Читать книгу: «Золотая девочка, или Издержки воспитания», страница 11

Ярость

В тот вечер, когда Маринэ попросила Отара «не заставлять её унижаться и умолять», он возвращался домой, не понимая, зачем он куда-то идёт, зачем о чём-то думает, ведь жизнь кончилась – для него и для Маринэ. Они её всё-таки заставили, сломали. Сама бы она до такого не додумалась. Почему она согласилась, что они с ней сделали? Она ведь боится Кобалию, боится и ненавидит…Ярость бешено клокотала в груди, гулко бухала молотом по наковальне, в которую превратилось сердце, поднималась горячей волной, заглушая боль, опустошая душу, ибо ярость была – пустотой, вакуумом… ничем. Это «ничто» больно отдавалось в сердце, и не хотелось больше жить…

Тогда он и увидел эту девчонку, которую вели, крепко держа за локти, два тридцатилетних негодяя. Девчонке было не больше семнадцати, и она тоже хотела жить, как хотела жить Маринэ. А впереди у девчонки была – пустота. Как у Маринэ. Отар криво улыбнулся, пропуская парней – мол, мне нет никакого дела до того, куда вы её ведёте и что собираетесь с ней делать.

А потом нанёс смертельный удар сзади: одного надо было убить, с двумя тридцатилетними верзилами он вряд ли справится, ему всего шестнадцать. А девчонка молча кричала о помощи: кричали её глаза, её нежное девичье тело, её семнадцать лет, её ещё не начавшаяся жизнь…

За жестокое убийство с отягчающими обстоятельствами Отару дали двенадцать лет колонии строгого режима. Отец на суде не произнёс ни слова (Отар рассказал ему всё. И про Маринэ тоже рассказал). Мать смотрела на Отара полными слёз глазами и тоже молчала: что теперь говорить, остаётся только ждать… двенадцать лет. Отар никому не даст себя в обиду, хоть в этом можно не сомневаться. Этот чёртов гитарист отвёл его туда, где мальчика научили убивать голыми руками, и теперь ему придётся за это расплачиваться. Только бы он не убил никого в колонии, ведь за это ему добавят срок! Дрожащими губами она сообщила мужу о своих опасениях. Майрбек смахнул слезу, улыбнулся жене и обнял её за плечи: «Не убьёт. Он мне обещал». Альбика прерывисто вздохнула и… тоже улыбнулась: если отцу обещал, значит, не убьёт. Через двенадцать лет их сын вернётся. Хорошего они вырастили сына.

На них бросали осуждающие взгляды: вырастили убийцу и радуются, это ж надо – в шестнадцать лет голыми руками шею сломал человеку, только за то, что сигаретой его не угостил. Такова была версия оставшегося в живых «свидетеля», безоговорочно принятая судом, и Отар пожалел, что оставил его в живых, только покалечил. Это была ошибка. Больше он не допустит ошибок. Будет вести себя достойно и не поддаваться на провокации. И через двенадцать лет… увидит свою Маринэ!

Часть 20. Алаш

Двенадцать лет спустя

…Через двенадцать лет он ехал в дребезжащем трамвае на встречу с прошлым. Ему исполнилось двадцать семь, и он мог шутя справиться с четверыми, а с финкой и с девятерыми, с финкой он обращался виртуозно. В колонии строгого режима оказалось много настоящих людей. Отар ведь тоже считался преступником – за то, что спас незнакомой девчонке жизнь. Убив негодяя, он был изгнан из общества «достойных людей».

В колонии он познакомился с такими же «преступниками» и узнал, что «отягчающие обстоятельства» могут творить с людьми такие же чудеса, какое сотворили с ним. Отар сумел остаться самим собой, помогая и другим – беречь своё достоинство и не терять веры в себя. Отар ни о чём не жалел. Вышел на знакомой остановке и, улыбаясь, шёл знакомой улицей своего детства, которое бережно хранил в памяти все двенадцать лет. Оно осталось там, и Маринэ ждёт его на угольной куче… «Отари, сколько можно тебя ждать!» Сколько ей сейчас? Двадцать восемь? Маринэ, конечно, там давно не живёт, она живёт с мужем.

Он ошибся только в одном: родительская квартира не принадлежала больше Маринэ, её купил Кобалия. Регина уехала в Литву и там держала художественный салон-магазин «Утагонэбис» (груз.: вдохновение), названный так в память о Гиоргисе. Кобалия оказался порядочным человеком и деньги от продажи семейного бизнеса честно поделил пополам: половину Регине, половину Маринэ, чьи интересы он представлял по причине её несовершеннолетия и как её муж.

Маринэ и не подозревала, какими деньгами ворочали Гиоргис с Валико, и если бы не кризис, как знать, чьей женой она стала бы… Поступила бы в институт иностранных языков, с её «парижским» французским это было бы легко. Что теперь об этом говорить.

С матерью Маринэ не общалась, хотя она приезжала в Москву каждый год. Когда она приехала в первый раз, на восемнадцатилетие Маринэ, Кобалия рассыпался в комплиментах по поводу её цветущего вида и процветающего бизнеса и на новеньком, сверкающем вишнёвым лаком «Киа» повёз «своих женщин» в самый дорогой ресторан. Маринэ весь вечер не раскрывала рта, с матерью не промолвила ни слова (с мужем тоже, но когда он к ней обращался, отвечала безжизненно—спокойным голосом) и ничего не ела, пила только воду.

Кобалия улыбался: «Не хочет, пусть не ест, дома ужина не будет». Маринэ молчала и смотрела в пол, Регина злилась на дочь и улыбалась её мужу. Уезжая в Каунас, расчувствовалась, тепло обняла Маринэ и поцеловала в щеку. Маринэ дёрнулась, как от удара током, и молча высвободилась из её объятий, и Регина увидела выражение её лица…

Регина приезжала раз в год, на день рождения дочери, и каждый раз звала их к себе, и каждый раз Кобалия вежливо отказывался: «Мы бы с удовольствием, но в этом году не сможем, Мариночке надо быть в форме, фламенко требует классического подхода, а она располнела после родов. (Это была неправда, но Маринэ промолчала, хотя Арчил ждал возражений, затем и «зацепил» её). Ей нужен пилатэс на завтрак и йога на ужин, а в Каунасе какой пилатэс? – разорялся Арчил, поглядывая на жену. – На каждой улице кофейни с вкуснейшим кофе и свежей выпечкой, а я свою жену знаю, она не сможет удержаться и растолстеет. После рождения Тариэла до сих пор не может восстановить форму. Но в следующем году они с женой приедут в Каунас, это уж обязательно…

Регина таяла от комплиментов в её адрес и в адрес каунасских кофеен, а Маринэ думала о том, что и в будущем году Арчил её никуда не отпустит, да и зачем ей ехать? Чтобы снова получать от матери пощечины за дерзость и за то, что она не любит мужа? За нелюбовь Маринэ от него уже получила, с тех пор он её больше не трогал, а что до дерзости – Маринэ никому не дерзит, молчит уже семь лет, и похоже, Арчила это устраивает.

Только однажды она не смолчала, когда Арчил обидел маленького Алаша, за пустячный проступок (улёгся в постель, не убрав за собой игрушки) стащил с кровати, велел сложить игрушки в коробку и встать в угол. Маленький Алаш терпеливо ждал, когда придёт папа и разрешит ему лечь спать, но Арчил о нём забыл, и Алаш уснул, сидя в углу на корточках. Форточка была распахнута настежь, мальчик схватил воспаление лёгких и чуть не умер, спасибо врачам, спасли. Алаш до сих пор боится врачей и уколов.

Маринэ сказала мужу: «Ещё раз тронешь его, убью. Ночью зарежу. Ты меня знаешь». Арчил помолчал, потом вздохнул и сказал: « Отвези его к своей тётке в Абхазию. Я денег дам, отвези! Не могу на него смотреть, чеченское отродье».

Маринэ отвезла мальчика к бабушке Этери, которой уже исполнилось семьдесят. Радости Этери не было конца: «Мариночка, бэбо (внученька моя), дай же мне посмотреть на тебя, девочка моя дорогая, помощница моя! Дай мне поцеловать тебя, дай вымыть твои усталые ноги, накормить с дороги, уложить в постель, у тебя такие усталые глаза, поспишь, и всё пройдёт, – ворковала бабушка Этери, сноровисто раздевая маленького Алаша и пробуя локтем воду в корыте. – Двое суток в поезде везла ребёнка, он потный весь, зачем так тепло одеваешь, зачем?

Маринэ вспомнила, как папа назвал Этери незаботливой. Как она спала когда—то на голой земле под чинарой, укрытая старой бабушкиной шалью, и просыпалась от холода. Как терпеливо дожидалась ужина, опоздав на обед на полчаса… И сказала: «Он болел сильно, ему нельзя мёрзнуть. Ты береги его, бэбо (бабушка), и корми почаще, он у нас малоежка… Я тебе его насовсем привезла. Муж его ненавидит, отродьем назвал, – всхлипнула Маринэ. – Береги моего важико (сына), у меня никого не осталось, только Алаш.

Не слушая Маринэ, Этери раздела мальчика и, усадив в корыто, поливала из кувшина тёплой водой, зеленоватой от травяного отвара, ласково поглаживая по смуглым плечикам и спинке. Малыш таращил на неё чёрные глаза Отара и несмело улыбался.

– Ох, какого ты джигита привезла! Коня ему купим… У Маквалы велосипед есть такой, с лошадкой, близнецы из него давно выросли, Алашика нашего дождался… И будет скакать, двор большой, и виноградник плодоносит, и сад, проживём! У Маквалы корова, молочком его отпоим парным… Что он у тебя худой такой? Сама явилась – краше в гроб кладут, и сына голодом моришь! – ругалась Этери, и Маринэ хотелось, чтобы так было всегда, и бабушка Этери была всегда, и ласково ругала Маринэ, как умеет только она…

– Ох, джигит! Ох, молодец! И нос у него с горбинкой, и губы как лук изогнуты, а брови как стрелы, а глаза как молнии! Это чей же красавец такой, погибель девичья растёт, – речитативом выводила бабушка, укутывая мальчика в мохнатое полотенце и ласково его вытирая. – И нечего тебя кутать, здоровее будешь, солнышко лучше одежды согреет, а бабушка накормит, молочком напоит, вырастешь настоящим мужчиной, крепким как скала.

Этери стащила с него полотенце и подсунула мальчику кружку с комковатой домашней простоквашей. Алаш взял кружку обеими руками и долго не отпускал, втягивая губами прохладные кисловатые комочки, от которых проходила тошнота. Он выпил всю кружку (а дома в рот её не брал). Одобрительно улыбнувшись, Этери взяла мальчика на руки и понесла наверх, спать. Алаш, измученный длинной дорогой и наевшийся до отвала (в поезде его укачивало и мутило, он отказывался от еды, Маринэ поила его сладким чаем и ненавидела мужа за то, что не отправил их в Абхазию самолётом), засыпал у неё на руках, на мать даже не оглянулся. – «Бебо, чаасцви мас тбилад!» (бабушка, одень его потеплее) – прошептала ей вслед Маринэ.

Этери права, – устало подумала Маринэ. – Пусть её Алаш спит как когда-то она сама, на земле под чинарой. Не простудится, земля летом тёплая. Всё равно ему будет здесь лучше, чем в их доме, который давно перестал быть для неё домом…

Маринэ вздохнула, и вспомнив о деньгах Кобалии, полезла в чемодан…

– Ох, ты шутишь, столько денег, неужели настоящие? Да нам их на три века хватит, столько не проживёшь!

– А ты проживи, бабушка. А денег я вам ещё привезу, у Кобалии много, он мне даст… лишь бы Алаша никогда не видеть. Ты постели мне, ужинать не буду, я устала очень, а вставать рано, завтра обратно в Москву, билет куплен.

– Как? И погостить не останешься? – всполошилась Этери.

– Не останусь. Я с ним не спорю, бабушка. Сказал, завтра, значит, завтра поеду… Летом приеду, если он меня отпустит. Это не его сын, это сын Отара, бабушка, у Алаша его глаза, его лицо. Отар о нём не знает, он далеко… Но он со мной.

Колыбельная

Маринэ на цыпочках вошла в комнату. В комнате было темно, но в окно проникал лунный свет, и когда её глаза привыкли к этой непривычной, не московской темноте, Маринэ увидела как спит её Алаш – укрытый тёплым пушистым пледом. Щёки у него раскраснелись, ему было жарко. Маринэ стащила с него плед и надела на него – сонного – пижамку. Алаш длинно вздохнул во сне. Маринэ села на кровать и тихонько запела колыбельную, которую пел ей отец, когда она была совсем маленькой: «Нами… нами… кальому мораки. Нами… нами… кимису глика».

Колыбельная была греческой, Маринэ помнила сонно-ласковую музыку и тягучие, тёплые, убаюкивающие слова, от которых становилось хорошо. Слова Маринэ «перевела» сама, и теперь пела сладко спящему Алашу, незаметно для себя перейдя с греческого на русский…

Дрёма, дрёма проходит по дому,

Сладко шепчет в ночи тишина.

Всё, к чему прикасается дрёма

Замирает в объятиях сна.

Дрёма, дрёма гуляет по дому,

Зажигает в окошке луну.

День прошёл. Я его ещё вспомню,

А сейчас я немножко вздремну…

Припев:

Шелестящих шагов

Не слышно в ночи,

И звёзд протянулись к кроватке лучи.

Звёзды, звёзды на небе сверкают,

Кружат, кружат в ночи хоровод

Звёзды в гости тебя приглашают,

Баю-баю, ложись – и в полёт!

Где-то там, на зелёной поляне

Под сиреневой сенью лесов

Капитан посадил свой корабль,

Средь сверкающих сказочных снов.

Припев.

В лунном блеске светилась поляна,

И стоял на ней сказочный дом,

И дорога к нему пробежала

Лунным голубоватым лучом…

Там красавица Дрёма сидела

В сарафане из светлого сна.

Под иконой лампадка горела

И в окошко светила луна,

Припев.

Ночь соткала из звёзд одеяло,

Прикоснулась неслышно рукой,

И сомкнули над миром объятья

Тишина, и любовь, и покой…

Дрёма, дрёма качает кроватки,

Дрёма сказку расскажет без слов.

Пусть ваш сон будет крепким и сладким,

Спите, детки, счастливых вам снов!

Слова Маринэ придумала сама, а какими были настоящие, она не знала. Отец так и не перевёл, с укором подумала Маринэ, а больше ничего не успела подумать. Заснула.

И не слышала, как в комнату вошла Этери, с кувшином воды в руках. Этери стащила с неё джинсы (Маринэ не проснулась), опустила её ноги в таз с тёплой водой и долго поливала из кувшина и гладила каждый пальчик. «Маринэ, завтра ты уедешь и мы с тобой долго не увидимся, я знаю. Дай мне вымыть твои ноги, усталые от долгой дороги, пусть к ним вернётся сила, пусть они отдохнут в родном доме».

Слёзы мешались с водой и падали в таз, и бабушка омывала слезами ноги своей двадцатилетней Маринэ, удивляясь, как у неё мог быть трёхлетний сын. Сама ещё девчонка, больше шестнадцати не дашь… В институт поступать собиралась, читала ей по—французски и радовалась, что понимает без словаря… Зачем же так рано вышла замуж?

К счастью для неё, Этери так и не узнала, зачем. Укрыла обоих пледом и тихо вышла из комнаты.

Часть 21. Сыновья золотой рыбки

Звездоплаватели

Отар ничего не знал о сыне, как не знал и о двух мальчиках Кобалии: пятилетнем Тариэле и шестилетнем Гиоргисе, названном в честь отца (Арчил не хотел, но Маринэ так плакала, что он махнул рукой и согласился). Отар ничего не знал, ехал на трамвае в своё детство и счастливо улыбался. Он словно слышал Маринэ: «Отар, какой красивый ножичек!» – «Это не ножичек, это финка, церцето! (груз.: глупая)» – «Ну всё равно, пусть я черчето, дай мне подержать… Дай! Ва, Отари! (ингушск.: Эй!) Как я смотрюсь?» – «Маринэ, это оружие, с ним нельзя шутить!» – «Я не шучу» – «Отдай сейчас же, или руку выверну!» – Ну, на, на! Испугал. Я сама тебе выверну, я умею, ты сулэло (груз.: дурак), сам меня научил…»

Во дворе, тенистом от огромных раскидистых тополей (неужели это те самые тополя из его детства?) на новеньких качелях-лодочках бесстрашно раскачивались двое ребятишек. Пожалуй, слишком бесстрашно: качели взлетали высоко в небо, и становилось страшно за детей – вдруг улетят? Их сестра, отвернувшись, беспечно болтала по телефону. Доверили детей девчонке, возмутился Отар.

Мальчишки упрямо раскачивались, словно и впрямь хотели долететь до самого солнца. И они бы долетели – и качели сделали бы «солнце», но им было по пять лет, они бы точно не удержались в зависшей вверх дном «лодочке» и упали на землю. О чём думает их сестра?!

У Отара не осталось времени на размышления: упрямые мальчишки взлетели вертикально вверх. Они почти «долетели», когда железные руки Отара остановили этот смертельный полёт. Вцепившись в «лодочку» мёртвой хваткой, он взлетел вместе с ней – и опустился на землю. Отара проволокло спиной по песку с гравием («Какой идиот додумался насыпать под качели гравий?!»), и качели остановились.

Отар вылез из-под днища «лодочки», молча поднялся, потирая спину, молча выволок за шиворот «астронавтов» и отпустив каждому по увесистой затрещине поставил обоих на ноги, держа за шиворот, как молодых тигрят (на котят эти двое походили меньше всего).

«Звездоплаватели», получив своё, не заорали – то ли оплеухи были для них привычными, то ли это у них шок. Скорее, второе, определил Отар навскидку. И сказал малышам: «Ва, нах! (ингушск.: Эй, люди!) Посмотрите на них, головой думать не умеют, как бараны, а на качели лезут. Марш отсюда оба! И чтобы я вас тут не видел, а то ещё получите… Или вам понравилось? Так я могу добавить».

Гиоргис с Тариэлом переглянулись, одновременно схватились за щёки – один за правую, другой за левую (Отар ударил их с обеих рук) – и молча поплелись к песочнице. Наверное, бурить скважину до Америки, на меньшее они не способны. Девчонка перестала болтать по телефону, так же молча подошла к песочнице и с размаху залепила обещанную «добавку» – Гиоргису и Тариэлу, Гиоргису и Тариэлу…

– Ва, женщина, остановись, хватит… Им уже хватит!

Тигрица оставила хнычущих тигрят в покое и обернулась. Отар окаменел: перед ним стояла его Маринэ и смотрела на него остановившимися глазами.

–Уходи, Отари, – только и сказала Маринэ, и Отар подумал, что у неё тоже шок. – Уходи. Кобалия из окна увидит, мне от него достанется.

– Он тебя бьёт?!

– Ннн.. нет. – Маринэ неопределённо пожала плечами. Отар помнил этот её жест. На негнущихся ногах подошёл к ней, обхватил за плечи сильными руками и прижал к себе так крепко, как только мог. Плечи были такими же, как в детстве – птичьи косточки.

– Отпусти, я дышать не могу!

– Не можешь, не дыши. Он тебя что, не кормит совсем? Что ты такая?

– Какая, Отари? Я и должна быть такой. Я в «Легендах фламенко» танцую.

– Танцуешь? С двумя детьми?!

– Да… С двумя, – с запинкой ответила Маринэ.

Враг

Они стояли посреди двора, в тени тополей из детства, и хотя Маринэ едва могла дышать в медвежьей хватке Отара, ей было хорошо, впервые за двенадцать лет. И никто из них не видел, как Арчил Гурамович Кобалия, который не отрываясь смотрел в окно на эту сцену, стал тихо оседать на пол, цепляясь за соломенную штору… На его глазах чуть не погибли его сыновья, которым хладнокровно позволила это сделать их мать.

Их спас его злейший враг, сына которого он чуть не погубил. С тех пор как родились его сыновья, Арчил не отпускал Маринэ в Леселидзе, с удовольствием наблюдая за выражением её лица, когда она просила об этом – и каждый раз слышала отказ. Она, наверное, каждый раз чувствовала то, что он чувствовал теперь: невыносимую боль в сердце… Может, надо было её отпустить хоть раз? Кобалия регулярно посылал Этери Метревели деньги на содержание Алаша, а Маринэ оставались только письма, которые Этери отправляла ей до востребования на Главпочтамт.

Пусть едет, он её отпустит. Хотя – некого отпускать: она вряд ли к нему вернётся, уйдёт с этим бандитом Отаром, бросит его сыновей и будет жить с убийцей…С неё станется. За двенадцать лет он так и не смог с ней справиться, она всегда его ненавидела.

Почему она его ненавидит, он же любит её, ни в чём не отказывает, кормит, одевает, воспитывает. Зато не артачится больше, глазами не сверкает, шёлковая стала. Работать запретил, учиться не позволил, зато танцевать научил профессионально и держит её в хорошей форме – даже после рождения трёх сыновей она тоненькая и гибкая как стебель цветка. Это его заслуга. А она хотела убить его детей. Мало он её воспитывал… Жалел. Отблагодарила. За что ему всё это? Как же такое выдержать?

И сердце Кобалии не выдержало – обожгло невыносимой болью, сыновья были для него всем, а она любила только этого ублюдка Алаша, потому что его отцом был Отар. В их первую брачную ночь Арчил Гурамович наказал Маринэ за измену, как когда-то наказывал её за непослушание и двойки отец. Маринэ вытерпела наказание молча, только из глаз ручьями бежали слёзы. Взбешенный Кобалия остановился только когда Маринэ потеряла сознание…

Так же молча она терпела его любовь. – «Что ты как мёртвая? – злился Арчил. – С чеченцем своим живая была, со мной как умерла!»

«Да, умерла» – могла бы ответить Маринэ, если бы она могла говорить. С той ночи она замолчала навсегда, как Русалочка из грустной сказки Андерсена.

Арчила это не смущало, он не церемонился с женой, как не церемонился с ансамблем, который муштровал, как солдат на плацу, но толку от этого было мало: профессиональная подготовка «артистов» оставляла желать лучшего. Так же мало было толку от жены, холодной и бесчувственной, как замороженная рыбина.

Арчил сменил тактику. У Маринэ появилась норковая шубка, которую она не надевала, упрямо ходила в стареньком пальто с изношенным ватином и вытертым воротником. Появились драгоценности, которые она не носила. Когда в дом приходили гости, Маринэ покорно позволяла Арчилу продеть ей в уши серьги и надеть на шею тяжелое колье с великолепными крупными гранатами. Маринэ была великолепна, гости завидовали Кобалии, а он не завидовал сам себе. У него была Маринэ, было всё… Не было только детей.

Кобалия молил жену о детях, как молят бога о чуде. В ответ Маринэ поступала как бог – молчала и терпела. Кобалия, не смея её тронуть, «отрывался» на ансамбле, который он к тому времени «довёл до ума» – сменил состав на профессиональный и пошел в гору: гастроли по стране, гастроли в Испании, гастроли во Франции.

На репетициях Коба зверел, и танцоры прозвали его «недоделанным Арчилом», Прозвище был двусмысленным, Кобалия злился, понимая, что без участия Маринэ здесь не обошлось. Так сказать, приложила руку… Пожеланиями артистов ансамбля Арчилу Гурамовичу Кобалии была вымощена дорога в ад – с отмосткой, обочинами и дорожными указателями.

Маринэ он «гонял» наравне со всеми, хотя она не была профессионалом и ей приходилось тяжелее остальных. Когда все уходили домой, Арчил разрешал жене передохнуть и снова заставлял заниматься, пока она не падала с ног. Кобалия ждал чуда, но при таких физических нагрузках «чудо» не могло произойти по определению. У Маринэ прекратились месячные и началась депрессия, которую муж упорно не желал замечать и называл капризами. Так прошло четыре года.