Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 24

Однако для реализации этого плана сперва требовалось перенести встречи Толика с Линдой за пределы ресторанного зала свиданий, где можно было до бесконечности бегать по кругу взаимных намеков и недоговоренностей под неусыпным надзором Крейга. И однажды вечером Толик, принеся Линде счет и удостоверившись, что никто вокруг их не слышит, пригласил свою постоянную клиентку в недорогое кафе, которое заранее приглядел неподалеку от его съемного закутка. Линда приняла приглашение охотно, даже с каким-то облегчением. Видимо, заждалась.

После визита в кафе последовало приглашение прогуляться по городу на следующей неделе, и оно было с той же готовностью принято. Затем еще одно приглашение, еще, еще… Теперь, когда они получили возможность общаться наедине, без свидетелей и прочих отвлекающих факторов, уже никто и ничто не могло помешать Линде спустить на Толика всех собак своего любопытства и словоохотливости. Она без устали расспрашивала Толика о его жизни до Америки и в самой Америке и столь же увлеченно рассказывала о себе. Толика, откровенно говоря, мало занимали все эти живописные подробности, кроме информации о месте работы Линды, ее доме, машине и связях. Но он слушал, все, что она говорила, и не просто слушал, а слушал, поддакивая и изображая на лице неподдельную заинтересованность и восхищение услышанным. Для этого ему понадобилось вспомнить актерские навыки, полученные в свое время в драмкружке незабвенного Генриха Пуповицкого. Заигрываясь, Толик время от времени оговаривался, именуя свою новую знакомую на русский манер то Лидой, то Леной, то Людой. Спохватываясь, каждый раз конфузливо извинялся под извиняющий смех Линды, пока, наконец, не выучил ее простое имя.

Из рассказов Линды выяснилось, что она к своим 43 годам ("Не многовато ли сбросила?", – подумал Толик) успела дважды побывать замужем и ни разу в роддоме, не считая момента собственного появления на свет. Любовь к мужчинам и плотским удовольствиям мирно уживалась в ее душе с любовью к Богу: Линда была ревностной протестанткой. "А вы какого вероисповедания, Нэт?", – спросила она Толика. "Никакого", – развел он руками. О своем православном крещении в раннем детстве Толик умолчал, так как не принимал этот факт и вообще религию всерьез. Линда изумилась, воодушевилась и на следующем их свидании подарила Толику Библию с какими-то протестантскими брошюрами (которые, заметим, Толик и не думал открывать, как некогда случайно позаимствованное у Кости Княжича Евангелие). Этим Линда не ограничилась, но принялась таскать Толика в свою протестантскую церковь, где его встретили с распростертыми объятиями, будто вновь обретенного члена семьи. В конце концов, Линда уговорила русского приятеля креститься по протестантскому обряду. Хотя уговаривать особо и не пришлось: Толику было плевать на протестантство, но если это необходимо для сдачи теста на право быть супругом Линды – что ж, он не против.

Не меньший энтузиазм Линда испытала, узнав, что Толик – журналист по образованию. "Oh, really?!"⁹, – восторженно возопила она и аж зааплодировала: сама Линда, как оказалось, работала помощником редактора отдела новостей в местной газете. "Какое удивительное совпадение, Нэт, что мы с вами оба – журналисты, правда? У нас с вами так много общего!". – "Очень много, Линда!". – "Во всем этом чувствуется… какая-то высшая воля, вы так не думаете?". – "Если честно, то в последнее время я думаю об этом постоянно".

А вот насчет своего нелегального положения в Америке Толик ей соврал, сказав, что имеет вид на жительство. Жизнь нелегального иммигранта научила его держать язык за зубами и быть осторожным, как волк, нутром чувствующий капканы в снегу и охотников за еловыми лапами. Долго обманывать Линду было невозможно: рано или поздно он вынужден будет открыться ей. Но открыться нужно в наиболее подходящий для этого момент, которого он ждал с нетерпением, как прежде Линда ждала от него приглашения на свидание. И Толик дождался: менее, чем через месяц после начала их встреч, Линда пригласила его к себе домой на ужин. Совместный ужин сменился наутро совместным завтраком, а в промежутке между приемами пищи и приемами постельной борьбы мужчины и женщины, ночью в спальне он признался ей во всем. "Прости меня, Линда!.. Я так боялся потерять тебя, – сказал Толик, пряча глаза. – Боялся, что, узнав правду, ты оставишь меня…". "О, мой бедный мальчик! – она привлекла его к себе. – Мой бедный, глупый, но благородный мальчик! Я вижу, как тебя мучает осознание твоего обмана, и это – лучшее свидетельство твоего благородства. Господь простит тебе твой обман, и я, конечно же, прощаю тебя. Ведь ты солгал из любви ко мне. Ты любишь меня, а я люблю тебя. Неужели ты полагаешь, что я могу любить тебя только при условии наличия у тебя гринкарты? Я просто люблю тебя, без всяких условий! Как и ты просто любишь меня. Значит, все будет хорошо. Не переживай, о’кей? И ничего не бойся. У тебя будет все в порядке и с документами, и с работой. Я помогу тебе: у меня хорошие связи. Ты мне веришь?". – "О, Линда!". Пошлый диалог закончился новым соитием.

На свадьбе присутствовали многочисленные родственники Линды из разных штатов, а также – родители: энергичная мать в овечьего фасона парике и  похожий на старого бобра отец, которого, было видно, до смерти утомили все эти церемонии, но раз надо – значит, надо, что поделаешь. Со стороны жениха был только Ларри. Линда, разумеется, настаивала на том, чтобы из России приехали родители Толика, и он, согласившись, решил вызвать в Америку мать. Отцу звонить не имело смысла: у него давным-давно была своя семья. Но и до матери Толик не дозвонился: она умерла более года назад, как сообщила Толику сестра в Москве.

После отъезда Толика в Штаты, мать окончательно сникла от тоски и депрессии. Тот факт, что она в одночасье лишилась всех своих мужчин – покойного отца, мужа, который ушел к другой женщине, сына, который уехал в другую страну и звонил очень редко – подействовал на нее крайне угнетающе. Как угнетающе подействовали и новые времена, превратившие ее, уважаемого доселе врача поликлиники, в представителя едва ли не самой непопулярной профессии с нищенской зарплатой. Дочь забрала ее к себе в Москву. Смена обстановки и маленький внук стали для матери Толика своеобразной отдушиной, однако тоска и ощущение впустую прожитой жизни не исчезли. Вероятно, эта сильная душевная боль и спровоцировала у нее обострение прежних физических болячек по женской части, и, прожив в столице совсем немного, мать скончалась. Скончалась совсем не старой, но потерявшей интерес к жизни женщиной.

Дочь пыталась известить брата о смерти матери, но связаться с ним ей так и не удалось: он тогда, вновь поменяв адрес и работу, трудился в круглосуточном кинотеатре в одном из городов в Айове, где выполнял типичную для того периода своих американских мытарств работу – собирал. На сей раз собирал пустые стаканы из-под попкорна и прочий оставленный зрителями после сеансов мусор.

Запоздалая весть о кончине матери ошеломила Толика. Сердце его кольнуло что-то, похожее на столь же запоздалое раскаяние. Однако времени и возможности прислушиваться к своему сердцу и предаваться неожиданно свалившемуся горю у Толика не было. Да и в переносе даты свадьбы с Линдой сейчас, спустя год с лишним после смерти матери, тоже уже не было никакой нужды. Толику предстояло вступить в новый, очень важный и хлопотный этап своей жизни в США. И дело было не только в процедуре легализации, как называл это Толик (благо, у Линды и впрямь оказались хорошие связи), а впоследствии – в необходимости освоиться на новом месте работы – не менее выматывающей, но уже по-настоящему сложной и ответственной в сравнении с его прежним нелегальным батрачеством работы. Самое главное, что Толику предстояло вступить в супружескую жизнь. А у него не было не только никакого опыта совместного проживания с женщиной под одной крышей, но и вообще опыта длительных отношений с женщинами: лишь мимолетные романчики в бытность студентом журфака МГУ и вереница случек в Америке, которые и романчиками-то назвать нельзя – случки они и есть случки. А тут сразу – брак с женщиной, значительно превосходящей его в возрасте, с женщиной, у которой есть свои устоявшиеся, весьма своеобразные привычки и представления о супружестве.

Помимо работы непреложными в своей обязательности и регулярности Линда почитала три вещи – регулярное посещение протестантской церкви и спортзала, а также регулярные, не реже, чем раз в две ночи, совокупления с молодым русским мужем в спальне их аккуратного двухэтажного домика в пригороде Миннеаполиса. При этом, совокуплялась Линда так, словно выполняла упражнения на тренажерах в спортзале: чередовала подходы к "снаряду" с непродолжительными передышками, двигалась механически ритмично и так же старалась дышать, проворно меняла позы, отдавая мужу четкие директивы, и, напрягая все мышцы своего тренированного тела, по-обезьяньи вытягивая вперед губы, совершала, наконец, финальное, вздымающее таз движение, сопровождая этот последний судорожный толчок, в который вкладывала все оставшиеся у нее силы, торжествующим взвизгиванием "Yes, I got it!"¹⁰ прежде, чем, изогнувшись, забиться обезумевшей рыбой в сетях оргазма… Восстановив дыхание и способность воспринимать окружающую действительность, одобрительно гладила мужа по щеке и снова, как и перед совокуплением, шла в душ, куда потом отправляла и без того взмыленного Толика, невзирая на его робкие возражения. В душ, в душ, Нэтти. И, пожалуйста, никаких сигарет и, тем более, еды ночью. В душ, глоток минеральной воды и – спать. Нам рано вставать, Нэтти, завтра много работы.

В церкви Линда пела гимны так, словно предавалась любви – страстно и шумно, глаза влажные, грудь не то, чтобы колышется (мышцы не могут колыхаться), но какие-то колебательные движения все же совершает. А в спортзале занималась так, будто молилась – стиснув рукоятки тренажера, что-то шептала себе под нос с полузакрытыми глазами. Толик, для которого после свадьбы посещение спортзала с женой стало такой же нормой, как и посещение церкви, как-то разобрал, ЧТО именно она шепчет в пылу противостояния с тренажером: "Давай, детка, давай, у тебя получится!..".

Сбитый на первых порах с толку этой манерой Линды делать все не так, как надо, Толик по мере вживания в образ женатого полуамериканца с гринкартой постепенно свыкся с причудами супруги и волю своему иногда накатывающему раздражению не давал. Да и как он мог давать ему волю? Пока Толик полностью зависит от своей жены. Один необдуманный шаг – и он лишится всего: и гринкарты, и работы в газете, и Америки. Ведь это Линда упросила Фрэнка Уайлдмена дать Толику место репортера в ее отделе. Фрэнк сначала подумал, что Линда неудачно шутит: какой-то русский эмигрант без американского гражданства – и репортер в его газете?! Однако после долгих уговоров сдался: Фрэнк ценил Линду и как исполнительного сотрудника, и как женщину – когда-то она была его любовницей. Зарплату, правда, Толику определили не очень большую. Ну, ничего, это лишь старт, дальше все пойдет по нарастающей, Толик в этом уверен.

…Он опомнился от раздумий и посмотрел в иллюминатор. За бортом простиралась безбрежная пухово-облачная, с солнечной позолотой перина. Словно мягкое ложе для кого-то огромного и усталого. Самолет нес Толика из настоящего времени в прошлое. Впрочем, нет, скорее, не в прошлое, а в какое-то неопределенное время. Как говорили у них в школе на уроках английского языка – Present Indefinite Tense, настоящее неопределенное время. По телефонным рассказам сестры и телевизионным репортажам из России Толик знал, что его бывшая Родина, в отличие от аэрофлотовской стюардессы, сильно похудела, перестала занимать 1/6 часть суши и строить на ней коммунизм. Его бывшая Родина, вообразите, стала совсем иной страной подобно тому, как он сам, Толик, стал иным человеком в США. И вроде теперь Россия даже представляет собой какую-то копию Америки… Пытается представлять. Немыслимо: был Советский Союз, а теперь вдруг – копия Америки. Как это могло произойти? И как это, интересно, выглядит на практике?

Однако не только любопытство заставило его отпроситься его на неделю с работы и улететь в Москву? А что же еще? Он все искал ответ на этот вопрос. Безусловно, его гнало в Москву чувство вины перед матерью, желание навестить ее могилу. Что еще? Ностальгия? Да, возможно, ностальгия… Но не по стране. По родственникам. По сестре. В Америке, при всей его любви и преклонении перед ней, он до сих пор не обзавелся истинно родными людьми. Линда и табор ее родственников, конечно, не в счет. И друзей у него там до сих пор нет. Есть приятели, хорошие знакомые, но не друзья. И вот именно сейчас, когда у него появилась гринкарта, свой дом в Америке (ну, Линдин, значит, почти свой), нормальная работа, когда он обрел стабильность и может не думать непрерывно о том, где ночевать и как заработать денег, он ощутил, что ему все равно чего-то не хватает. Близких людей. Таких, как сестра, ее муж, сын – Толиков племянник, стало быть. Уже в школу вовсю ходит… Да и отца бы надо разыскать. И кого-нибудь из бывших одноклассников. Если он успеет кого-то из них разыскать с его-то неделей на все-про все. Но хоть кого-нибудь из школьных друзей очень хотелось бы найти. Не для того, чтобы хвастаться итогами своей первой американской пятилетки: смотрите, дескать, я вернулся со щитом, и со щитом же улечу назад в Америку. Хвастаться ему пока рано. Быть удовлетворенным – можно, но не хвастаться. Просто хочется повидать кого-то из своих, посидеть, потрепаться, вспомнить. После этого и в Америку он возвратится с другим настроением, с запасом новых положительных эмоций…

"Уважаемые пассажиры! Наш самолет приступает к снижению и через 15 минут совершит посадку в аэропорту "Шереметьево" города Москвы, – объявили в салоне. – Пожалуйста, пристегните ремни и приведите спинки кресел в вертикальное положение. Ladies and gentlemen…¹¹". Стюардесса шла по проходу, глядя на животы пассажиров. Будто сравнивала их со своим выросшим животом.

Москва встретила серым небом и проливным дождем. А он в спешке, по-моему, забыл захватить с собой зонт. Толик вздохнул. Его бывшая Родина – в своем стиле. Сразу норовит испортить настроение.

Глава 39

"Толька!", – сестра счастливым живым хомутом повисла у него на шее, прижалась к брату всем телом, поводила плечами, как в танце, чмокнула в щеку, отстранилась и, засмеявшись, стерла с Толиковой щеки след от помады. "Здравствуй, Анатолий! – муж сестры Кирилл, улыбаясь, протянул ему руку. – Как долетел?". – "Привет, Кирилл! Нормально". – "Багаж получил уже?". – "Эта сумка – весь мой багаж". – "Ну, тогда пойдем к машине".

С трудом продравшись к аэропортовской автостоянке сквозь пелену дождя и заградительные отряды неотвязных таксистов-частников, на фоне которых цыганки смотрелись бы сомнамбулами, нашли промокший и от того еще более жалкий "жигуленок" Кирилла. "Садись со мной на заднее сиденье, а то разговаривать будет неудобно", – предложила сестра. В машине она снова приникла головой к плечу брата: "Толька!.. Все никак в себя не приду, смотрю на тебя и не могу понять: ты это или не ты? Вроде – ты и, в то же время, какой-то новый человек. Совсем новый. Слушай, но какой же ты здоровый стал, а!.. Отъелся, заматерел там у себя за кордоном! Уже не мальчишка, а мужик всамделишный. И выглядишь, как иностранец". – "Как иностранец" – это как?". – "Не могу объяснить… Не в одежде дело – в другом чем-то. В общем, по-особенному как-то выглядишь". – "Спасибо, сестренка, ты тоже производишь наиприятнейшее впечатление. Совсем не изменилась". "Да перестань!", – отмахнулась она от братского комплимента. – "Нет, восхищаться женской красотой я никогда не перестану. А ты у нас, Танюша, всегда была красотулей. Была и осталась. Не спорь, не спорь, мне со стороны виднее. Да и Кирилл вон не даст соврать. Только вот очки носить начала… Работы много? Ты все там же, в институте этом химическом работаешь?". – "Да, доцентом на кафедре, кандидатскую защитила". – "Умница, растешь над собой!". – "Ага, вот только кошелек не растет вместе со мной. Платят-то гроши". – "Серьезно? А почему так?". – "Это не ко мне вопрос. И не к начальству моему. Оно не намного больше меня получает". – "Понятно… А ты, Кирилл, поди, уже в профессора выбился?". "Я вообще из науки выбился, – хмыкнул зять, не отрываясь взглядом от "дворников", елозящих по залитому водой лобовому стеклу. – Если бы мы оба в институте остались, то уже давно бы на паперти милостыню просили, чтобы прокормиться. Я продавцом работаю". – "Во как… Где?". – "Не знаю, как и сказать. Вроде мы все тут взрослые люди, а все ж неловко… В секс-шопе". – "Где?..". – "В секс-шопе. В магазине для тех, кто любит погорячее, как говорится. "Мальчик-с-пальчик" магазин называется. Игрушки там всякие для взрослых, куклы, кассеты. У вас в Америке, наверняка, таких магазинов тоже много". – "Есть, конечно, но… Чего вдруг тебя туда занесло? Ничего лучше не нашел?". – "Это-то еле-еле нашел. Спасибо знакомым – подсобили. Жить-то на что-то надо, Анатолий". – "А… Андрюшка знает, где ты работаешь?". – "Что ты!.. Мы ему говорим, что папа трудится в секретном аналитическом центре". – "Но вы же не сможете водить его за нос до бесконечности… Кстати, Танюш, прости, я запамятовал: Андрюшке сколько уже?". – "Уже десять". – "А, ну тогда в самый раз. Я ему из Америки радиоуправляемый вертолет привез". – "Настоящий?". – "Игрушечный!". – "А, ну, игрушечный-то в нашу квартирку влезет". Они с готовностью засмеялись. "До бесконечности, конечно, не сможем водить его за нос, – согласился Андрей. – Но, я надеюсь, что не буду до бесконечности в этой дыре непотребной просиживать, найду себе что-нибудь попристойнее. Не может же это продолжаться до бесконечности. Не должно, во всяком случае".

Андрюшка принял подарок от американского дяди благодарно, но спокойно, без восторгов. Коробку с вертолетом, не распаковывая, отложил в сторонку и снова уселся перед телевизором. "Постоянно перед ящиком торчит, – пожаловалась Толику сестра. – Знай одно – мультики эти современные смотрит. Ваши же, между прочим, американские мультики. Слушай, Толик, ты в этих мультфильмах нынешних понимаешь что-нибудь?.. Я ни фига понять не могу! Дурацкие они какие-то. Гоняются, дерутся, деньги ищут, голоса какие-то неестественные… Да и сами персонажи странные. Но ему нравится. И лупит глаза в телевизор, и лупит!.. То мультики, то приставка эта игровая. А во двор его выгнать невозможно. Ни в какую гулять не хочет! Так и сидит в четырех стенах без свежего воздуха. В школе сидит, потом здесь сидит". "Андрюха, – Толик опустился на корточки рядом с племянником. – А ты почему во двор играть не ходишь?". "Там хулиганы с ножиками", – сообщил Андрюшка, не поворачивая головы. – "Ну… ты с хулиганами-то не играй. Хулиганы они же – большие ребята. А ты играй со своими сверстниками – в футбол или еще во что". – "У маленьких тоже ножики есть. У Степки из соседнего подъезда есть. Ему 12 лет, и у него настоящий ножик. Он говорит, что если мы будем вякать поперек, он нас всех попишет".

Увидев комнату сестры и мужа, бОльшую из двух комнат их квартиры (меньшая была отдана Андрюшке), Толик вздрогнул, хотя прежде, до отъезда в США, бывал здесь неоднократно. Но сейчас ему на миг показалось, что он очутился в своей детской комнате в подмосковной квартире. Аналогию рождала не мебель, а фотографии деда на полке – те самые фотографии: война, Ялта, крестьянская семья, белохалатный сонм коллег деда по больнице… А между этими фото, прислонившись спиной к дырявому частоколу выточенных литературных дел токарем книжиц, стоит большой черно-белый портрет матери Толика. Раньше Толик почему-то никогда не видел этого портрета, на котором мама была такой молодой, свежей и обольстительной. Снимок был сделан на каком-то научном семинаре в Москве, объяснила сестра. Мама в светлом платье с короткими рукавами сидит в одном из рядов амфитеатра. Круглые капельки бус двумя сливающимися воедино ручейками стекают по ее груди. Мама смотрит прямо в объектив и улыбается чуть застенчиво, но открыто. Пальцы сжимают шариковую ручку, на столе – блокнот. Слева границы кадра вероломно нарушила оконечность чьего-то локтя. Сверху, за маминой головой, видны брюки кого-то сидящего в следующем ряду. Но все это не создает помех восприятию милого женского образа, не отвлекает, не мешает любоваться им. Кто же это, интересно, ее сфотографировал? Отец? Вряд ли. Он с ней на семинары не ездил. Видно, кто-то из участников семинара. Кто бы ни был фотограф, он – молодчина, истинный гений фотосъемки. Поймал и запечатлел самое главное и прекрасное лицо в этом многоликом амфитеатре. Фотография и еще нечто, пропитавшее воздух, а заодно – все, что было в квартире, – ковры, шкафы, диваны, шторы, шипастые перья алоэ, любимого маминого растения, на подоконнике – создавали ощущение невидимого присутствия мамы в квартире, как некогда в детстве Толик чувствовал присутствие в комнате умершего деда. Компанию маме пыталась составить победоносная писательница. Взлохмаченные от частого употребления произведения литературно-токарного искусства валялись в сестриной квартире повсюду – на кухне, в туалете, на прикроватной тумбочке в тесном супружеском алькове. Как упаковки тампонов и бумажных салфеток в доме Линды. В большой комнате на одном из замызганных томиков квадратной жабой сидел телефон. Сестра обожала это сработанное по Микеланджелову принципу ("Ничего лишнего") бабское чтиво, настолько точное и настолько бабское, что отпечатанные в типографии книги эти, должно быть, благоухали не типографской краской, а фаршем, лаком для ногтей, детскими пеленками и самыми интимными женскими запахами.

…Вечером Кирилл написал на имя шурина доверенность на управление автомобилем, и следующим утром Толик с сестрой, взявшей отгул в институте, поехали на кладбище. Дождь прекратился, но хлябь под ногами и непостижимая геометрия русского кладбища заставили их с сестрой помучиться, прежде чем они добрались до маминой могилы. Казалось бы, все просто и понятно, как лист ученической тетради в клеточку: погост расчерчен рядами и аллеями. На деле же вся эта параллельно-перпендикулярная простота оборачивается хаотичным нагромождением могил, жмущихся друг к другу, как опята, и приходится самому ужиматься, протискиваться между оградами, шагать по каким-то бордюрам, наступать на чужие могилы, спасая голову от нависающих ветвей… "Все, пришли, слава Богу", – сказала сестра и открыла калиточку в ограде. Грязно-белая, с потеками, мраморная плита, мама на фото – постарше, чем на том домашнем снимке, хотя не намного. Лицо ясное и мудрое. Фамилия, имя, отчество, годы жизни. Рядом с плитой – скамеечка, стол. Сырая сама по себе и от стаявшего снега земля. "Здравствуй, мама", – еле слышно сказал Толик. С минуту они, молча, стояли перед памятником, затем Толик положил к подножию плиты четыре розы.  Две от себя, две – от сестры. "Подожди, я их в банку поставлю, – сказала сестра. – Сейчас за водой схожу". Толик сел на влажную скамейку. По дороге в Москву из Америки и по дороге на кладбище он часто представлял себе эту встречу с матерью. Встречу после ее смерти. Представлял себе, что будет чувствовать в эту минуту, насколько тяжело и горько ему будет. И вот она наступила эта минута, и он чувствовал в душе лишь печальную пустоту. Пустота была бескрайней, как вид в иллюминаторе самолета: облака и пустота. Только без солнца.

Вернулась сестра. Поставила розы в наполненную водой банку. Вынула из сумочки пакет с тряпками, извлекла из-за памятника ободранный веник и начала подметать, отмывать, отчищать. "Отец был на похоронах?", – спросил Толик. – "Конечно. Он и оплатил все похоронные расходы. Мы сами вряд ли потянули бы". – "Вы с ним часто видитесь?". – "Почти не видимся, созваниваемся лишь иногда". – "Как он? У него все в порядке?". – "Какие-то сложности у него были на работе года два тому назад, но сейчас вроде все ничего". – "Я завтра хочу съездить к нему. Поедешь со мной?". – "Нет, два отгула подряд мне в институте не дадут. Поезжай один. Может быть, на выходных, перед твоим отлетом, съездим вместе, если получится". – "У него все тот же адрес, телефон?". – "Насколько я знаю, да". – "А телефон или адрес его работы у тебя есть? На тот случай, если я его дома не застану?". – "Да, у меня где-то записано. Приедем – найду". Она села рядом с Толиком, вытирая руки платком. Опять замолчали. Птицы в тишине щебетали, будто души умерших. "Ну, что, пойдем? – поднялась сестра через несколько минут. – А то я сегодня хотела еще дома уборку сделать, раз уж день свободный выдался…". – "Пойдем". "Прощай, мамочка", – сестра провела ладонью по фотографии матери. "Прощай", – повторил Толик и сделал то же самое. – "Пойдем, Толик. И не оборачивайся назад. Не надо оборачиваться".

Вечером он несколько раз звонил отцу, но трубку никто не поднял. "Наверное, его дома еще нет, – предположила сестра. – Я помню, он говорил, что обычно поздно приходит". Так и не дозвонившись до отца, Толик, тем не менее, решил не откладывать визит в родные палестины и на следующий день выехал рано утром, заранее предупрежденный Кириллом о пробках и сложной дороге. "Если дорога в ад вымощена добрыми намерениями, то наши дороги – райские, потому что они вымощены чем-то очень недобрым, – пошутил Кирилл. – Это тебе не Америка с хайвэями. К тому же, ты сам видел: снег растаял, трассы скользкие. Так что, поезжай осторожненько, не лихачь и приключений не ищи".

До своего родного городка Толик доехал не быстро, но без приключений. Настроение у него было уже не таким подавленным, как вчера после кладбища. Солнце вновь засияло на небе и в его душе. Он приехал в свое детство. Город детства напоминал бродячую собаку – чумазый, взъерошенный и веселый. Очень чумазый – даже для весны. Толик и не подозревал, каким, оказывается, опрятным был их городишко прежде. Теперь, при виде мусора, засыпавшего родные просторы, словно вулканический пепел – улицы расположенного неподалеку селения, это становилось очевидным. Над мусорными заносами возвышались, подобно выросшим из сора ахматовским стихам, понатыканные повсюду ларьки. Они представляли собой какую-то помесь музыкальных автоматов с избушками на курьих ножках. Ларьки бодро торговали алкоголем, сигаретами и нехитрой снедью под звуки бодрых же и развязных песенок. Песенки вроде были те же самые, которыми ублажали свой слух непритязательные приятели и подружки Толика в университете. Или не те?.. Он прислушался. Мелодии вроде похожие. Вот только исполнители, судя по голосам, вернее, их отсутствию, – или пьяные, или выросли в местах, отдаленных от музыкальных школ и училищ. Зато песни несутся из всех ларьков – что в Москве, что здесь. "Американ бой, американ джой, американ бой фор олвэйс тайм, американ бой, уеду с тобой, уеду с тобой – Москва, прощаааай!". "Это Сан-Франциско – город, полный риска! Это Сан-Франциско – мэйд ин Ю-Эс-Эй!". Они сговорились, что ли? Гостя из Америки встречают? "Гуд бай, мой мааальчик! Гуд бай, мой миленький!". О, не только встречают, но и провожают уже. "Позишн намбер уан. Говоришь: "Не дам!". Позишн намбер ту: мол, только ему!". Ну и ахинея… Вот, значит, какая музыка ныне тут в чести. Попсовый бурьян совсем, стало быть, заглушил рок-посевы на музыкальной ниве его бывшей Отчизны. "Фор элвэйс тайм"… Толик хмыкнул.

Подступы к ларькам были усеяны пустыми бутылками и пивными банками. Толик почему-то вспомнил, каких зачастую нечеловеческих усилий стоило им в студенчестве раздобыть выпивку; как однажды в общежитии они купили у вьетнамцев бутылку водки, после которой однокурсника Толика волжанина Ромку всю ночь рвало и корежило, словно черта – перед иконостасом, пока под утро его не увезла вызванная кем-то "скорая". Хотя с другими участниками попойки ничего худого, кроме давящего на череп похмелья, не приключилось. Вспомнил, как однажды в незнакомом дворе напоролся на двух мужиков, которые разбавляли одеколоном воду в граненом стакане. Изобретатели парфюмерно-алкогольного коктейля радушно предложили Толику присоединиться к их маленькому празднику, протянув неожиданному гостю стакан с полученной жидкостью молочного цвета, но Толик благоразумно отказался.

…Он притормозил возле одного из ларьков, намереваясь купить водки (с отцом же надо будет посидеть при встрече), но, взглянув на раскинувшуюся подле ларька младшую сестру Гримпенской трясины, передумал. Купит потом возле отцовского дома, и не в ларьке, а в магазине поприличнее.

На свидание с родителем Толик не торопился, решив сперва немного покружить по городу. И чем дольше он кружил, тем настойчивее им овладевало странное чувство неузнавания – сродни тому чувству, которое испытала сестра в аэропорту при виде обамериканившегося Толика. Город был тот же самый и в то же время – не тот. Он остался прежним снаружи, но изменился внутри. Все знакомые Толику с детства здания стояли на своих исконных местах, одряхлевшие и облезлые, но внутри их колготилась другая жизнь, пробиваясь на фасады яркими цветами вывесок и рекламных объявлений. Ворота военного завода были распахнуты настежь, как и ворота видневшихся в проеме ремонтных корпусов, недоступных ранее для постороннего глаза. В корпусах и вокруг них хозяйничали, как солдаты – в захваченной крепости, орды продавцов и покупателей. Здесь торговали всякой всячиной, что подтверждал и щит с внешней стороны забора. На щите огромными буквами было написано "Рынок" и чуть ниже – "Продадим все!". У ворот слабосильные "жигули" и "москвичи" перемешались с могучими, заляпанными грязью иномарками. У машин небольшими стаями группировались решительного вида мужчины. Сунув руки в карманы брюк и тренировочных штанов, мужчины что-то обсуждали, похохатывали, внимательно, по-звериному озираясь по сторонам и доставая руки из карманов лишь для того, чтобы стряхнуть пепел с сигарет.

Толик, не останавливаясь, проехал мимо рынка, двигаясь в сторону своего бывшего дома. В родной двор, правда, заворачивать покамест не стал, умышленно отложив этот самый многообещающий по ностальгическому запалу визит на десерт. Такая привычка выработалась у него еще в детстве – все самое вкусное оставлять напоследок, сберегать, так сказать, и заныкивать, как бы остро ни хотелось приняться за вкуснотищу прямо сейчас. Сиюминутный искус всегда отодвигался в сознании Толика приятными мыслями о том, что самое сладкое ждет его и только его, как принцесса – в королевских покоях, никуда от него не денется и с лихвой вознаградит его за долгое ожидание, когда, наконец, придет миг вкушения. "Сначала отдам сыновний долг вежливости, а уже затем – в родной подмосковный дворик, к бывшим друзьям и соседям, – сказал он себе сейчас. – Если они там остались, эти друзья и соседи".