Читать книгу: «Два поэта», страница 6
2. Ведут беседу двое – я и книга
Стихотворение "Дон Кихот" было написано за десять лет до "Столько дней прошло с малолетства", но в каком-то смысле является его продолжением. "Столько дней прошло с малолетства" заканчивается строчками:
И так жаль, что приходится вскоре
Распрощавшись, ложиться спать.
"Дон Кихот" примерно с этого начинается.
ДОН-КИХОТ
Пора в постель, но спать нам неохота.
Как хорошо читать по вечерам!
Мы в первый раз открыли Дон-Кихота,
Блуждаем по долинам и горам.
Нас ветер обдает испанской пылью,
Мы слышим, как со скрипом в вышине
Ворочаются мельничные крылья
Над рыцарем, сидящим на коне.
Что будет дальше, знаем по картинке:
Крылом дырявым мельница махнет,
И будет сбит в неравном поединке
В нее копье вонзивший Дон-Кихот.
Но вот опять он скачет по дороге…
Кого он встретит? С кем затеет бой?
Последний рыцарь, тощий, длинноногий,
В наш первый путь ведет нас за собой.
И с этого торжественного мига
Навек мы покидаем отчий дом.
Ведут беседу двое: я и книга.
И целый мир неведомый кругом.
Эпизод, описанный в предыдущем стихотворении, в "Дон Кихоте" конкретизирован. Более сложным и многослойным здесь выступает время.
Если в "Столько дней прошло с малолетства…" – два пласта времени – прошлое и настоящее, то в «Дон-Кихоте» их значительно больше.
Стихотворение «Дон-Кихот» было напечатано в журнале «Пионер» в 1947 году. Даже то, что это лирическое стихотворение впервые было напечатано в детском, вернее, подростковом журнале, является частью замысла, работает на его идею.
Стихотворение было приурочено к четырехсотлетию со дня рождения Сервантеса. Это и составляет его первый временной слой – далекое прошлое. Есть и второй – относительно недавнее прошлое: примерно пятьдесят лет назад автор, скорее всего, по совету отца, впервые прочитал роман Сервантеса "Дон Кихот", о чем, собственно, и написано стихотворение. Третий слой – настоящее. В каждом лирическом стихотворении, независимо от того, о чем оно, о будущем или о прошлом, есть настоящее время – момент его написания, в данном случае – момент воспоминания, и это воспоминание устремлено в будущее и обращено к тем читателям «Пионера», которые в ближайшее время, как надеется автор, раскроют книгу и начнут ее читать. То есть сам факт опубликования стихотворения в журнале «Пионер», как бы продлевает время, перенося читателя в будущее.
Книга, чтение, литературный труд – одна из основных тем поздней лирики Маршака. Культ книги царил в семье, и, прежде всего, был связан с отцом, Яковом Мироновичем Маршаком, человеком ярким и талантливым, получившим свое образование и профессию самоучкой, из книг, но так до конца и не реализовавшем себя.
В «Дон-Кихоте» снова повторяется все та же картина: темная комната, круглый стол, круг света и склоненные над книгами головки детей. Время как бы складывается в гармошку: четыреста лет назад – пятьдесят лет назад – настоящее – недалекое, как надеется автор, будущее.
Память поэта выхватывает из множества подобных вечеров и множества прочитанных книг один вечер и одну определенную книгу, великий роман Сервантеса о Дон Кихоте.
Выбор книги не случаен. Ведь "Дон Кихот" – книга необычная. Таких за всю историю человечества в мире наберется не так уж много. Это книга-событие. Прочитав ее, человек становится немного иным.
Для того, чтобы заинтересовать читателя, поэт включает его воображение, сначала на уровне ощущений:
Мы в первый раз открыли «Дон-Кихота» / Блуждаем по долинам и горам. / Нас ветер обдает испанской пылью…
Затем на уровне слуха: тут и шелест переворачиваемых страниц, и скрип заржавевших, неповоротливых, медленно вращающихся мельничных крыльев:
Мы слышим, как со скрипом, в вышине / Ворочаются мельничные крылья / Над рыцарем, сидящим на коне". (У Мандельштама: "Ну что ж, попробуем огромный, неуклюжий, / Скрипучий поворот руля".)
Затем появляется зрительный образ:
Что будет дальше – знаем по картинке:
/ Крылом дырявым мельницам махнет / И будет сбит в неравном поединке / В нее копье вонзивший Дон Кихот.
Благодаря иллюстрациям Гюстава Доре этот зрительный образ знаком даже тем, кто книги еще не читал.
Постепенно и незаметно с читателем книги происходят странные и неожиданные вещи, особенно, когда он доходит до эпизода с ветряными мельницами. Этот эпизод вызывает смешанные, противоречивые чувства: конечно же, герой смешон, и это прежде всего бросается в глаза. Сам Маршак отмечал это в беседе со Станиславом Рассадиным: "В "Дон Кихоте" они (дети И. К.) видят не столько его трагичность, сколько то, что он смешной. И ведь он вправду смешной. Таким он был и для Сервантеса. А без комичности он бы превратился в плоскую фигуру…" К насмешке примешивается жалость и сопереживание (ведь цели Дон Кихота благородны), а потом и восхищение этой безудержной и безрассудной храбростью, вечным стремлением сражаться со злом, защищать добро, не задумываясь о последствиях, не боясь казаться со стороны смешным и нелепым. Герой, обрекая себя на поражение, тем не менее, по-детски верит в победу.
В книге, как и в жизни, соседствуют комическое и трагическое, нелепое и возвышенное; предательство и благородство, честь и бесчестие.
В какой-то момент книга захватывает читателя в плен, отпуская только тогда, когда дочитана последняя страница.
В этом стихотворении отразились не только воспоминания автора, не только его личный опыт, но и размышления о книге Сервантеса, о ее влиянии на юного читателя.
Последняя строфа логически завершает стихотворение. Как будто бы протянуты невидимые струны от начала стихотворения к последней строфе, и они начинают звучать.
И с этого торжественного мига
Навек мы покидаем отчий дом.
Ведут беседу двое: я и книга
И целый мир неведомый кругом.
Какой же миг поэт называет «торжественным»? Может быть, тот, когда впервые открыл книгу? Или, напротив, когда завершил чтение? А может быть, то мгновенье, когда впервые испытал сложное чувство насмешки, жалости, восторга, сочувствия к безумному рыцарю, то есть когда впервые вчитался в книгу и не смог от нее оторваться? В такие мгновенья и становишься настоящим или как писал позднее Маршак "талантливым читателем". Ведь торжество – это радость от одержанной победы, победы над своим невежеством, своей ленью, своей нелюбознательностью. В последней строфе заключена очень важная антитеза – "отчий дом" – "целый (неведомый) мир".
Между этими понятиями – процесс отрыва – мучительный, трагический, но необходимый, где "отчий дом" – это стартовая площадка для прыжка в неведомое: из тепла родного дома, из круга света, обозначенного висячей лампой – в "прекрасный и яростный мир" (А. Платонов) жестокий, но справедливый закон жизни, когда центробежная сила побеждает центростремительную.
С последней строкой перекликается слово «открыли» (мы в первый раз открыли Дон Кихота…) Казалось бы это слово без ущерба для звучания, рифмы, размера можно заменить другим словом: «раскрыли». Кажется, что различие не принципиальное, ведь смысл остается неизменным. Но это не так. Как везде у Маршака, каждый элемент стиха служит раскрытию замысла. Ведь в стихотворении речь идет об открытии. Человек открывает великую книгу, открывает неведомый мир, открывает себя в этом мире, открывает в себе читателя. С этого момента и до конца жизни
Ведут беседу двое: я и книга
И целый мир неведомый кругом.
Но как всегда, в лучших лирических стихотворениях Маршака, в "Дон Кихоте" есть еще глубинный, потаенный смысл. "Отчий дом" появляется не случайно.
Русским Дон Кихотом называл Маршак своего отца, и тень его незримо присутствует в этом стихотворении:
"Отчий дом – книга Сервантеса, по-видимому прочитанная под влиянием отца – и образ благородного идальго, воплощенный в неуемном, деятельном, талантливом Якове Мироновиче Маршаке.
3. Слово и время
Точно так же, как лирика пронизывает все книги Маршака, независимо от жанра, вся его лирическая поэзия, независимо от тематики, буквально прошита временем.
"Темы времени, вечности, жизни и смерти на склоне лет все больше занимали Маршака. Из-под его пера вышел довольно большой цикл философских стихов, которые он намеревался издать отдельной книгой. Как-то он даже обсуждал со мной ее название: "Слово и время"34.
Стихотворение «Словарь» открывает раздел "Стихи о слове". Но в автографе другое название: "Век".
Сам Маршак считал это стихотворение одним из самых главных, о чем, судя по воспоминаниям, не раз говорил.
Ревностное и пристальное внимание к слову на каком-то чуть ли не генетическом, библейском уровне было свойственно не только Маршаку-поэту, но и переводчику, критику, прозаику, драматургу.
Ст. Рассадин вспоминал о том, что Маршак любил повторять: "Когда слово выбивалось на камне, вот где был лаконизм"35.
Для него слово было всегда «вначале», точнее, "началом всех начал". Слово – не просто подручное средство, строительный материал поэзии. Оно и есть поэзия. Оно заключает в себе и веру, и образ, и музыку. Воистину "слово было Богом".
Слово вмещает и время, и пространство. Оно самодостаточно. В нем бездна символов, смыслов, звучаний. Необходимо только научиться извлекать все эти символы, смыслы, звуки…
Именно поэтому Маршак так часто обращается к слову в своих статьях, где названия говорят сами за себя: "Воспитание словом" (это название книги статей), "Мысли о словах", "Слово в строю", "О звучании слова"…
В статье "Мысли о словах" он писал: "Словарь отражает все изменения, происходящие в мире. Он запечатлел опыт и мудрость веков и, не отставая, сопутствует жизни… Более того, в нем таятся чудесные возможности обращаться к нашей памяти, воображению, самым разным ощущениям и чувствам, вызывая в нашем представлении живую реальность"36.
СЛОВАРЬ
Усердней с каждым днем гляжу в словарь.
В его столбцах мерцают искры чувства.
В подвалы слов не раз сойдет искусство,
Держа в руке свой потайной фонарь.
На всех словах – события печать.
Они дались недаром человеку.
Читаю: "Век. От века. Вековать.
Век доживать. Бог сыну не дал веку.
Век заедать, век заживать чужой…"
В словах звучит укор, и гнев, и совесть.
Нет, не словарь лежит передо мной,
А древняя рассыпанная повесть.
Самые сокровенные и важные понятия, мысли, чувства отразились в этих стихах. Поэт приглашает своего читателя в увлекательное путешествие по страницам словаря. Тут не должно быть суеты и поспешности, не надо лихорадочно перелистывать страницы в поисках нужного слова, достаточно остановиться на одной их них и начать медленный спуск "в подвалы слов" вслед за автором. И спуск этот покажется легким – слово к слову, ступенька к ступеньке, и огонь в фонаре будет весело потрескивать, отбрасывая тени…
Вот так легко и непринужденно поэт обозначит основной принцип своей поэзии:
"В подвалы слов не раз сойдет искусство,/ Держа в руке свой потайной фонарь".
Почему "потайной фонарь"? Самое главное, самое сокровенное не должно быть на поверхности, не предназначено для публичных обсуждений.
Все, что любишь, отчего страдаешь, таится внутри, хранится в подвалах слов, в подвалах памяти и только изредка освещается "потайным фонарем".
"От пламени стены искусства коробиться не должны", – напишет он в другом стихотворении. И уже с полной определенностью это прозвучит в одной из лучших "лирических эпиграмм", написанной в конце жизни.
Старайтесь сохранить тепло стыда.
Все, что вы в мире любите и чтите,
Нуждается всегда в его защите
Или исчезнуть может без следа.
"Потайным фонарем" поэт освещает следующие строфы стихотворения:
На всех словах – события печать.
Они дались недаром человеку.
Читаю: "Век. От века. Вековать.
Век доживать. Бог сыну не дал веку.
Слово и время… Слово и вечность… От этого так и веет холодом тысячелетий.
Кей из "Снежной королевы" из льдинок пытался сложить слово «вечность». Это дало бы ему возможность окончательно все забыть и овладеть миром.
Высшая мудрость Андерсена: "Только полное забвение, вечная мерзлота и замкнутое пространство ведут к бесчеловечному стремлению обладать миром".
Герой Маршака совершает нечто противоположное: от величия и холода тысячелетий к теплу и свету, к теплу и боли, к человеку…
Перед нами проносится человеческая жизнь: "Век, от века, вековать, век доживать, Бог сыну не дал веку, век заедать, век заживать чужой…"
Как будто на глазах тают льды бесчеловечности. От "безличности умозаключений" (М. Гаспаров) – к человеческому теплу и глубоко личной трагедии. В год, когда было написано стихотворение (1945), умирал от туберкулеза младший сын Маршака, Яков. Как будто на мгновение приоткрылись какие-то створки и тут же захлопнулись…
О смерти сына были написаны три стихотворения, не предназначенных для печати. О них узнали только после смерти поэта.
Одно из них "Чистой и ясной свечи не гаси". В нем такая боль, такое страдание и такая мольба, вознесенная к Богу!
Чистой и ясной свечи не гаси,
Милого, юного сына спаси.
Ты подержи над свечою ладонь,
Чтобы не гас его тихий огонь.
Вот он стоит одинок пред тобой
С двадцатилетней своею судьбой.
Ты оживи его бедную грудь,
Дай ему завтра свободно вздохнуть.
В трагическом для поэта 1946 году было написано стихотворение "Как птицы скачут и бегут, как мыши…", в котором так же, как и в «Словаре», в скрытом виде, в данном случае, скрытом с помощью метафоры, отразилась эта трагедия. Это стихотворение было напечатано при жизни поэта. В нем не говорится прямо о смерти сына, но безнадежностью и безвозвратностью веет от этих строк. Интонационно, написанное в том же ритме и размере, оно как бы является продолжением стихотворения "Не маленький ребенок умер, плача", написанном в том же году.
Не маленький ребенок умер, плача,
Не зная, чем наполнен этот свет,
А тот, кто за столом решал задачи
И шелестел страницами газет.
Не слишком ли торжественна могила,
С предельным холодом и тишиной,
Для этой жизни, молодой и милой,
Читавшей книгу за моей стеной?
*
Как птицы скачут и бегут как мыши
Сухие листья кленов и берез,
С ветвей срываясь, устилают крыши,
Пока их ветер дальше не унес.
Осенний сад не помнит, увядая,
Что в огненной листве погребена
Такая звонкая, такая молодая,
Еще совсем недавняя весна,
Что эти листья – летняя прохлада,
Струившая зеленоватый свет…
Как хорошо, что у деревьев сада
О прошлых днях воспоминанья нет.
Маршаковский принцип скрытности, зашифрованности при кажущейся прозрачности стиха – далеко не бесспорен. Его так же легко опровергнуть, как и согласиться с ним. Если, например, поэзия Ахматовой его подтверждает, то поэзия Цветаевой полностью опровергает. Хотя, по-видимому, цветаевская страстность, открытость, обнаженность, ранимость были ближе Маршаку, чем некоторая монументальность и царственность Ахматовой.
Но так отчетливо видна,
Едва одета легкой тканью,
Душа, открытая страданью,
Страстям открытая до дна —
так писал Маршак о Цветаевой.
М. Л. Гаспаров эту скрытность назвал безличностью. В статье "Маршак и время" он писал: "Лирика Маршака безлична, и по вариантам видно, как поэт сам стремится к этой безличности… Все, что было личного в его раздумьях, впечатлениях отсеивается на пути к печатному листу, остается лишь общезначимое. Стихи сжимаются в сентенции"37.
За внешне бесстрастной констатацией этого факта скрывается некое порицание. Слово «сентенция» в русском языке, обычно, имеет негативный оттенок.
Сентенциозность свойственна некоторым "лирическим эпиграммам", иногда детским стихам, но абсолютно не характерна для его поэзии в целом. Принцип скрытности, утаенности, зашифрованности был свойствен многим поэтам. О "стратегии вытеснения лирического «я» у Бродского" пишет в книге интервью "Иосиф Бродский глазами современников" ее автор В. Полухина. Она задает вопрос по этому поводу известному переводчику, другу И. Бродского Виктору Голышеву.
Вот его ответ: "Я не уверен, стратегия ли это. В этом есть некое целомудрие. Когда я читаю нынешних поэтов, то спотыкаюсь об их «я». Есть какая-то вежливость – нельзя себя очень навязывать. Он, конечно, про себя писал, но старался говорить об этом как бы со стороны. И говорить не о самых мелких подробностях своей жизни, а только о том, что тебя объединяет с другими людьми… Я не знаю, или он это интуитивно понимал, или это действительно такая скромность душевная. Он умел отодвинуться от себя…"38.
Похожую мысль встречаем и в книге Льва Лосева «Бродский» (ЖЗЛ). Тут еще любопытно и временное совпадение. "На рубеже 1964–1965 годов Бродский осознал, какие возможности открываются в отчуждении автора от авторского «я» текста"39.
Сам Бродский писал об этом так: "Это – лучший метод. Сильные чувства спасти от массы слабых…"40.
Как видим, принципы таких разных и таких далеких друг от друга поэтов в чем-то очень сходны.
В стихотворении «Словарь» все наоборот, все "вывернуто наизнанку": не повесть, состоящая из отдельных слов, а слова, шагнувшие на страницу словаря из повести о жизни: век, от века, вековать, век доживать, бог сыну не дал веку…
В словах звучит укор, и гнев, и совесть.
Нет, не словарь лежит передо мной,
А древняя рассыпанная повесть.
Мир поздней лирики поэта построен не горизонтально, а вертикально. Пространство его стихов сужается, а время становится глубже, объемнее. В стихотворении «Словарь» время пропущено сквозь пространство, где пространством является слово.
Создаются и рушатся континенты, живут и умирают люди. Их судьбы, их страдания, их любовь исчезнут в "неисчислимых, несознанных веках небытия". Останутся лишь слова – вечные спутники и свидетели жизни человека на Земле…
4. "Все куда-то еду я…"
Тема дороги – одна из центральных тем русской поэзии XIX–XX веков. Необъятные просторы, постоянные катаклизмы в масштабе всей страны, и связанные с этим превратности судеб отдельных людей толкали к переездам.
Огромное место занимала дорога как в жизни, так и в творчестве Пушкина. "Зимняя дорога", «Бесы», "Дорожные жалобы", размышления о российских дорогах в 7-й главе "Евгения Онегина", описание пурги в "Капитанской дочке"… С легкой руки Пушкина дорога становится не только местом передвижения, а и символом, поводом для размышлений. Ведь недаром в русском языке слово «путь» всегда было синонимом слова "судьба".
Дорожная традиция XIX века была продолжена в XX веке Блоком, Цветаевой, Ахматовой. Дорогой буквально испещрены и пронизаны как поэтические, так и прозаические тексты Пастернака: "Поиски пути", отказ от пути, путь как высшее предначертание.
Это чувствовала и понимала Ахматова. В стихотворении, посвященном памяти Пастернака, она писала:
Он поведал мне, что перед ним
Вьется путь золотой и крылатый,
Где он вышнею волей храним.
(Цикл "Венок мертвым". 11 июня 1960 г.)
Маршак в этом смысле не являлся исключением. Все его детство, юность, молодость фактически прошли в дороге. В детстве частые переезды были связаны с отцом, периодически не по своей воле менявшим места работы. Семья буквально исколесила провинциальные города России. Вначале она умещалась на одной "узкой вагонной скамье". С годами эта скамья становилась тесной для все увеличивающейся семьи.
Вот как описывает Маршак железную дорогу своего детства: "…как поражали нас, тогдашних ребят, впервые увиденные нами паровозы – черные, закопченные, с высокой трубой и огромными колесами. Они вылетали из-за поворота дороги, как сущие дьяволы, сея искры, оглушая людей пронзительным шипением пара из-под колес, бодро и мерно размахивая шатунами. А вагоны, зеленые, синие, – постукивая на ходу, манили нас в неизвестные края бессчетными окнами, из которых глядели незнакомые и такие разные, не похожие один на другого, проезжие люди"41.
"Железнодорожные" стихи впервые появляются в ранней лирике Маршака в начале века. Стихотворение "После яркого вокзала", написанное в 1922 году, завершало его раннюю лирику. После него – перерыв, продлившийся двадцать три года.
После яркого вокзала
Ночь опять прильнет к окну,
И вернешься ты усталый
В темноту и тишину.
Полустанка свет и шорох
Не продлится трех минут.
Но в больших, немых просторах
Дни дорожные идут.
В этом стихотворении уже полноправно присутствует время, а темнота и тишина позднее станут сквозными образами его лирики.
В пятидесятые годы поэт снова возвращается к дорожной теме. Прошло почти полвека, вся жизнь. Пора подводить итоги.
А дорога – повод для воспоминаний и, "как везде у Маршака", – "выяснение отношений" со временем.
В 1950-м году он пишет стихотворение "В поезде".
В ПОЕЗДЕ
Очень весело в дороге
Пассажиру лет семи.
Я знакомлюсь без тревоги
С неизвестными людьми.
Все мне радостно и ново —
Горько пахнущая гарь,
Долгий гул гудка ночного
И обходчика фонарь.
В край далекий, незнакомый
Едет вся моя семья.
Третьи сутки вместо дома
У нее одна скамья.
Тесновато нам немножко
Это новое жилье,
Но открытое окошко
Перед столиком – мое!
Предо мной в оконной раме
Ближний лес назад идет.
А далекий – вместе с нами
Пробирается вперед.
Словно детские игрушки,
Промелькнули на лету
Деревянные избушки,
Конь с телегой на мосту.
Вот и домик станционный,
Сеть густая проводов
И бессчетные вагоны
Мимолетных поездов.
В поздний час я засыпаю,
И, баюкая меня,
Мчится поезд, рассыпая
Искры красного огня.
Я прислушиваюсь к свисту,
К пенью гулкому колес,
Благодарный машинисту,
Что ведет наш паровоз.
Лет с тех пор прошло немножко…
Становлюсь я староват
И местечко у окошка
Оставляю для ребят.
Когда читаешь лирические стихи Маршака, написанные в конце сороковых – середине пятидесятых годов, создается впечатление, что это продолжение его детских стихов, только адресованы они подросткам, юношеству, а не тем, кому "от двух до пяти". Так же, как в двадцатые годы он, оторвавшись от лирики, шагнул в детскую поэзию, оставаясь все равно прежде всего лирическим поэтом; он в сороковые-пятидесятые уходит от детской поэзии, возвращаясь к лирике. Правда, рецидивы "детской болезни" появляются на страницах советских журналов. Так, в журнале «Юность» в 1955 году была напечатана "Тихая сказка", а в 1956 г. – "Сказка об умном мышонке". И так же, как взрослая лирика сороковых-пятидесятых годов адресована как читателю, умудренному опытом, так и вступающему в жизнь подростку, обе эти сказки написаны как для детей, так и для взрослых.
Дорога, описанная в стихотворении, увидена глазами семилетнего ребенка, каким был тогда автор, и одновременно старым поэтом.
Радостное возбуждение, веселье, предвкушение новой неизведанной жизни, отсутствие неудобств и тягот долгой и утомительной поездки – все это характерно для детского восприятия путешествия. Но вскоре детская безоглядность, веселье уступают место печальным размышлениям поэта. Правда, взгляд из вагонного окна – общий. Так увидеть пролетающий за окнами пейзаж мог и живой наблюдательный ребенок, и талантливый поэт:
Предо мной в оконной раме
Ближний лес назад идет.
А далекий – вместе с нами
Пробирается вперед.
Словно детские игрушки
Промелькнули на лету
Деревянные избушки,
Конь с телегой на мосту.
Вот и домик станционный,
Сеть густая проводов
И бессчетные вагоны
Мимолетных поездов…
И постепенно на смену детской беззаботности приходит всем знакомая российская дорожная печаль.
Последняя строфа уже полностью принадлежит поэту:
Лет с тех пор прошло немножко…
Становлюсь я староват
И местечко у окошка
Оставляю для ребят.
Радость и печаль, перемешавшись, превратились в улыбку. Постепенно уходят звуки, ощущения, воспоминания. Остается лишь улыбка чеширского кота, дугой соединившая детство и старость…
В 1956 году Маршак пишет стихотворение "В дороге". За полвека до этого в 1907 году было написано первое стихотворение "В поезде". Между этими стихами – целая жизнь. Но если поставить их рядом, создается впечатление, что это одно стихотворение, прерванное на пятьдесят лет.
В ПОЕЗДЕ
Я. Годину
Где-то мы настигнули
В поле огоньки.
Вмиг они отпрыгнули,
Миг – и далеки.
И скользят сцепления
Рельсовых полос
Прямо под движение
Тысячи колес.
Минули уверенно
Станций мимолет.
На одной, затерянной,
Дождик ночью льет.
Ветер по прогалинам,
Паровозный свист…
За столом заваленным
Спит телеграфист.
В ДОРОГЕ
В сумерки весенние
За листвой берез
Гулко в отдалении
Свистнул паровоз.
Дымными полотнами
Застилая лес,
Окнами бессчетными
Замелькал экспресс.
Слабо отраженные,
Чуть светясь во мгле
Очерки оконные
Мчатся по земле.
Желтая вагонная
Жесткая скамья —
Жизнь моя бессонная,
Молодость моя.
По безвестным станциям —
Из конца в конец
По Руси постранствовал
Вдоволь мой отец.
Скучной ночью длинною
Он смотрел в окно.
Перед ним пустынное
Стлалось полотно.
С тайною тревогою
Под немолчный шум
Много он дорогою
Передумал дум.
Не ему ли следуя,
Я живу в пути.
Все куда-то еду я
Лет с пяти-шести.
Но теперь вагонная
Желтая скамья —
Словно обновленная
Молодость моя.
И легко мне с первыми
Встречными в пути
Будто давний прерванный
Разговор вести.
Метрика и ритмика обоих стихотворений, написанных под стук вагонных колес, совпадают. Они близки по настроению. А между ними – жизнь человека XX столетия.
"Чудится мне, на воздушных путях
Двух голосов перекличка"
А. Ахматова
Как будто встретились в пути два поезда, обменялись прощальными гудками и продолжили свой путь во времени.
Стихотворение "В поезде" посвящено другу юности и частому попутчику Якову Гордину. Отсюда и местоимение «мы», проходящее через эти стихи.
В стихотворении "В дороге" – «мы» меняется на «я»: "жизнь моя", "молодость моя", "мой отец", "я живу в пути", "все куда-то еду я"… И это не случайно.
Воспоминания о детстве, каким бы трудным и неустроенным оно ни было, всегда гораздо радостнее и легче, чем воспоминания о юности. Ведь в детстве тебя оберегают взрослые, и львиная доля неудобств ложится на их плечи. В юности человек отрывается от семьи и, быть может, впервые испытывает острое чувство одиночества, в дороге только усиливающееся.
Не случайно во второй части стихотворения возникает образ отца. В воспоминаниях о Маршаке профессор Кассирский со слов поэта так описал Якова Мироновича Маршака: То был мятущийся идеалист, российский Дон Кихот, ищущий нового в своем деле и не нашедший"42.
По безвестным станциям
Из конца в конец
По Руси постранствовал
Вдоволь мой отец.
Скучной ночью длинною
Он смотрел в окно.
Перед ним пустынное
Стлалось полотно.
С тайною тревогою
Под немолчный шум
Много он дорогою
Передумал дум.
Не ему ли следуя,
Я живу в пути.
Все куда-то еду я
Лет с пяти-шести.
Немного удивляет сравнение поэта, признанного и успешного с безвестным и не реализовавшим себя, хоть и безусловно талантливым, отцом. Но ведь чувство одиночества всегда сопровождает человека творческого, независимо от его успешности и признанности. На примере двух дорожных стихотворений ("В поезде" /1950/ и "В дороге" /1956/) можно наблюдать постепенный переход от детской поэзии к лирике.
Достаточно сравнить два пейзажа. В первом – сравнение. Взгляд семилетнего ребенка. Во втором – более сложный образ – скрытое сравнение, метафора:
В ПОЕЗДЕ
Предо мной в оконной раме
Ближний лес назад идет.
А далекий вместе с нами
Пробирается вперед.
Словно детские игрушки
Промелькнули на лету
Деревянные избушки,
Конь с телегой на мосту.
В ДОРОГЕ
Дымными полотнами,
Застилая лес,
Окнами бессчетными
Замелькал экспресс.
Слабо отраженные,
Чуть светясь во мгле,
Очерки оконные
Мчатся по земле.
Уже не так важно, "что за окном", гораздо важнее, "что во мне".
Пространство стихотворения пронизано временем. И время, как везде у Маршака, многомерно и многослойно: молодость отца и собственное раннее детство, и юность, и настоящее время. И разговор прерван не со случайными попутчиками, а с самим собой, двадцатилетним.
