Читать книгу: «Иржик Рыболов или Рыцарь Серебряной пряжки», страница 4
– Уф, рука затекла, еле выдержал. Ты что, и вправду будешь искать записку. Не по душе мне что-то эта крикливая птица.
– Знаешь, я думаю, обо всём надо рассказать Учителю, а там, как он скажет. Без его ведома я не собираюсь шарить по полкам.
– Это ты верно придумал.
Внезапно громкий стук прервал их разговор. Это колотили во входную дверь. Ребята, как были босиком и в ночных сорочках, выбежали в коридор. В окнах, выходящих на улицу, метался свет – это горели факелы в руках городской стражи. Пани Гарджина, едва успевшая накинуть платок поверх ночного платья, поспешила отпереть, и в дом буквально ворвался вооружённый до зубов отряд. Всех подняли с постелей, хорошо ещё, «милостиво» позволили накинуть на себя кое-какую одежду. Иржик с Берджиком наскоро влезли в штаны, обулись, натянули рубашки, и тотчас их погнали вниз, в большой торговый зал Капитан развернул свиток с красной гербовой печатью и громко зачитал обвинение, предъявленное городскому аптекарю Иозефу из Градубец. Обвинение было более чем серьёзным – попытка покушения на жизнь его светлости графа Карла Гельмута фон Аугсброхена, изготовление ядов, использование чёрной магии и хранение запретных книг.
Всех, словно овец, согнали в кучу, оттеснили к стене и начался обыск. Срывали, вытряхивали, крушили всё без разбору, даже не пытаясь сделать вид, что ищут что-то, и продолжался этот кошмар всю ночь и всё утро. Никому не позволили присесть, не дали выпить и глотка воды. Факелы метались по дому, с грохотом на пол падали фаянсовые банки с лекарствами, бутыли с настойками, книги с полок. Осколки, клочки бумаги, порошки, драгоценные восточные маслА, едкие кислоты – всё перемешалось под ногами солдатни. Иржику показалось, что сейчас вспыхнет пожар и все они сгорят в страшном огне.
Все двери в доме распахнули настежь, во всех комнатах чужие руки рылись в вещах, в дальнем угловом зале полетели на пол портреты и тяжёлые золочёные рамы раскололись от удара. Маленький узенький листок бумаги вылетел из-за разбившейся рамы, гонимый сквозняком вылетел в дверной проём, перелетел под потолком в торговый зал и спланировал чуть не под ноги Иржику. Стража была так увлечена обыском, что не обратила внимания на подобную мелочь. Осторожно, чтобы никто не заметил, Иржик нагнулся, будто бы почесать ногу, и, ловко подхватив записку, сунул её в карман.
Похоже, стражники сами не знали, что они ищут. Зато они знали, что должны внушить этим наглым горожанам. – Страх. Неподдельный, нутряной страх. – Больно уж все образованными стали, скоро никого бояться не будут. А страха не станет, весь порядок рухнет. Вон как этот аптекаришка глядит – так бы и испепелил взглядом! Ничего, найдётся и на его гордыню укорот!
Внезапно, с криком: «Идиоты! Кр-ретины! Что вы твор-рите!» на стражей спикировал синий попугай. Он бил тяжёлым клювом по загребущим рукам, взлетал под потолок и оттуда орал: «Прр-рекр-ратить безобр-разие, ур-роды!» Одному из ретивых служителей закона, ринувшегося ловить говорящую диковину, птичка чуть не продолбила голову, другого едва не оставила без глаза. Но силы были слишком неравны – попугая схватили, скрутили, едва не вывернув крылья, и, сорвав платок с плеч пани Гарджины, обмотали словно мумию египетскую, так что тот не то что орать, сипеть не мог.
Вот это подфартило! Да за такую редкость, как говорящий попугай, какой-нибудь богатенький и тщеславный купчик никакого серебра не пожалеет. Хотя, граф непременно на эту диковину лапу наложит. Жаль. Но что-нибудь и граф даст, хоть пару монет прибавит к давно обещанному жалованью.
Ловлей попугая завершился разгром аптекарского дома, капитан стражи решил, что достаточно поусердствовал, выполняя порученное дело. Факелы к тому времени догорели, да и не было в них больше надобности – солнце давно стояло в зените. Вокруг аптеки собралась толпа, привлечённая ночным шумом. Аптекаря, подмастерьев, старших учеников и пани Гарджину под взглядами чуть не сотни испуганных и любопытных глаз, вывели из дома, а к ничего не значащей «малышне», как презрительно окрестили Иржика с Берджиком графские слуги, было велено выметаться отсюда, пока целы.
Арестованных, подгоняя толчками, погрузили в закрытые наглухо кареты и разогнав толпу, повезли через весь город.
Прячась за чужие спины, вжимаясь в стены домов, друзья побежали следом. Увы, ничего радостного узнать они не смогли. Только увидели, как распахнулись ворота тюрьмы и вновь захлопнулись со скрипом и скрежетом.
Куда им теперь идти? Попадаться на глаза знакомым очень не хотелось. Надо пробираться домой, город, наверняка, взбудоражен слухами, родные не могут не волноваться, надо их успокоить, а уж потом они решат, что делать дальше.
Ребята решили не разделяться, вдвоём они чувствовали себя как-то уверенней. Кривыми переулками, поросшими бурьяном закоулками, немыслимыми задворками ребята пробрались к крохотному, осевшему в землю по самые окна, белёному домику пани Божены. Друзья протиснулись сквозь дырку в заборе к задней стене дома и, словно воры, прокрались к дверям. В крохотном, но ухоженном палисадничке на верёвках сушилось бельё. Молодая женщина с тревогой глядела на дорогу.
– Мам! – окликнул её тихонько Берджик.
– Ох! – только и сказала пани Божена. Приоткрыла дверь, ребята юркнули внутрь, и лишь здесь Божена запричитала – Мальчик мой, что же такое творится! Что теперь будет?
Берджик кинулся обнимать и успокаивать плачущую мать: – Ты что, мам, у нас же всё в порядке, надо только, пока шум не уляжется, где-то отсидеться, а там мы что-нибудь да придумаем.
– Знаю я твоё «придумаем»! Сиди тихо и не высовывайся.
Пани Божена одна растила сына, брала в стирку бельё, мыла в богатых домах полы, крутилась как могла, потому что лет десять назад, когда маленький Берджик только-только говорить учился, забрали её мужа, её любимого Гонзу, в солдаты, и сгинул он непонятно где.
– Ты, мам, только не волнуйся, всё ещё обойдется. Обязательно обойдётся.
– Что же я голодными вас держу?! Сейчас что-нибудь на стол соберу…
– Мам, не до еды сейчас, надо к иржиковым бежать. Ты нам только воды дай – мы, наверное, целое ведро сейчас выпьем, так в горле пересохло. Э, да не плачь ты, ты же у меня не любишь хныкать! Ну, ты же знаешь – я везунчик, быть того не может, чтобы я да не выкрутился! .
– Пани Божена, не переживайте зря, никто нас искать не собирается, кому мы нужны? Денька два где-нибудь перекантуемся, а там видно будет…
У Иржика мать тоже плакала, а отец сидел мрачный.
– Вас бы пока где-нибудь спрятать, хоть в подвале.
– Па, чем подвал лучше тюрьмы, сам подумай? Да не раскисай, ма, – всё уладится, вот увидишь.
– И всё же, лучше бы вам пересидеть где-то эти дни подальше отсюда.
– Вот что, – взяв себя в руки, решила пани Катаржина – отошлю-ка я вас к сестре в деревню. Помнишь тётку Терезу? Впрочем, откуда? – ты был совсем крохой, когда она у нас гостила. Уверена, сестрица только обрадуется, если вы у неё поживёте месяц-другой. Свои детишки у неё выросли, внуки ещё не появились, дом большой… Мы с отцом чиркнём ей пару строк, а то свалитесь как снег на голову… – Слёзы высохли, едва Катаржина поняла, что надо делать, – доберётесь, нам весточку отправьте. А пока отсидитесь в старом сарае, отец вас проводит. – отец молча кивнул.
Заброшенный сарай стоял на холме над излучиной Свратки. Внизу тихо плескалась река, комары назойлива зудели над ухом, солома была жёсткой и исколола все бока, нет никак невозможно было заснуть. Ну хоть тресни! Хотя, если бы на душе у ребят было спокойно, если бы не съедала их тревога за судьбы людей, ставших близкими, чуть не родными, спали бы они давно без задних ног.
Всю ночь друзья шептались, всю ночь ломали головы, как вызволить своих из беды, а под утро кое-что удумали. Теперь всё зависело от везения.
Пани Божену долго уговаривать не пришлось. Она перемолвилась парой словечек со своим двоюродным братом Войтеком, который служил у графа «прислугой на всё», и тот обещал провести «отчаянных сорванцов» в замок и помочь «кому не надо на глаза не попасться». Он и одёжку старую для такого случая раздобыл. – Мало ли народу по замку шляется, на вас и внимания не обратят. – Ребята подвернули рукава, закатали штаны – годится!.
И вот, едва свечерело, друзья пробрались – нет, не к замковым воротам, а к незаметной калитке. Войтек уже ждал их.
–Топайте за мной, след в след как волки на тропе, я остановлюсь, и вы замрите, и без меня чтоб никуда не соваться – запросто заблудитесь.
Уж не знаю, что вы задумали, только ей-ей, у самого давно руки чешутся щёлкнуть по носу нашего надутого красавчика. Вы бы видели, как он на нас глядит – как на грязь под ногами. Мы и взгляда его не стоим. Прислуга для него не люди, нет – что-то вроде скотины
Вчера горничная, девчонка, лет пятнадцати, не больше, расплескала немного кофе, не на скатерть даже, на блюдце, так он приказал её на конюшне кнутом отхлестать! Девочку кнутом! Потом, правда, простил, но для этого она перед ним на коленях ползала. Милосердный он у нас. Жалостливый. Ручку свою барскую для поцелуя сунул и простил. Уйду я отсюда, ей-ей уйду, хоть в солдаты, хоть в повара.
Войтек рассказывал, а сам вёл ребят по каким-то узким коридорам, по витым лестницам, раза два они прятались за тяжёлыми пыльными портьерами. И вот, наконец, пройдя через гардеробную, оказались в графской спальне.
Там, в окружении бронзовых коней, фарфоровых дам и хрустальных флаконов, стояла покрытая шёлковым покрывалом кровать. Над кроватью высилось что-то вроде тяжёлой пышной юбки, какие носят богатые пани, только навряд ли найдётся пани таких габаритов.
– Эта бандура балдахином называется, для чего она, убей бог, не знаю, – говорят, всем знатным господам такие положены. Вы, друзья, меньше глазейте, давайте-ка, залезайте сюда – Войтек показал на портрет немолодой дамы в бархатном чёрном платье. У старушки был строгий холодный взгляд и словно приклеенная к губам снисходительная улыбка.
– Слушай, перед этой бабулей так и хочется вытянуться в струнку и покаяться во всех смертных грехах
– Это прабабка нашего графа, добродетельная и несравненная Августа-Шарлотта фон Ауксброхен. Говорят, добродетельная Августа отравила любимого своего муженька, причём очень вовремя отравила, иначе тот пустил бы и её и маленького сынишку по миру без гроша в кармане. Почему-то этот портрет не поместился в парадной гостиной, и граф велел повесить его здесь, в спальне. По замку ходят слухи, будто граф перед сном советуется с бабкой во всех важных делах.
– С портретом?
– Ну да.
– И та, с портрета, отвечает?
– Кто её знает. Впрочем, думаю, это враки.
За портретом оказалась крохотная ниша, заставленная вениками и вёдрами, видимо, чтобы уборщицам далеко не бегать. Здесь было темновато, но если чуть раздвинуть шторы, в щёлку можно было видеть всю спальню.
–Учтите, сидеть в этом чулане вам придётся довольно долго, наш граф ложится далеко за полночь, правда, он и встаёт чуть не в полдень. А сегодня так вообще куда-то уехал, то-ли в ратушу, то-ли в тюрьму.
Ну, я пошёл, а вы никуда не высовывайтесь.
– А если…
– А если очень подопрёт, вон за той шторкой зелёненький горшок спрятан, ночной вазой называется, так что воспользуетесь графскими удобствами.
Ребята сели на перевёрнутые вёдра и приготовились ждать.
Ждать пришлось долго. Очень долго. У них уже и ноги свело, и в голове туманилось, и глаза сами-собой слипались. Закимарив, Берджик покачнулся, чуть не опрокинув свой насест.
– Тихо ты!
– Я же не нарочно. Слушай, а ведро-то хорошо гудит! Да, ты не злись, я шум подымать не собираюсь. Ты только послушай, что я подумал… – Берджик что-то зашептал приятелю в самое ухо.
– Ничего не расслышал, щекотно только. Да не повторяй ты, понял я всё, понял.
– Тш-ш!
За дверью раздались лёгкие шаги. Вошла служанка, зажгла свечи, сняла и аккуратно сложила покрывало, поправила одеяло и взбила подушки. Вышла.
И снова тишина.
Наконец, шаги, словно сдвоенные, словно кто-то ступал твёрдо и уверенно, а второй семенил следом чуть пританцовывая. Дверь снова распахнулась и в спальню прошествовал граф. Рослый. Внушительный. Самодовольный. А за ним – камердинер. Камердинер помог снять с графа парик и нахлобучил его на деревянную болванку. Потом, вертя графскую персону, словно тряпичную куклу, распустил шнуровку на одежде, расстегнул парадные золотые пуговицы и, точно с малого ребёнка, стал снимать с хозяина туфли с пряжками и бантами, парчовый камзол, рубаху тонкого голландского полотна, плотно облегающие шёлковые штаны, а вместе с одеждой – всю внушительность и самодовольство. А когда графа обрядили в ночную рубаху и ночной колпак с кисточкой, он словно сдулся и стал меньше ростом.
Низко кланяясь и пятясь задом, камердинер вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
– Ну ложись же ты, наконец, засыпай, холера тебя дери! – хотелось крикнуть Иржику.
Но граф словно и не собирался ложиться. Он мерил спальню шагами и что-то бубнил себе под нос. Слов ребята понять не могли, но граф явно был недоволен.
Единственное, что друзья смогли разобрать: – Ничего этим болванам нельзя поручить! Приволокли какую-то щипанную птицу, на кой чёрт она мне сдалась!
Наконец, он лёг, поворочался минут десять, кряхтя и ругаясь, и захрапел.
Заговорщики для верности подождали ещё пару минут, потом ткнули друг друга в бок:
– Пора!
– Пора! – и Берджик с силой ударил в ведро. Ведро загудело не хуже колокола.
Граф с вытаращенными глазами вскочил в постели:
– Где!? Что?!.
Иржик сунул голову в другое ведро и завыл утробным голосом:
– У-у-у!.. Горе тебе, мой маленький Карл!..
Маленького Карла прошиб холодный пот, он хотел заорать, но вместо крика из глотки вырвался придавленный писк:
– Кто посмел! – он протянул руку, чтобы позвать слуг, но рука тряслась и никак не могла ухватить шнур колокольца.
Снова загудело пустое ведро. Снова невесть откуда обрушился воющий голос:
– У-у-у! Горе тебе, горе! Бедный несчастный Карл! Бедный мой внук! Что ты наделал! Теперь тебе не спастись!
– Кто это? – с трудом разлепил дрожащие губы граф.
– Это я, Августа-Шарлотта фон Аугсброхен, твоя прабабка, явилась тебя предупредить, что ты совершил страшную ошибку, страшную ошибку-у-у!..
– Но ты же давно умерла!..
– И ты скоро умрёшь! – Услышав эти слова, граф и в самом деле едва не помер от ужаса. – Знай, звёзды расположились так, что нить твоей жизни зависит от нити жизни аптекаря, и если хоть один волос упадёт с его головы, если хоть одна царапина окажется на теле любого из его домашних, – любого, от подмастерья до кухарки, – ты на рассвете умрёшь в страшных мучениях!
– Умру?..
– Горе тебе, горе!
– Боже, но что я могу, сейчас уже ночь!
– Ты должен успеть, если хочешь жить. До рассвета осталось четыре часа. Спеши! Может быть, это последние часы твоей жизни!
– Господи!
– Спеши, иначе будет поздно. Да, и не забудь объявить на весь город, что аптекарь был арестован по ложному оговору.
– Но бабушка!..
Берджик снова ударил в ведро И «бабушка» всё тиши и тише повторив – «Иначе будет поздно!.. Иначе будет поздно… Иначе будет…» замолчала.
Граф судорожно вцепился в шнур колокольчика и поднял трезвон на весь замок.
В спальню влетел, одеваясь на ходу, перепуганный камердинер.
– Ваше сиятельство!
– Живо, одеваться, закладывать карету. Я еду в тюрьму.
Вышколенный слуга не стал задавать лишних вопросов.
Их сиятельство никак не мог попасть дрожащими руками в рукава, ему казалось, что дурак лакей нарочно долго возится со шнурками и пуговицами, но распекать «бездельника» было некогда. Так, в незастёгнутом камзоле, кое-как натянув парик на голову, он выбежал из комнаты. Камердинер помчался следом, пытаясь на ходу оправить графскую одежду.
Навряд-ли наши друзья смогли бы выбраться незамеченными, если бы не Войтек, ночной замок гудел как потревоженный улей. Никто не мог понять, что произошло, отчего вдруг хозяин выскочил среди ночи как ошпаренный кот, а, главное, чего ожидать от него, когда он вернётся.
Из занавешенной клетки раздавалось: «Кар-раул!.. Гр-рабят!.. Пожар-р-р!..» – видно, птице немалое удовольствие доставлял этот переполох. Наконец, попугай так достал всех, что клетку отнесли в пустую гостевую комнату и заперли там, – пусть орёт сколько влезет, лишь бы людям не мешал. Но, едва в двери повернулся ключ, сквозь прутья клетки поплыл зеленоватый туман, повисел немного под потолком, собираясь в мутное облачко, и потянулся к раскрытому окну.
Ребята ещё не успели добраться до домика пани Божены, когда навстречу им по опустелым улицам от тюрьмы к дому аптекаря прогромыхали кареты в сопровождении всадников с факелами. Кто-то зычным голосом кричал, будя обывателей: «Дорогу Первому городскому аптекарю!» – и кошки, испуганные этим криком, разбегались по подвалам и чердакам.
А вскоре три стражника на трёх безлюдных городских площадях при свете факелов надрывали глотки: «Мы, Карл-Гельмут, граф фон Ауксброхен, доводим до сведения всех и каждого в славном городе Червен Клоднице, что по злому наговору завистников вчера был заключён в тюрьму Первый городской аптекарь мастер Иозеф из Градубец. Мы, зная вышеупомянутого мастера Иозефа как человека кристальной честности и примерного поведения, вмешались и, вовремя разоблачив злодейский замысел, не позволили покарать невинного. Пусть же все и каждый помнит, что правосудие неподкупно и справедливость под нашей рукой торжествует.»
– Быстро граф дела делает. Сколько там до рассвета?
– Да уж почти светает. Успел.
– Жить захочешь, не то успеешь. Ну что, можем теперь спокойно вернуться в аптеку? Теперь уж никто нас пальцем не тронет. – Берджику, разгорячённому пережитым приключением, так хотелось скорей в красках всё живописать друзьям.
Иржик задумался на минуту, а потом, неожиданно для себя самого, выдал:
– Знаешь, Берджик, я решил всё же найти эту Розамунду. А вдруг она и в самом деле меня ждёт?
– Что ей у нас здесь делать? Где эта Португалия, ты хоть знаешь? Нам туда и в пол-года не добраться.
– Принцесса где-то здесь, в наших краях.
– Не дури, откуда ей здесь взяться?
– Мало ли куда мог занести её тот колдун!.
– А что говорит твой попугай?
– Чепуху он говорит. Да обойдусь я без попугая.
– И как же ты её собираешься искать?
– А вот так просто – пойду от деревни к деревне, и всюду буду спрашивать, а не поселилось ли где неподалёку чудище-сташилище..
– Дождёшься, что тебя за ненормального примут.
– А начхать.
– А жрать что будешь?
– Мать мне чуток в кошелёк обещала подбросить, а там что-нибудь заработаю. Была бы голова на плечах да руки не крюки.
– Хорошо, ну найдёшь ты какую-нибудь чучундру чешуйчатую, а как расколдовывать будешь?
– А это видел? – Иржик достал из штанов смятый комом клочок бумаги с обгорелыми краями. – Это я во время обыска нашёл и в карман сунул.
– Что ж ты его смял так?
– Нет, я должен был стражников попросить отвернуться, пока я записочку расправлю да сложу аккуратненько.
Иржик развернул бумажку.
– Тут какая-то галиматья.
– Это не галиматья, это слова заклинания. Их не понимать надо, а правильно и чётко произнести.
– Я иду с тобой.
– Мать-то отпустит?
– А мы скажем, что к твоей тётке пойдём, немного у неё пересидим, пока здесь всё успокоится, и вернёмся.
И вот уже наши друзья, болтая ногами и языком, помогают расторговавшемуся в городе мужичку скоротать дорогу. Телега скрипит, коняга не спеша тащит её по накатанной колее. Жаворонки в небе звенят, травы пахнут аж голова кругом!.. Приволье!.. Благодать!
– И куда ж вы, пацанята, одни направляетесь?
– А к тётке, погостить. Больно звала – говорит: «Хочу на племяшей поглядеть, тощие, небось, надо бы молочком деревенским отпоить.»
– Да, молочко деревенское не чета вашему городскому. Как нацедят тебе полную кружку, а над кружкой пена – аж пар идёт. А к молоку – ломоть свежего хлеба с солью – никаких тебе пирогов не надо.
А правда, что у вас тут в городе чернокнижник объявился? Говорят, чёрные кареты ночью без кучера по улицам мчались, а в них колдун в чёрном плаще без лица. А следом на чёрных конях чёрные слуги с факелами?
– Не, такого не слыхали. Враки, должно быть. А вот слышали мы от верного человека, будто ночью пришла к нашему графу покойная его прабабка – то-ли с портрета сошла, то-ли в трубу влетела, только разбудила она его среди ночи и велела, пока не поздно, невинных людей из тюрьмы повыпускать, иначе мол внучек до рассвета не доживёт.
– Да-ну! И что граф?
– Граф? Подштанников не натянув, помчался в тюрьму запоры отпирать.
– Чудеса! В бабку с портрета с трудом, но верится, а вот чтобы наш граф невиновных спасать помчался!.. Да ещё без подштанников!.. Эх, а у нас в деревне никаких чудес не бывает.
– Что, и чудищ поблизости не водится.
– Никаких, разве что безрогая коза бабки Марты
– Жаль?
– Отчего жаль-то? И без чудищ жить неплохо.
– Хоть глазочком бы поглазеть! Говорят, в здешних лесах кого-только не встретишь!.
– Зайцев встретить можно, оленя, коли повезёт… Кабана… Да хоть волка. А про нечисть какую мы и слыхом не слыхали.
Так, болтая, доехали они до развилки. От развилки телега покатила направо, а мальчишки, сверившись с запиской, которую дала им Катаржина, потопали по левой колее.
Пару раз их перегоняли чьи-то телеги, но никто больше подсаживать попутчиков не спешил.
Так и шли они до самых сумерек, задержавшись только у ручейка, где набрали свежей воды и вволю натрескались растущей вдоль обочины земляники. Больше есть ничего не хотелось – так устали..
Переночевали ребята на опустевшем сеновале. Сначала не давала спать мышиная возня, потом непривычная для горожан тишина.
Утром выпили воды из баклажек, слопали по ломтю хлеба с домашней колбасой. Идти, похоже, оставалось не слишком долго, может, к вечеру уже и до места доберутся.
– Ну, и как ты собираешься искать свою принцессу?
– Откуда я знаю? Там разберёмся. Чтобы мы с тобой да что-нибудь не сообразили – быть того не может!
– Так я не против. Просто, не верю я твоему попугаю. Вот не верю и всё!
– Ты уж говорил. Да и я не особо верю. Только ведь, если мы даже не попытаемся разгадать тайну, мы потом локти себе сгрызём!
– Что-то я сомневаюсь, что «пр-рекр-расная Р-розамунда» на самом дела существует.
– И я бы сомневался, только её голос мне до всяких попугаев слышался. И вообще, – «попугай, попугай!» – мы что с тобой – лопухи безмозглые? Мы, обязаны плясать под его дудку? Он сам по себе, а мы сами по себе. И записку я ему давать не собираюсь, чего ради?
– Похоже, едет кто-то.
Иржик и сам расслышал цокот лошадиных копыт.
– Может прихватят нас по пути?
– Может. А может и нет, может, места на телеге пожалеет.
Они остановились на обочине и, как только гнедая лошадка показалась из-за поворота, замахали руками.
Заполонив пышными юбками чуть на всю телегу, на мешках с мукой восседала розовощёкая молодица, а конягой правил, еле пошевеливая вожжами, парень в нарядной жилетке, в щёгольских штанах с вышивкой и шляпе с петушиным пером.
– Что, подвезём ребят?
– Отчего не подвезти? Далеко направляетесь, пострелята?
– В Загоржаны. – Ребята вскарабкались на телегу, молодица прибрала юбки, чтобы попутчики могли устроиться рядом на мешках, парень чуть дёрнул вожжи, и телега покатила дальше.
– Нас бы хоть чуток подвезти, а там мы сами…
– Зачем же “чуток”? До самых Загоржан и прокатим. А кто вам там надобен, если не секрет.
– Так тётка у меня там. Тётка Тереза, матери сестра родная.
– Пани Грабова? Так ты Иржик, что ли? А я Данка, соседка тётки твоей. А это твой тёзка, Иржи, – возница приподнял в знак приветствия шляпу.
– А это друг мой, Берджик. – Берджик кивнул с достоинством, он очень жалел, что у него нет шляпы с петушиным пером, и он не может так же ловко её приподнять.
– Надолго к нам или так, на денёк-другой?
– Это как придётся.
– А мы вот с мельницы возвращаемся.
– А правда, что на мельнице черти водятся или чудища клады сторожат?
– Мыши там водятся, да коты. А клады? Какие ж клады на мельнице? Не замок, чай.
Слово за слово, тары-бары-растабары, ребята и не заметили, как добрались до Загоржан.
– Ну, вот и дом пани Грабовой, стучите в двери, да погромче.
Белёный дом под дощатой крышей утопал в зелени. Усыпанные спеющими яблоками ветки лезли в самые окна, сливовые деревья под тяжестью плодов клонились к земле. У стен яркими высокими букетами цвела мальва.
Тётка Тереза появилась на пороге, на ходу вытирая полотенцем испачканные тестом и мукой руки. Ну совсем как Катаржина. Она и была очень похожа на свою сестру, только ростом чуть пониже да годами постарше.
– Рябятки, вы к кому?
– Тётя Тереза, это я, Иржик, я со мной Берджик, мой друг.
– Иржик? Что случилось? Дома всё в порядке?
– Не тревожьтесь, тётя Тереза, всё, в общем, хорошо,– вот, мама письмо написала.
Тётка обняла обоих ребят, не разбирая, кто племяш, кто его приятель.
– Просто, у нас с Берджи небольшие неприятности, нам бы погостить у вас недельку.
– Да гостите хоть всё лето. Ондржей к вечеру с охоты придёт, вот будет рад. Скучно вдвоём-то, язык почесать не с кем.
Вы, давайте прямиком за стол, я вас с дороги галушками со сметанкой угощу, от обеда парочка осталась, – и поставила перед друзьями полную миску отварных галушек. – А на меня внимания не обращайте, я вот тесто вымешу, пирог в печь поставлю, а там смогу и рядышком присесть – думаю, вы, от пирога с творогом не откажетесь?
Ну, что там у вас приключилось? Жуйте да рассказывайте, одно другому не помеха, и не смущайтесь, если я порой к вам тылом обернусь.
И ребята за галушками да за домашней простоквашей сами не заметили, как рассказали тётке всё.
Та переспрашивала, охала, ахала. Посыпала доску мукой, раскатывала скалкой тесто, лепила пироги, совала их в печь. Снова ахала и охала, вытаскивала пироги уже румяными да духмяными, сажала в печь новые. Потом пришёл дядя Ондржей, усталый, полный впечатлений, голодный и весёлый, к парусиновому ягдташу были приторочены охотничьи трофеи – два упитанных селезня..
Как-то само собой вышло, что Иржик с Берджиком заново рассказали обо всех своих приключениях, видно надоели им попугаевы секреты.
– Так вы что, и впрямь собираетесь идти искать эту Розамунду?
– А как иначе.
– Вот так, пешим ходом, от деревни к деревне? А ночевать где – в чистом поле? На чужом сеновале? Денег, как я понял, у вас кот наплакал – без еды-питья долго ли протянете?
– Деньги заработать можно. Помочь кому чего…
– Ага! Кому и чего?.. – Косить вы умеете? – Нет? А коз пасти? Тоже не доводилось? Крышу или изгородь подправить? И подступиться не знаете как? – Нет, друзья, работники из вас аховые. Ну, а без дела по дорогам болтаться, так где краюхой хлеба угостят, а где и собак спустят.
– Что же ты предлагаешь, муженёк?
– То и предлагаю, жёнушка, раз мальчишки нам доверились, надо им помочь. Своим-то проще разузнать, не завелось ли где в наших краях чудище-юдище несусветное – мне за кружкой пива, тебе на базаре или у колодца.
А вы, племяннички, пока в огороде поможете покопаться да сливы подвязать.
Постелили друзьям на чердаке, как сказала пани Тереза, – поближе к звёздам. Стрекотали неугомонные кузнечики, какая-то птица шебуршилась в листве. Спать совсем не хотелось, о стольком надо было поговорить.
Сальная свеча, потрескивая и чадя, горела на дощатом столе. Ребята развернули обгорелую бумажку и стали разбирать слова.
– Надо бы их вызубрить, а то мало ли – вылетит записка из кармана и поминай как звали.
– Знаешь, не верю я во всю эту чепуху, только а вдруг… Проговорим эту абракадабру и чёрти в кого превратимся!..
– Не хотелось бы.
– Вот и мне не хотелось бы. Знаешь что – а давай мы этих слов вслух произносить не будем? Даже шёпотом.
– Это как? – «про себя», что-ли? Слушай, а ты – голова!
– Кто бы сомневался!
Слова были заковыристы, аж язык заплетался, и смысла в них не было никакого.
– Всё, больше не могу, я уже выучил эту галиматью наизусть.
– И я – хоть передом-назад, хоть задом-наперёд.
– А задом-наперёд зачем?
– Сам не знаю. Давай-ка спать.
И они погасили уже почти догоревший огарок.
Возиться у тётки в огороде оказалось намного интереснее, чем в саду пана Флориана, можно было сунуть в рот пахучий пупырчатый огурец или обтёртую о штаны морковку с грядки, обломать и очистить стебель кислого до оскомины ревеня.
Пани Тереза колдовала на кухне и никого близко не подпускала, запах по всему двору шёл умопомрачительный – то-есть, ни о чём, кроме еды думать было уже невозможно. И когда, наконец-то, все сели за стол и тётя торжественно внесла королевское блюдо – диких селезней, тушёных с красной капустой и яблоками, народ встретил жаркое восторженным “ура!” Под охотничьи рассказы ребята не заметили, как смолотили по полной тарелке. Животы были полны под завязку так, что вот-вот лопнут, но как отказаться от домашних сосисок с маринованным лучком? Хоть по одной, да не попробовать? Дышать Иржик с Бержиком уже не могли, они готовы были спасаться бегством, пока не закормили до смерти, Но куда убежишь, если в комнату вплывает пани Тереза и ставит на скатерть огромную миску клубники!
