы всё, что ей нравится! Всё, что захочет! А эта…
По тонкому горлу Маринэ прокатывались крохотными комочками глотки пустоты, и Отару стало стыдно. Он ничем её не угостил, даже в буфет не повёл, остопарлах! (ингушск.: возглас удивления у мужчин. Не удивляйся, читатель, мама Отара была ингушской национальности, и летние каникулы он проводил в Чечено-Ингушетии, у бабушки, маминой мамы, там и «нахватался») Он ничем её не угостил, просидели весь антракт в креслах и говорили как заведённые, словно не виделись сто лет. Какой он после этого мужчина?! Отар почувствовал, как лицо заливает краска стыда. Хоть бы свет поскорей погасили…
Прозвенел третий звонок, и в мягко гаснущем свете царственных люстр Отар всё смотрел и смотрел – на её горло, на лебединую длинную шейку, на хрупкие детские плечи, просвечивающие сквозь розовую полупрозрачную блузку, на торчащие из-под замшевой юбочки стройные бёдра и коленки… Коленки были по-детски трогательные, всё в ней было необыкновенным, Отар душу дьяволу продаст за неё…
Когда зал утонул в темноте, Отар поблагодарил невидимого бога, или аллаха, или кто там сегодня на вахте? – за столь своевременно погасший свет, мысленно поклялся больше не разглядывать ни о чём не подозревающую Маринэ, и не отрывал уже глаз от сцены…
Деньги у Отара были, отец дал, много. – «Проголодаетесь там, опера-то длинная, кончится поздно. Тебе тут хватит – самому поесть, и девушку накормить, и мало ли что ещё она захочет. Попросит коробку конфет, а у тебя денег не хватит – опозоришься, навек запомнишь. Мужчина всегда должен быть при деньгах» – напутствовал сына Темиров-старший.
Когда в зале снова вспыхнул свет, Отара словно пружиной подбросило, через мгновение он был уже на ногах и решительно скомандовал Маринэ: «Встаём и выходим, быстро! А то поговорить не успеем».
Они успели. Съели по пирожному, Отар взял празднично пышный «наполеон», щедро обсыпанный слоёной хрустящей крошкой и сахарной пудрой, и ещё корзиночку, которую они разделили пополам, обвиняя друг друга в жульничестве и неровной линии откуса. Маринэ выбрала облитый шоколадной помадкой восхитительно длинный эклер с кремом из настоящих сливок. Пирожные запивали шипящим как шампанское лимонадом и заедали бутербродами с копчёной колбасой. У Маринэ при этом было такое лицо, что Отар брякнул: «Марин, сделай нормальное лицо, а то люди подумают, что ты колбасы никогда не ела. Ты… остолбеневшая такая! Жуй быстрее, уже второй звонок был. Марин, ты чего? Ты чего, Маринка? Чего я сказал-то, я ничего такого…»
Маринэ перестала жевать, обернула к Отару лицо с хмуро сведёнными бровями – и Отар в который раз удивился, какие у неё длинные брови, ни у кого таких нет, только у Маринэ, его Маринэ!
– Отари, если ты. Ещё раз. Мне такое скажешь… Будешь есть пирожные один, а я поужинаю дома, творогом. Обожаю творог. А колбасу… я такую не пробовала, мама мне готовит отварное мясо. Она его со специями варит, очень вкусно. Мама говорит, колбаса вредная и калорийная, и никогда не покупает, только папе иногда. Папа на работе обедает, дома только завтракает и ужинает, а я всегда ем дома.
Отар с изумлением на неё уставился. Отварное мясо. Шутит она, что ли?
– Маринэ, не смеши. В школьном буфете бутерброды с колбасой, свежие, со сладким чаем – пальцы проглотишь! Я каждый день покупаю, и дома тоже.
– Тебе деньги дают на буфет?
– Ну.
– А мне только на дорогу. Я ем только дома, я же тебе говорила. И только диетическое.
Отар неверяще помотал головой, помолчал, осмысливая сказанное, и предложил:
–Тогда давай ещё по парочке возьмём, до третьего звонка успеем.
– По парочке… чего?
– Марин, ты совсем, что ли? Пирожных, конечно! Возьмём «арбатских», они знаешь какие? Не знаешь? Маринэ, тебе никто не говорил, что ты с луны свалилась? Два слоя твёрдого бисквита, между ними суфле, и всё это шоколадом залито, со всех сторон. Будешь?
– Буду! Ой, они маленькие такие… Ты мне два возьми… нет, три. И ещё с колбаской бутербродик, gerai (гярэй) ?
– Чего-чего? Это по-каковски?
– Ну, ты совсем, Отари! С гор вчера спустился. Это по-литовски «ладно». А знаешь, если колбаску вместе с пирожным, то очень вкусно получается!
– Марин, ты совсем… А тебя не стошнит?
– Не говори глупостей, от колбасы не может тошнить, это же не суп из спаржи…
– Из спаржи? Это что за фигня такая? – изумился Отар.
– Это такая фигня, от которой тебя бы точно стошнило! – убеждённо сказала Маринэ, откусила пол-пирожного и, отправив вдогонку ломтик «браунгшвейской», положила на тарелку нетронутый хлеб и сказала с сожалением: «Пойдём уже в фойе, а то мы весь буфет съедим, другим ничего не останется».
