Читать книгу: «Два поэта», страница 8

Шрифт:

7. "И не слухом, а сердцем я слышу…"

Маршак почти не писал стихов о любви. И даже те немногие стихи, которые существовали, писались как бы вдогонку, после смерти адресата. Любовные стихи поэта – это лирика потерь, а не обретений. Впрочем, это в традициях русской любовной поэзии. Вспомним пушкинское "ушла любовь, явилась муза…". В ряд любовных воспоминаний вписывается и "Я помню чудное мгновенье", и "Я вас любил", и «Прощание», и "Заклинание".

Бремя любви тяжело,
если даже несут его двое.
Нашу с тобою любовь нынче несу я один.
Долю мою и твою берегу я ревниво и свято,
Но для кого и зачем – сам я сказать не могу.

Это стихотворение было написано предположительно в 1945 году и опубликовано в сборнике «Стихотворения» 1941–1946 гг. как вступительное стихотворение раздела "Из другого времени" под заглавием "Из греческой антологии". М. Гаспаров утверждает, что оригинала этого стихотворения не существует: "Оно представляет собой не перевод, а стилизацию". То ли поэт щадил чувства близких людей, то ли скрывал что-то от самого себя. Скорее всего, это то, что В. Голышев, вспоминая о Бродском, называл целомудрием. Мы не знаем, кому посвящены эти строки, да и не стоит этого выяснять. Но мы понимаем, что это одна из многих в череде трагических утрат и что этого человека давно уже нет на свете. Каждое слово ложится как надгробие.

Рамки любовной лирики у Маршака размыты: размышляя о времени, он вспоминает о любви или, наоборот, вспоминая о любимой, он думает о непрестанном ходе времени.

Сколько раз пытался я ускорить
Время, что несло меня вперед,
Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить,
Чтобы слышать, как оно идет.

А теперь неторопливо еду,
Но зато я слышу каждый шаг,
Слышу, как дубы ведут беседу,
Как лесной ручей бежит в овраг.

Жизнь идет не медленней, но тише,
Потому что лес вечерний тих,
И прощальный шум ветвей я слышу
Без тебя – один за нас двоих.

Это и пейзажная лирика, и размышления "о монотонном, равномерном, ни с чем не считающемся ходе времени, и о попытках индивидуума (автора, лирического героя) нарушить монотонность – растянуть, сократить или направить вспять время" (Лев Лосев). И только дочитав его до конца, мы понимаем, что это стихотворение – о любви. Оно посвящено памяти той, которая на протяжении всей жизни пыталась внести видимость гармонии и порядка в бешеную маршаковскую скачку, нетерпение, в его могучий творческий темперамент ("Шепотом смиряя бурный гнев / С высоты сорвавшегося грома…").

Это стихотворение было написано в 1955 году и посвящено памяти жены поэта Софьи Михайловны Мильвидской. В другом стихотворении о ней было сказано: "Порою печальна, подчас безутешна / Была ты чужда суеты…" Только с годами к поэту приходят и эта мудрость, и эта гармония. Для того чтобы услышать ход времени, надо просто вслушаться в тишину, ведь и жизнь идет "не медленней, но тише…"

И даже если слух тебе изменяет, можно каким-то внутренним слухом услышать, "как дубы ведут беседу, как лесной ручей бежит в овраг…" В стихотворении сходятся прошедшее и настоящее. Тогда, в молодости, время неслось, но хотелось его еще "подхлестнуть, вспугнуть, пришпорить", как норовистую лошадку. Сейчас лошадка-время идет "не медленней, но тише". В стихотворении, пусть на кратчайший миг, устанавливается то прекрасное, гармоничное равновесие, завещанное любимой женщиной, когда время не нуждается в ускорении, но и замедлить его ход пока нет нужды, ведь и тишина осеннего леса, и неспешная беседа деревьев, и бег ручья – это и есть неумолчный шум времени.

И прощальный шум ветвей я слышу
Без тебя – один за нас двоих.

С годами внутренний слух, внутреннее зрение начинают преобладать. На смену физиологии приходит дух. Тишина и темнота из физических категорий постепенно превращаются в духовные.

Впервые эти понятия появляются в стихотворении "После яркого вокзала…"

После яркого вокзала
Ночь опять прильнет к окну,
И вернешься ты, усталый,
В темноту и тишину…

Пока это обычные физические понятия. В лирической эпиграмме 1962 года это категории философские:

Только ночью видишь ты Вселенную.
Тишина и темнота нужна,
Чтоб на эту встречу сокровенную,
Не закрыв лица, пришла она.

Правда за иносказательным смыслом этого четверостишия скрывается прямой: только в темноте, в ночи перед человеком открывается звездное небо, картина мирозданья. И, наконец, в одном из прощальных стихотворений звучат одновременно и трагизм и какая-то детская беспомощность, удивление перед неотвратимостью смерти:

Исчезнет мир в тот самый час,
Когда исчезну я,
Как он угас для ваших глаз,
Ушедшие друзья.
Не станет солнца и луны,
Поблекнут все цветы.
Не будет даже тишины,
Не станет темноты.

Нет, будет мир существовать.
И пусть меня в нем нет,
Но я успел весь мир обнять,
Все миллионы лет
___

Я мыслил, чувствовал, я жил
И все, что мог, постиг,
И этим право заслужил
На свой бессмертный миг.

В 1960 году Маршак пишет стихотворение, посвященное памяти Тамары Григорьевны Габбе, очень близкого человека, друга, единомышленника. Темнота и тишина, все больше смыкающиеся над поэтом, обостряют способность вглядеться и вслушаться в то, что всегда с тобой, что никуда не уйдет, покуда ты жив, в память сердца.

Люди пишут, а время стирает,
Все стирает, что может стереть,
Но скажи, – если слух умирает,
Разве должен и звук умереть?

Он становится глуше и тише,
Он смешаться готов с тишиной.
И не слухом, а сердцем я слышу
Этот смех этот голос грудной.

Это поэтическое обращение к той, кого уже нет на свете. (Т. Г. Габбе умерла 2 марта 1960 года) Это прерванный смертью, но ни на минуту не прекращавшийся разговор с близким человеком. Он закончится только с уходом поэта из жизни. Что можно противопоставить неумолимой жестокости времени? Только память, только любовь, только слово…

Памяти Тамары Габбе посвящено несколько стихотворений.

В 1962 году написано стихотворение "Ветер жизни тебя не тревожит".

Ветер жизни тебя не тревожит,
Как зимою озерную гладь.
Даже чуткое сердце не может
Самый легкий твой всплеск услыхать.

А была ты и звонкой и быстрой.
Как шаги твои были легки!
И казалось, что сыплются искры
Из твоей говорящей руки.

Ты жила и дышала любовью,
Ты, как щедрое солнце, зашла,
Оставляя свое послесловье —
Столько света и столько тепла!

В том же году, несколькими месяцами позже была написана путевая зарисовка:

Как быстро палящее солнце зашло,
Исчезло в морской глубине,
Оставив безоблачной ночи тепло
И свет приглушенный луне.

Мы почти физически чувствуем, как расплавленное солнце с шипением (палящее, зашло, безоблачной, приглушенный) опускается в море, как «глубина» (слово в тексте, приобретающее гулкость и объем) поглощает его, как постепенно смягчаются краски, уходят жар и сверкание, и остаются тепло южной ночи и приглушенный, по сравнению с солнечным, свет луны. Уходя, солнце оставляет после себя тепло и свет.

На первый взгляд может показаться, что между этими стихотворениями нет ничего общего.

Но это не так. Между ними существует связь. В сущности, написаны они об одном: о любви и о том, что остается на земле после ухода близкого, а в данном случае еще и литературного (отсюда слово "послесловье") человека.

В последний раз в этих стихотворениях появляются "тепло и свет", чтобы вскоре навсегда уступить место "тишине и темноте". Понятия "тепло и свет" так же, как и "тишина и темнота" трансформируются на протяжении жизни поэта.

В 1952 году они появляются в пейзажной зарисовке:

Кто морю возвратил тепло и свет?
Зазеленело море, засинело.
А вот сверкнули крылья чайки белой:
"Не нужен ли в придачу белый цвет?"

В 1957 году Маршак говорит о теплом свете родного дома и воспоминаний. Свет раннего детства не просто освещает путь человека на протяжение жизни, а делает эту жизнь осмысленной и продолженной в следующих поколениях.

После смерти Т. Г. Габбе (а это был рубеж между прощанием – "Цветная осень – вечер года" и реальностью ухода – "И час настал. И смерть пришла как дело") на первый план выходят размышления о том, что останется на земле после твоего ухода.

Эти размышления отразились в стихотворении "Надпись на урне".

НАДПИСЬ НА УРНЕ
С тобою вместе враг твой был сожжен.
Удавом он сдавил при жизни тело.
Но до конца не мог коснуться он
Того, что и по смерти не истлело.

Ты горстью пепла стала, ты мертва,
Но помню, как у смертного порога
Произнесла ты медленно слова:
– Люблю я сильно, весело и строго.

Ты, умирая, силы мне дала,
Веселье, чтоб его раздал я многим.
И вот проходят все мои дела
Перед твоим судом, простым и строгим.

Оставшиеся годы старого, больного, одинокого человека были согреты и этой любовью, и этим светом, и этим теплом.

Все стихи, посвященные памяти Т. Габбе, говорят о ее способности делиться последним, отдавать все, что есть. Душевная щедрость приравнивается к литературному таланту. Ведь «дар» и «даром» – слова родственные. Дар – это не столько то, что подарено тебе, сколько то, что ты отдаешь другим.

Все лучшее ты отдавала даром.
Делилась счастьем и душевным даром,
Нежданным кладом, что нашла сама,
Игрой живого быстрого ума,
Делилась хлебом, воздухом и светом,
Дарила всех заботой и советом,
Дарила просто, весело, шутя,
Рассыпанных сокровищ не жалея, —
Так, как дарить умеет только фея
И радостное, доброе дитя.

И в смерти он ищет ее поддержки.

Ты уже там, на другой стороне,
Но протяни свою руку,
Чтобы по-твоему вынести мне
Эту предсмертную муку.

С какого-то момента стихи о любви становятся стихами о смерти…

8. И смерть пришла, как дело…

После смерти Т. Г. Габбе Маршак все больше задумывается о своем уходе.

Светлая печаль прощания сменяется ощущением жестокой неизбежности того, что вскоре должно произойти.

Конец пятидесятых годов является таким водоразделом. Тогда были написаны два стихотворения, знаменующие этот переход.

Первое перекликается со стихотворением "Цветная осень – вечер года…" Постепенно уходят яркие цвета, но еще сохраняются уходящие тепло и свет, и кажется, что погружение в "темноту и тишину" наступит нескоро.

Возраст один у меня и у лета.
День ото дня понемногу мы стынем.
Небо могучего синего цвета
Стало за несколько дней бледно-синим.

Всё же и я, и земля, мне родная,
Дорого дни уходящие ценим.
Вон и береза, тревоги не зная,
Нежится, греясь под солнцем осенним.

Второе стихотворение – это одна из попыток заглянуть за черту.

Цените слух, цените зренье.
Любите зелень, синеву —
Все, что дано вам во владенье
Двумя словами: я живу.

Любите жизнь, покуда живы.
Меж ней и смертью только миг.
А там не будет ни крапивы,
Ни звезд, ни пепельниц, ни книг.

Любая вещь у нас в квартире
Нас уверяет, будто мы
Живем в закрытом, светлом мире
Среди пустой и нищей тьмы.

Но вещи мертвые не правы —
Из окон временных квартир
Уже мы видим величавый
Бессмертию открытый мир.

В этих строчках отразился трагический и неразрешимый вопрос человеческого бытия: что «там», за чертой, и есть ли какое-то продолжение…? ("Словно там впереди не могила, а таинственный лестницы взлет". А. Ахматова.)

Первая часть стихотворения заканчивается традиционными для советского поэта атеистической эпохи словами:

А там не будет ни крапивы,
Ни звезд, ни пепельниц, ни книг.

А дальше и до конца стихотворения идут строки, непривычные и неожиданные:

"Мертвые вещи, временные квартиры, мир, открытый бессмертию" – за этим стоит какой-то неизвестный, непривычный поэт…

Он словно говорит: "И в смерти есть свет, есть надежда, без этого жизнь казалась бы бессмысленной". "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его" (Евангелие от Иоанна).

Вспоминает внук Маршака Я. И. Маршак: "Когда я понял, что люди смертны и что я сам умру, и что умрут все мои родные, для меня это было таким открытием, таким кошмаром, что мир буквально разлетелся на куски… Ко мне подошел папа и сказал: "И я, и мой отец, твой дедушка, и его отец, и все наши предки совершенно уверены, что есть гораздо более высокая сущность, которая бессмертна, которая любит нас, которая заботится о нас, но мы только в своей темноте этого не понимаем. И он мне сказал тогда, что вот был такой замечательный в древности царь Давид, у которого есть такие слова: "Из тесноты воззвал я к Господу, ответил мне из простора"⁴⁸.

Вторая часть стихотворения перекликается с четвертым Псалмом Давида, – о котором идет речь:

Но вещи мертвые не правы.
Из окон временных квартир
Уже мы видим величавый
Бессмертию открытый мир.

Эта мысль не впервые появилась в стихотворении "Цените слух, цените зренье…" В разные годы в стихотворениях, посвященных смерти близких людей, она возникала в поэзии. В стихотворении 1946 года:

Здесь ты лежишь в своей одежде новой,
Как в тот печальный вечер именин,
В свою дорогу дальнюю готовый,
Прекрасный юноша, мой младший сын.

В стихотворении "Надпись на камне" 1960 года:

Не жди, что весть подаст тебе ответ
Та, что была дороже всех на свете.
Ты погрустишь три дня, три года, десять лет,
А перед нею – путь тысячелетий.

И все же, покуда жив человек, он думает о земной жизни, о том, что останется после него, о том, что, умирая, он уносит с собой целый мир, обрекая на забвение всех тех, кто жил в его душе, в его любви, в его памяти. И только камни или страницы книг способны сохранить их образы, удержать их тени.

Все то, чего коснется человек,
Приобретает нечто человечье.
Вот этот дом, нам прослуживший век,
Почти умеет пользоваться речью.

Мосты и переулки говорят.
Беседуют между собой балконы.
И у платформы, выстроившись в ряд,
Так много говорят вагоны.

Давно стихами говорит Нева.
Страницей Гоголя ложится Невский.
Весь Летний сад – Онегина глава.
О Блоке вспоминают Острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский…

А там еще живет петровский век
В углу между Фонтанкой и Невою…
Все то, чего коснется человек,
Озарено его душой живою.

Это стихотворение открывает первую публикацию лирики Маршака после революции. Это маршаковский "Гимн великому городу". Холодноватый, мрачный и величественный Петербург, воспетый великими предшественниками, становится не только немым свидетелем, не только лирическим героем, но и соавтором Гоголя, Достоевского, Пушкина, Блока. «Слово» вдохнуло в него жизнь. "В нем (в "Слове – И. К.) была жизнь, и жизнь была свет человеков" (Евангелие от Иоанна).

В 60-е годы казалось, что жизнь и творчество поэта продолжались "наперекор всему". В его стихах о смерти отразились муки, страдания, сомнения, размышления человека XX века. Их буквально растащили на цитаты. И эти цитаты стали появляться на страницах научных медицинских изданий. Эти стихи словно говорят: "Вот как достойно, мужественно и осознанно уходит из жизни человек":

И час настал. И смерть пришла, как дело,
Пришла не в романтических мечтах,
А как-то просто сердцем завладела,
В нем заглушив страдание и страх.

*
Пускай бегут и после нас,
Сменяясь век за веком, —
Мир умирает каждый раз
С умершим человеком

*
Не погрузится мир без нас
В былое, как в потемки.
В нем будет вечное сейчас,
Пока живут потомки.

*
Все умирает на земле и в море.
Но человек суровый осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.
Но сознавая жизни быстротечность,
Он так живет – наперекор всему, —
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.

Эту же мысль находим у Бродского. Обращаясь к Брежневу, в письме, датированном днем отъезда из России 4 июня 1972 года, он писал: "Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающие. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять"⁴⁹.

Лечащий врач и друг Маршака И. Кассирский вспоминал: "С. Я. Маршак в те часы, когда он работал, не жалел остатков своего здоровья, принося в жертву свое вконец истощенное тело, обрывки сна, буквально крохи своего аппетита…, работавшую на износ силу сокращений сердца, поверхностное и частое дыхание одной трети легких…

Для меня не была неожиданной весть о его внезапной смерти. Я, как врач, часто удивлялся, чем живет его уже вконец измученное и истощенное тело… В течение нескольких лет он страдал усиливающейся глухотой, а в последнее время стал терять зрение"⁵⁰.

Тишина и темнота все больше смыкались над ним. Оказалось, что можно жить внутренним светом, внутренней музыкой. Тишина и темнота – это то, что на поверхности, музыка и свет – то, что внутри.

Свет "потайного фонаря" так же, как почти невидимый свет дальних фонарей и тут приходят на помощь:

У ближних фонарей такой бездумный взгляд…
А дальние нам больше говорят
Своим сияньем пристальным и грустным,
Чем люди словом письменным и устным.

Именно в последние годы перед смертью, полностью осознавая ее скорый неизбежный приход, он переживает небывалый творческий и духовный взлет.

Может быть, впервые в жизни он почувствовал себя свободным от страха, от быта, от общественных обязанностей, от редакторской работы. Отныне вся жизнь его уходила в Слово, и Слово продлевало эту жизнь. Он понимал, что стихи закончатся с последним вздохом. За несколько месяцев до смерти, почти лишившись слуха, он пишет одно из самых музыкальных стихотворений "Дыхание свободно в каждой гласной", где счет жизни идет уже не на слова, не на буквы, не на звуки, а на вдохи и выдохи, то есть жизнь измеряется духом.

Дыхание свободно в каждой гласной,
В согласных – прерывается на миг.
И только тот гармонии достиг,
Кому чередованье их подвластно.
Звучат в согласных серебро и медь,
А гласные даны тебе для пенья.
И счастлив будь, коль можешь ты пропеть
Иль даже продышать стихотворенье.

В автобиографической повести Маршак вспоминал о том, как впервые в двухлетнем возрасте услышал концерт духового оркестра в городском саду, как выбежал на сцену, когда оркестр замолчал и, повернувшись лицом к оркестру, приказал: "Музыка, играй". И оркестр заиграл. Это же воспоминание отразилось в стихотворении, написанном в 1958 году.

Я помню день, когда впервые —
На третьем от роду году —
Услышал трубы полковые
В осеннем городском саду.

И все вокруг, как по приказу,
Как будто в строй вступило сразу.
Блеснуло солнце сквозь туман
На трубы светло-золотые,
Широкогорлые, витые
И круглый, белый барабан.

И помню праздник на реке,
Почти до дна оледенелой,
Где музыканты вечер целый
Играли марши на катке.

У них от стужи стыли руки
И леденели капли слез.
А жарко дышащие звуки
Летели в сумрак и в мороз.
И, бодрой медью разогрето,
Огнями вырвано из тьмы,
На льду речном пылало лето
Среди безжизненной зимы.

Так в стихотворении снова протягивается нить времени: 1890 год – событие; 1958 г. – стихотворение "Я помню день, когда впервые…"; 1964 г. – стихотворение "Дыхание свободно в каждой гласной…"

А пространство – это уже не слово, даже не буква, это – звук.

Как будто повинуясь властной дирижерской палочке, выстраиваются эти строки. Ассонансная первая строка, где трижды повторяются ударные «а» и только один раз встречается безударная «и», и где камертоном служит слово «дыхание». Рваная, построенная на аллитерациях вторая, где огромная роль отводится паузе, выраженной тире. Это тире, с одной стороны, обозначает паузу графически, с другой – продлевает ее на тот самый миг, обозначенный стихом. Третья строка построена на гармоничном сочетании аллитераций и ассонансов:

т – т – т – д – т
о – о – о – о

и, наконец, слово «гармония», собирающее как в фокусе воедино и дышащую первую, и прерывистую вторую, и кованую третью, и певучую четвертую, где так соразмерно и мелодично звучит кажущееся громоздким и неблагозвучным слово "чередование".

Во второй строфе чередование гласных и согласных сменяется полнотой и разнообразием звучаний, как будто вступили духовые и ударные (отголоски того самого, услышанного в детстве духового оркестра).

Звучат в согласных серебро и медь,
А гласные даны тебе для пенья…

Но главное в двух последних строках, обращенных к себе, старому, больному, страдающему одышкой, но не смирившемуся человеку.

И счастлив будь, коль можешь ты пропеть
Или даже продышать стихотворенье.

Стихи уже не высекаются на камне, как Скрижали Завета, ведь даже дыхание уже дается с трудом. Но остается дух. И если стихи уже невозможно даже пропеть, можно их продышать, как подтаявший круг света на морозном стекле…

Зиновий Паперный вспоминал: "Он сразу же, как я вошел, начал говорить о стихах, об искусстве вообще. Я думаю, если бы он перестал об этом говорить, он задохнулся бы"⁵¹.

9. Время и современники

Time worships language and forgives
Everyone, by whom it lives.
W.-H. Auden

(Время боготворит язык и прощает каждого, кем он жив.
У.-Х. Оден)

В 1946 году Маршак пишет стихотворение "И поступь, и голос у времени тише…".

С этого момента время не просто присутствует в его произведениях ("Пожалуй, не было года, не было жанра, чтобы тема времени не возникала в его стихах" М. Гаспаров), но и становится определяющим. Отныне, о чем бы он ни писал: о природе, о любви, о смерти, о слове, – он пишет о времени. И в этом смысле, какой бы традиционной ни казалась его лирика, вышедшая из XIX века, Маршак был, прежде всего, поэтом своего времени, поэтом XX века.

В. В. Иванов в статье "Категория времени в искусстве и культуре XX века" пишет: "Недаром Альберт Эйнштейн в своих предсмертных автобиографических записках назвал поиски времени "центральной драмой персонажей XX столетия…" и далее: "Сартр показал, что Фолкнеру, как и Прусту и некоторым другим авторам XX века свойственно принципиально иное отношение ко времени, чем у писателей прошлого столетия"⁵².

Можно сказать, что XX век – это победа времени над пространством. Человек XX века сумел преодолеть пространство, но так и не смог справиться со временем. Не случайно "Машина времени" – излюбленная тема писателей-фантастов второй половины XX века.

В русской поэзии XIX века, как правило, преобладает пространство. Классический пример – Пушкин с его дорогами, верстовыми столбами, бесами… Дотошные пушкинисты подсчитали, сколько раз Пушкин "то в коляске, то верхом, то в кибитке, то в карете, то в телеге, то пешком" обогнул земной шар.

В XIX веке можно было заблудиться в пространстве, но не во времени. И вопрос Пастернака "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?"… читателю показался бы таким же странным, как и ответ Батюшкова:

Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, – и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?

И Батюшкова мне противна спесь:
Который час, его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность!

О. Мандельштам

В поэзии XX века преобладает время. Недаром Бродский в 1975 году писал, как бы обобщая опыт поэтов XX века, писал:

"Время больше пространства. Пространство – вещь. Время же в сущности – мысль о вещи".

Поэты XX века учились слушать время. И иногда им это удавалось:

"И тихо, так, господи, тихо,
Что слышно, как время идет".

А. Ахматова

Учились видеть и улавливать время:

"А по набережной легендарной
Приближался не календарный,
Настоящий двадцатый век…"

А. Ахматова

Они пытались укрыться от времени, становясь при этом его мишенью:

"Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей;
Запихай меня лучше, как шапку в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…"

*
"Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году – и столетья
Окружают меня огнем".

О. Мандельштам

Они пренебрегали временем:

"Двадцатого столетья он (читатель газет – И. К.)
А я до всякого столетья"

М. Цветаева

Они мечтали вырваться из его пут:

"Ты – вечности заложник
У времени в плену".

Б. Пастернак

"О как я рвусь тот мир оставить,
Где маятники душу рвут,
Где вечностью моею правит
Разминовение минут…"

М. Цветаева

Маршак пытался сосуществовать и взаимодействовать со временем.

"Пока в руках у нас частица времени,
Пускай оно работает на нас".

Поэтическим пространством для поэтов начала XX века становится Россия, по которой гуляет время, подобно метели, сметающее все и всех на своем пути:

Мело, мело по всей земле,
Во все пределы…

Поэт XX века может затеряться в пространстве, "став крестиком на ткани и меткой на белье", может оторваться от земного притяжения, но все равно он остается "у времени в плену".

Казалось, что "порвавшаяся в начале века "связь времен" во второй половине XX века постепенно начинает восстанавливаться.

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?

О. Мандельштам

Поэты пытаются осмыслить прошлое, "привести в порядок" время, оглянуться назад, что в советские годы делать не рекомендовалось.

Из года сорокового,
Как с башни на все гляжу.

А. Ахматова

И вот уже протягивается незримая нить между «Экклезиастом» и новым временем. Ведь человек, в сущности, с тех пор мало изменился.

"Что войны, что чума? – конец им виден скорый,
Им приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен", —

писала Анна Ахматова в 1961 году. "Бег времени" – это цитата из "Экклезиаста".

У Маршака потребность в философском осмыслении жизни, в возврате к общечеловеческим ценностям вылились в смену жанров, в переход от детской литературы к лирической поэзии.

В одной из "лирических эпиграмм" он писал:

Как обнажаются судов тяжелых днища,
Так жизнь мы видели раздетой догола.
Обеды, ужины мы называли пищей,
А комната для нас жилплощадью была…

Революции и воины, «пища» и «жилплощадь», жизнь в страхе и нечеловеческих условиях не способствовали философскому взгляду на жизнь и лирической поэзии. Первые после революции лирические стихи появляются у Маршака в 1945 году, когда у людей, переживших годы репрессий и войну, появилась надежда на нормальную человеческую жизнь. 1945 год так и останется годом несбывшихся надежд. Но, тем не менее, он послужил толчком к расцвету литературы и искусства.

В 1946 году выходит небольшой сборник Маршака «Стихи» 1941–1946, в котором был раздел "Из лирической тетради" – там впервые после революции были опубликованы лирические стихотворения поэта.

Одним из первых стихотворений было "И поступь, и голос у времени тише…"

В сборнике "С. Я. Маршак. Стихотворения и поэмы" в серии "Библиотека поэта" с комментариями М. Л. Гаспарова это стихотворение значится под N 4.

И поступь, и голос у времени тише
Всех шорохов, всех голосов.
Шуршат и работают тайно, как мыши,
Колесики наших часов.

Лукавое время играет в минутки,
Не требуя крупных монет.
Глядишь, – на счету его круглые сутки,
И месяц, и семьдесят лет.

Секундная стрелка бежит что есть мочи
Путем неуклонным своим.
Так поезд несется просторами ночи,
Пока мы за шторами спим.

Эти стихи так же, как и четверостишие Ахматовой, – о неумолимом беге времени. Часы в философской лирике Маршака – необходимый и постоянный атрибут времени. В стихотворении Ахматовой "Что войны, что чума…" нет и не может быть часов. Поэт мыслит глобальными временными категориями: от библейских, даже добиблейских времен катит свои волны время, сквозь катастрофы, войны, революции, судьбы мира и судьбы отдельных людей, сквозь жизнь и судьбу автора. Так было и так будет…

Часы у Маршака – символ не только неумолимого, но и незаметного хода времени. Что страшнее: апокалиптическая картина Ахматовой или «гофманиана» Маршака, где время тихо и незаметно подтачивает человека изнутри?

Впрочем, слово «гофманиана» в применении к Маршаку неуместно, хотя вроде бы все ее атрибуты налицо:

И поступь, и голос у времени тише
Всех шорохов, всех голосов.
Шуршат и работают тайно, как мыши,
Колесики наших часов.
Лукавое время играет в минутки…

"Как всегда у Маршака", важно, "что внутри". А «внутри» – все то же стремление к гармонии, к тому, чтобы "наперекор всему", принимать этот мир, несмотря на неумолимый ход времени, ведущий человека, а в конечном итоге – и всё человечество к концу бытия.

В последней строфе время как будто прорывается в пространство, завоевывая весь мир поступательным движением секундной стрелки.

Секундная стрелка бежит что есть мочи
Путем неуклонным своим.
Так поезд несется просторами ночи,
Пока мы за шторами спим.

Стихотворение так и движется по часовой стрелке: от биологических часов человека – к "бегу времени" в его библейском понимании. Кстати, Маршак фактически в 1945 году открывает "биологические часы человека". Начало интереса к "биологическим часам" и научные разработки по этому поводу относятся лишь к шестидесятым-восьмидесятым годам XX столетия. В сороковые годы об этом еще не помышляли. Стихотворение "И поступь, и голос у времени тише" перекликается с одним из самых горьких и трагических стихотворений Пушкина, где и мрак, и сон докучный, и Парка, богиня судьбы, и однозвучный ход часов, и жизни мышья беготня – все полно зловещих предзнаменований, трагических предчувствий, страха перед неумолимым ходом времени.

СТИХИ, СОЧИНЕННЫЕ НОЧЬЮ ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня,
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизнь мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…

И эта же тема приобретает новый, неожиданный смысл у Бродского. Стихотворение "В твоих часах не только ход, но тишь…" было написано в 1963 году и вошло в цикл "Песни счастливой зимы".

Метрика и ритмика этого стихотворения напоминают стихотворение Маршака "На всех часах вы можете прочесть…". По смыслу приближается, а вернее отталкивается от стихотворения "И поступь, и голос у времени тише…"

На всех часах вы можете прочесть
Слова простые истины глубокой:
Теряя время, мы теряем честь.
А совесть остается после срока…

* * *
В твоих часах не только ход, но тишь.
Притом, их путь лишен подобья круга.
Так в ходиках: не только кот, но мышь;
Они живут, должно быть, друг для друга.

Дрожат, скребутся, путаются в днях.
Но их возня, грызня и неизбывность
Почти что незаметна в деревнях,
Где вообще в домах роится живность.

Там каждый час стирается в уме,
И лет былых бесплотные фигуры
Теряются – особенно к зиме,
Когда в сенях толпятся козы, овцы, куры.

Бродский упоминает Маршака, в основном, в связи с письмом, подписанным Маршаком и Чуковским в его защиту во время процесса.

Вообще влияние Маршака в раннем периоде творчества Бродского представляется более сильным, чем это могло показаться с первого взгляда. В этом влиянии в окружении Бродского невозможно было признаться даже самому себе.

Первой поэтической книжкой, которая понравилась Бродскому, как он сам вспоминал впоследствии, была книга стихов Роберта Бернса в переводах Маршака. Эссе Бродского о «Новогоднем» Марины Цветаевой было названо так же, как статья Маршака о стихотворении Лермонтова "Выхожу один я на дорогу…", – "Об одном стихотворении".

Стихотворение Маршака "Как призрачно мое существованье" заканчивается строчками: