Читать книгу: «Золотая девочка, или Издержки воспитания», страница 10

Дон Микеле

Отар навсегда запомнит этот день, и в самые тяжёлые минуты (а их ему выпадет более чем…) будет вспоминать смеющиеся глаза шестнадцатилетней Маринэ, её измазанные шоколадом пальцы, пикантно-стройные бёдра в мини-юбке и голые плечи, просвечивающие сквозь блузку – розовую, с серебряными пуговицами на манжетах длинных рукавов, прозрачных и потому не скрывавших танцевально-красивых рук. И как она ела пирожное вприкуску с колбасой. И как на неё смотрели…

…На них оборачивались. Это была невероятно красивая пара, к тому же, шикарно одетая: он в импозантном чёрно-белом (чёрная с белым рубашка, пиджак из чёрной кожи и кожаные чёрные брюки, и это при том, что кожу в те времена было не купить днём с огнём), словно сошедший со страниц модного журнала – черноволосый, со смуглым нездешним лицом и точёным, с красивой горбинкой носом. Она – невероятно стройная, в невозможно короткой замшевой юбочке (закрывавшей, однако, то место, где у всех людей имеется попа, а у Маринэ вместо попы продолжались ноги) и бледно-розовой пышной блузе с прозрачными рукавами. Картину довершали перламутрово-розовые губы (блеск для губ Регина привезла ей из Каунаса, и Маринэ, не любившая косметики, на этот раз изменила своим правилам), чёрные как ночь волосы, розовые ушки в дагестанских длинных серьгах и тонкая талия.

Глаза у обоих одинаковые, агатово-чёрные, как южная ночь. Оба смотрели только друг на друга и уминали за обе щеки арбатские пирожные, слизывая с пальцев шоколадную глазурь. Им было хорошо вдвоём.

– Взгляни на эту пару! – сказал кто-то рядом. – Это же… живой Майкл Корлеоне из «Крёстного отца», Дон Микеле! И его Аполлония, только ещё юней, совсем девчонка. Ну, помнишь, когда его на Сицилию увезли, от мафии прятали, и он там девушку увидел, и женился на ней, а она потом… она погибла, машина взорвалась, помнишь?» – восторженно прошептали у Маринэ за спиной.

– Вижу. Только она не очень похожа на сицилийку, скорее на чеченку. Национальность не разбери поймёшь, лицо округлое, нежное, немного… прибалтийское, а брови горские…

– Натали, ты у меня художница от бога! Ты словно картину рисуешь, все детали видишь! Блокнот-то с собой? И не разглядывай её так, а то заметит…

–Да иди ты, Мишка, лесом, с со своим блокнотом… С собой конечно, но не здесь же рисовать! В зале нарисую, я запомнила. Нет, ты посмотри на её брови, настоящие горские брови! Соболиные! И фигурка загляденье. А её Дон Мигель весь в коже… мальчик ещё тот. Бандит с большой дороги. Так, говоришь, Аполлония в машине взорвалась? Этих так просто не взорвёшь, эти – сами кого-нибудь взорвут, помяни моё слово. Не наш менталитет. Всё, Мишка, кончай жевать и двигаем «нах хаузе». Может, я их нарисовать успею до третьего звонка…

Отар и Маринэ не замечали никого вокруг, наслаждаясь обществом друг друга, и не знали, что это был их последний счастливый вечер, за которым начнётся чёрная полоса.

Часть 18. Нечаянное обещание

Горе

Гиоргис умер за неделю до семнадцатилетия Маринэ – неожиданно для всех (и для него самого), не дожив двух месяцев до пятидесяти четырёх лет. В этот день он пришёл с работы мрачнее тучи, больше молчал, чем говорил, скучно ел (хотя на ужин были его любимые «цеппелины» по-литовски, которые у Регины получались восхитительными), и вообще был не похож на самого себя.

Маринэ угостилась мамиными «цеппелинами» в обед, и не отказалась бы ими поужинать, но «на ужин творог, Марина, и ты прекрасно об этом знаешь». И теперь – ковырялась в тарелке с творогом, в который Регина добавляла кусочки фруктов, или ложечку светлого изюма, или пару грецких орехов, разломанных на маленькие кусочки и обжаренных на сухой сковороде.

Сегодня добавкой к творогу служили ломтики свежего персика. Маринэ подцепляла их вилкой, а творог брезгливо стряхивала, обречённо дожидаясь маминого – «Марина! Ешь, как свинья!! И в кого ты такая…» (И далее по нотам, как говорила Маринэ). Когда отца за столом не было, к существительному «свинья» добавлялось прилагательное «абхазская».

Абхазов у отца в роду не было, и Маринэ не понимала, за что мама их так не любит. Хорошие, достойные люди, Маринэ нравятся, и бабушке тоже. А отец не абхаз, он просто жил в Абхазии, в доме, где сейчас живёт бабушка Этери. Маринэ представляла себе весёленькую хрюшку бабушкиного соседа Янниса Густавовича. Свиней в Леселидзе никогда не держали взаперти, их отпускали «на выпас», и весь день они бегали где хотели. Тёмно-бурые резвые абхазские свинки, ничуть не похожие на наших ленивых хрюшек, были вполне самостоятельными – ловкие, пронырливые, неутомимые искательницы приключений.

Вечером они с радостью возвращались под хозяйский кров, где «блудных детей» ждал обязательный ужин. Днём пропитание полагалось добывать самим. Однажды соседский нахальный свинёнок добрался своим вертким пятачком до малышки-пальмы, которую Маринэ заботливо поливала из лейки, считая своей воспитанницей, и с волнением мерялась с ней ростом: кто за лето больше подрос? Маленькая пальмочка была её подружкой, она даже имя для неё придумала – Паолина, Паола.

И не было горя горше, когда проклятый поросёнок безжалостно вывернул Паолу из земли, чтобы полакомиться молодыми корешками. Бабушка Этери утешала рыдающую внучку: «Ничего, придёт и его час, нагуляет мяса, к зиме зарежут и съедят». – «Не на-аадо, я не хочу убивать, пусть живёт»– плакала Маринэ, готовая вместе со своим обидчиком питаться пальмовыми корешками, только чтобы его оставили жить. Ведь жизнь – это такое чудо! А поросёнок маленький и глупый, потому и сделал такое. «Он же не со зла, за что же его убивать, пусть живёт!» – плакала Маринэ. И много лет потом вспоминала эту хрюшку.

– Марина!! Как свинья копаешься, смотреть противно! Или ешь нормально, или вон из-за стола. Тебе семнадцать скоро, а ешь как пятилетняя. Гиоргис, что ты молчишь, посмотри на свою дочь… (И далее по нотам).

Маринэ хрюкнула от смеха и осеклась, встретив угрюмый взгляд отца. Отодвинула от себя тарелку с творогом (там ещё оставались кусочки персика, и можно было съесть, но не судьба) и встала из-за стола: «Спасибо, я… не хочу больше».

Отец никогда так на неё не смотрел – равнодушно, угрюмо, словно её здесь не было. Маринэ потом долго помнила этот взгляд. Как оказалось, последний.

В десять вечера по телевизору показывали папин любимый сериал – итальянский «Спрут» с Микеле Плачидо в главной роли. Отец не погнал Маринэ спать, как делал всегда, и она осталась, не веря своему счастью. В гостиной стояла непривычная тишина (если не считать телевизора). Маринэ потом долго помнила эту тишину. Мать молчала, она всегда молчала, когда отец был не в духе. А отец умирал.

Когда ему стало совсем плохо, Регина, несмотря на протесты отца, вызвала «скорую».– «Свободных машин на линии нет. Ждите» – сообщили на том конце провода. И Маринэ с Региной, не понимая толком, что им сказали, терпеливо ждали. Всю ночь.

Маринэ сидела на стуле, держа в обеих руках отцовскую руку и чувствуя, как он уходит от неё с каждой секундой, с каждой минутой – по каплям пота на бледном лбу, по слабеющим прикосновениям пальцев…

«Скорая» приехала под утро, когда оказывать помощь было уже некому. Мать написала разгромное письмо в Министерство здравоохранения. Ответ был предельно лаконичен, в лучших традициях эпистолярного жанра: «К нашему сожалению, вследствие недостаточной укомплектованности парка машин скорой помощи, обеспечение бесперебойного наличия на линии машин не представляется возможным». И что-то там о соболезнованиях.

Регина в десятый раз вчитывалась в эти строки, пытаясь понять их заплетающийся, ускользающий смысл – и не понимала. Единственным, что «не представлялось возможным», была смерть Гиоргиса. Как же теперь жить? Может, ей уехать домой, в Каунас? А Маринэ отдать Кобалии, он с ней справится, а Регина не справится, даже думать нечего, девчонка в отца, упрямая и невозможная.

Обещание

Отец то задрёмывал (терял сознание, а Маринэ думала, что уснул), то просыпался. В одно из таких просветлений он крепко сжал её руку: «Послушай, Маринэ. Ты взрослая, тебе семнадцать… скоро. Должна понять. У меня большие долги: Валико должен, Арчилу должен. Потому ты выйдешь за Кобалию, даже если я умру. А иначе тётушка Этери останется бездомной: дом в Леселидзе записан на меня. Эту квартиру придётся продать, от вас с матерью не отстанут. Даже думать не хочу, что тогда будет…

– Ты много должен? – непослушными губами выговорила Маринэ.

– Много, – подтвердил отец. – Кобалия заплатит. И вы с мамой будете жить безбедно. И тётушка Этери.

– А если я скажу «нет»?

– Не скажешь. Вам с мамой придётся… трудно жить. А Этери не переживёт, когда к ней придут и отберут дом, и вежливо спросят: «Мы вам поможем собрать вещи, скажите, куда вас отвезти?». А везти некуда! Ей некуда идти, Маринэ! Она всю жизнь прожила в этом доме, она умрёт от горя! Если ты её хоть капельку любишь, ты должна это сделать… Обещай мне! – отец стал задыхаться, и Маринэ за него испугалась. У него, наверное, бред: какие-то долги, бабушкин дом в Леселидзе, Кобалия… дался ему этот Кобалия!

– Обещаю, я обещаю, только ты не умирай, папа! Только не умирай! – закричала Маринэ на весь дом, с ужасом чувствуя, как обмякла рука отца.

Маринэ пробирала дрожь, как когда-то зимой, когда она возвращалась из школы – в осеннем пальто, а под ним мокрый от снега свитер и снежная каша, в которую превратился снежок, сунутый ей за шиворот одноклассником. И замороженная спина, которой она больше не чувствовала. Маринэ до сих пор это помнила, и как её за это наказали, помнила. Она никогда не забывала причинённого ей зла, отомстит, когда представится возможность. Впрочем, однокласснику за неё отомстил Отар, а матери она мстить не будет, просто уедет навсегда, это и будет местью…

У Маринэ стучали зубы и мёрзли руки, словно она стояла на морозе без варежек, а не сидела в тёплой комнате. Она заставила себя думать, что отец задремал, как делал это на протяжении всей ночи. Сейчас проснётся. А если не проснётся, значит, крепко спит, сон от болезни лучшее лекарство … Спи, папочка, спи. А я, чтобы не думать о плохом, посчитаю по-грузински – до десяти и обратно, как делала в детстве, когда надо было успокоиться.

Маринэ бормотала числительные, почти проваливаясь в сон, она не сомкнула глаз этой ночью, а ей завтра в школу, потом фламенко, боже, как она пойдёт, заснёт на уроке… «Спит наша Мариночка, похрапывает и причмокивает, так ты меня дразнил, да, папа? Не отвечает, спит… Спи, а я буду считать: эрти, ори, сами, отхи… Я ведь всё поняла, папа, я уже совсем взрослая, через неделю мне исполнится семнадцать, а ты… даже поздравить меня не сможешь, не дождался, ушёл навсегда. Зачем ты так со мной? Зачем отдал меня Арчилу, мной расплатился с долгами, ведь я тебя любила… А ты? Что ты сделал со мной?!

Мцухарэба (груз.: горе)

Маринэ молча говорила с отцом и вспоминала, как гуляла с ним в парке. Маринэ было шесть лет, она крепко держалась за папину руку и ничего не боялась, но когда они сели на какую-то вертящуюся штуку и поднялись высоко над парком, Маринэ испугалась. Она прижалась к отцу, влезла ему под мышку и зажмурилась от страха, а он смеялся и тормошил её, щекоча и балуясь: «Маринэ, открой глазки, посмотри как красиво, папа тебя держит, тебе не надо бояться»

– Я не боюсь, папа. Я справлюсь. Только не отдавай меня Кобалии, отдай лучше Отари, ему через два года восемнадцать исполнится и он сказал, что никому не позволит меня обидеть, даже тебе, – сквозь слёзы бормотала Маринэ и считала до десяти, и никак не могла досчитать… Мысли крутились в голове бесконечной каруселью и складывались в стихи. Нашла время сочинять стихи… Если уехать с Отари, мама останется бездомной, а бабушка Этери умрёт. Мама права, она всё-таки свинья! Эрти, ори, сами, отхи, один, два, три, четыре…

Эрти

Вновь моя рука в твоей большой ладони,

Вновь – иду с тобой.

Папа! Сколько лет тебя из детства – помню,

Сколько длится боль…

Ори

Вновь горит свеча, и в пламени дрожащем

Тает фитилёк. —

Тлеющая жизнь. Неслышно тает счастье,

Как последний вздох.

Сами

Сколько жить ещё – о том кукушка знает.

«Посиди со мной…»

Догорит свеча, и жизнь твоя растает

В сумраке ночном.

Отхи

«Подожди меня, не уходи!» – Не слышишь.

Где-то далеко…

Ночь не дарит сна. Рассвет всё ближе, ближе…

Будет нелегко.

Хути

Жизнь – как эта ночь, расколота на части.

Пляшет огонёк,

Тлеет фитилёк, и эфемерно счастье,

Как последний вздох.

Эквси

Смерть в пятьдесят три. Что может быть страшнее? —

«Папа, подожди!»

«Дочка, догоняй!» Догнать тебя не смею.

Ты меня прости…

Швиди

Вновь моя ладонь в твоей большой ладони,

Вновь – иду с тобой…

Сколько долгих лет я твои руки помню

И твою любовь.

Рва

В памяти живут, не блекнут детства краски:

Помню каждый миг:

Маленькая – я. И маленькое – счастье.

И огромный мир.

Цхра

В нём цветут сады, и с яблонь опадает

Лепестками снег.

Может быть, с тобой мы встретимся когда—то,

Если есть Тот Свет.

Ати

Где-то далеко меня ты вспоминаешь —

И горит свеча.

Огонёк дрожит, и воск печально тает…

Я приду! Прощай.

Трудное решение

… Когда им выдали из морга тело отца, Маринэ не понимала, что происходит, понимала только одно: она непременно должна его разбудить – чтобы отец взял обратно свой жестокий наказ, завет, что там ещё, обещание. Да. Обещание. Надо, чтобы он вернул Маринэ её обещание, которое она прокричала в отчаянии на всю квартиру, на весь свет.

А потом может умирать, если хочет. Маринэ уже всё равно. Кобалия не получит её живой, только мёртвую… «Папа, не надо спать, вставай сейчас же! Ты такой бледный, ты замёрз совсем! – бормотала Маринэ по-грузински, очень тихо, чтобы слышал только отец. – Поедем домой, ты выпьешь свой любимый «Греми» и возьмёшь обратно свои слова. А иначе я… Я не смогу жить! Ты не знаешь… Я не смогу жить с этим противным Арчилом, он меня трогал… везде, я тебе не говорила, а теперь скажу… Да проснись же наконец и слушай!» – Маринэ в отчаянии дёрнула отца за руку, но ей не дали его разбудить, крепко взяли за локти и отвели от гроба.

Регина громко прошипела ей в ухо: «Марина! Что ты себе позволяешь! Надо держаться». Что она делает? Что она говорит? Неужели эта женщина с безжизненными сухими глазами – её мама?

Через месяц после похорон Регина напомнила дочери о её обещании. Маринэ промолчала, как всегда. Ей семнадцать, впереди ещё год, они с Отаром что-нибудь придумают.

– Марина, молчать не получится. Нам надо серьёзно поговорить. Ты, конечно, собиралась поступать в вуз, хотела стать переводчицей… («Почему – хотела, она и сейчас хочет. Почему мама говорит в прошедшем времени?»). Но у отца остались долги, которые теперь стали нашими с тобой долгами. Их надо отдавать. И ты обещала отцу. Кобалия вчера опять звонил… Ты долго будешь его мучить?

– Мама!!

– Что – мама? Мама была в детстве. А теперь будет муж. И я вздохну свободно. Уеду в Каунас, а вы ко мне будете приезжать, летом в Палангу поедем втроём… Он домик купит у моря, если ты попросишь… Он всё для тебя сделает!

(«Мама, папа, детство… Я не умею играть в куклы, не умею кататься с горки, не умею дружить. Некогда было учиться дружить, вот и не научилась… Мамы тоже, наверное, не было, была гувернантка. У моих детей такой не будет, это я тебе обещаю»)

– Мне восемнадцати нет.

– Ты решила мне напомнить, сколько лет моей дочери? Очень мило. Но Валико не будет ждать год, долги надо отдавать. Хочешь, чтобы мы всю жизнь жили в коммуналке, а бабушка Этери в доме престарелых? Неужели ты позволишь?! Решай, Марина, последнее слово за тобой. В любом случае, моя жизнь, и бабушкина тоже, будет зависеть от твоего решения.

– Я… я согласна, мама. Позвони Кобалии и скажи, что я согласна. А теперь отпусти меня, я должна позвонить.

***

– Добрый день, можно Отари? Пожалуйста… Отари, нам надо встретиться. Сегодня. В сквере, где ты меня утешал. Знаешь, я скоро уеду. Хочу с тобой попрощаться.

***

– Отари. Молчи и слушай. Так случилось, что у нас с Кобалией свадьба через три месяца. Молчи. Не говори ничего, не делай мне ещё хуже. Нет, я сама согласилась, никто не заставлял. И теперь я хочу… ты понимаешь. Не понимаешь? Ах, шен сулэло штэро (ты тупой дурак), тебе шестнадцать, а ты всё не понимаешь! Хочу, чтобы первый раз это было с тобой, а не с ним. Выполни мою просьбу, Отари, я никогда тебя не просила, ни о чём. Не заставляй меня унижаться и умолять.

Часть 19. Маринэ Кобалия

И далее по нотам…

Не было бального платья. Не было пышной свадьбы. И вовсе не потому что со дня похорон прошло всего четыре месяца, Арчил об этом забыл, он ведь получил Маринэ. Но заплатить за счастье пришлось слишком много, Кобалия даже не представлял, что придётся столько заплатить! Гиоргис был прилично (хотя, скорее, неприлично) должен директору фруктоперерабатывающего завода Валико, да и самому Кобалии тоже задолжал. Арчил бы подождал, но… не требовать же денег у Регины, жены своего лучшего друга!

Регине он дал пятьдесят тысяч долларов, достойный калым за невесту. Гиоргис должен был Кобалии гораздо больше, и Арчил Гурамович думал, что Регина откажется брать у него эти деньги, но она взяла, да ещё и пересчитать не постеснялась при нём, прибалтийская стерва. Но красивая, и Маринэ тоже красивая, и он её получил, и наплевать – сколько отдал. Но свадебного подарка Маринэ не получит.

«Свадьба дорогое удовольствие, а я… поиздержался. Долги надо отдавать вовремя, ты сама знаешь, Регина говорила, что ты в курсе» – Кобалия встретил равнодушный взгляд Маринэ и вскипел. Забыв, что Маринэ только окончила школу и не могла работать (впрочем, если учесть «дополнительные нагрузки», она работала с трёх лет, без скидки на возраст, при этом обязана была учиться на четвёрки и пятерки и быть благодарной родителям за заботу). Забыв, что Маринэ недавно потеряла отца, Кобалия хлёстал её гневными фразами, мало заботясь о том, какое производит впечатление: «Впрочем, зачем я тебе объясняю, тебе ведь всё равно, ты никогда не зарабатывала деньги, ты в них не нуждалась! Жила как у Христа за пазухой, на всём готовом, привыкла, понимаешь… к бриллиантовым часам!» – выговаривал семнадцатилетней жене Валико, не обращая внимания на сжавшуюся в комочек, помертвевшую от страха Маринэ. Потом решил, что от нотаций пора переходить к действиям, грубо притянул её к себе и стал торопливо расстёгивать бледно-голубое платье для фламенко… «Чёрт, сколько же здесь крючков, я до утра не справлюсь, помоги мне, Маринэ!»

Почувствовав на себе его руки, Маринэ закрыла глаза и стала думать о бабушке Этери и о Леселидзе, где три месяца в году она была счастлива. Арчил опешил: он ждал яростного сопротивления, обвинений в грубости, на худой конец, мольбы о пощаде. Но не услышал ни слова: Маринэ без возражений и слёз позволила делать с собой всё, что ему вздумается, даже не вскрикнула, лежала как мёртвая.

Увидев её залитое слезами лицо, Арчил опомнился. Ласково провёл рукой по щеке, погладил по шёлковым волосам, нежно поцеловал в розовое маленькое ушко, любуясь совершенством графических линий её тела – скорее как хореограф, нежели как любовник. Она останется такой, как сейчас, за этим он проследит. Не будет никакого вуза. Пока не родит, будет заниматься танцами. Потом – воспитывать его детей. Гиоргис говорил, что кроме ремня, других аргументов она не понимает, но с этим он повременит, девчонка не должна его бояться. Он будет с ней терпеливым и ласковым, она привыкнет к нему и будет слушаться, как слушалась отца. И любить, а не исполнять супружеский долг … Чёрт, он так старается, чтобы ей было хорошо, а она как деревянная, лежит со сжатыми губами… Да что она, заснула?!

– Маринэ! Ты что, умерла?! – взревел Кобалия.

– Ара (нет).

– Ты хоть знаешь, сколько я за тебя заплатил?

– Знаю. Отец мне сказал. Я дорого стою.

– Ничего не умеешь, зато много знаешь. Умная мне жена досталась… Ну вот что, умница. С завтрашнего дня никаких телефонных звонков без моего ведома и никакого Отара. Ты теперь замужняя женщина и…

– И далее по нотам, – закончила за него Маринэ.

Сказать, что Кобалия был в бешенстве, когда узнал, что его невеста до свадьбы потеряла невинность, значит – не сказать ничего. Кобалия нарушил данное самому себе слово и не выпускал из рук ремня, пока Маринэ не уронила безвольно голову. Арчил Гурамович бережно уложил её на диван, удивляясь тому, что не услышал от неё ни звука. Он бы остановился, он же не зверь. Сама виновата. Ничего, пройдёт. За удовольствие надо платить. Тем более – за такое.

С того дня Маринэ онемела. Молча стирала, молча убирала, молча готовила еду и кормила мужа ужином. Сцепив зубы, занималась в спортзале, куда он загонял её ежедневно, пока «позволяли сроки». И также молча исполняла супружеские обязанности. – «Мквдари хар?!» – «Диах, мэ моквди». Ты что, мёртвая?! – Да, я умерла.

Через полгода Маринэ родила сына.