Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 25

А вот у библиотеки, на стеллажи которой Толик школьником совершал опустошительные набеги, он все же остановился, через боковое стекло обескураженно глазея на то, что стало с храмом печатной красоты и вдохновения. Ни один, даже самый искушенный книголюб не отыскал бы теперь и намека на реликтовые букинистические следы в этом двухэтажном здании, чья лицевая сторона была залеплена различными по размеру, расцветке и крикливости вывесками. "Видеопрокат "Кассетные бомбы", "Банк "Золотое дерево" ("50% годовых – только здесь!"), "Стоматология "Коронка Российской Империи", "Агентство недвижимости "Теремок", "Кабинет народной медицины и целительства "Перун" ("Ваше тело – наше дело!"), "Зоомагазин "Дикий друг"… У библиотеки, разумеется, не было ни малейшего шанса устоять перед этим лавинообразным натиском предпринимательской мысли и нездоровой алчности. Сотканный из чугунных петель кружевной забор вокруг здания – и тот принесли в жертву разбитой перед зданием автостоянке. Разбитой во всех смыслах слова…

Доконала заокеанского гостя неудачная попытка зайти в родную школу, куда его не пустил рябой охранник с гербовидным шевроном и надписью "Рюрик" на униформенном рукаве. Со словами "Посторонним не положено!" рябой Рюрикович, не слушая объяснений Толика, животом подталкивал его к двери и, в конце концов, успешно вытолкал из здания.

Вконец загрустивший Толик направился к центру города. Отец жил в другом районе, и дорога через центр, надо думать, получится кратчайшей. Желание осматривать старые новые достопримечательности родного городка, превратившегося из серого трудолюбивого скромняги в нахального ярмарочного зазывалу, орудующего под охраной меднолобого бурбона, у Толика пропало. Оставалось надеяться на то, что люди в этом городке, может быть, изменились внешне, но не внутренне. Близкие Толику люди, ради которых он сюда и приехал.

Центральную городскую площадь, между тем, тоже постигла перемена. Она не бросалась в глаза, и Толик не сразу уяснил, что Вечный огонь больше не горит. Мемориал павшим воинам на месте, вон и цветы лежат, а Вечного огня нет. Погас, как олимпийский огонь по завершении Олимпиады. Вечный огонь-то новым властям, интересно знать, чем не угодил? Или газ закончился? Ну, так во всем городе он, наверняка, не закончился, а как раз здесь почему-то иссяк…

Раздумывая о загадочной невечности Вечного огня, Толик лишь в последнюю секунду увидел краем глаза выскочивший откуда-то сбоку черный "вольво", похожий на крокодила. "Крокодил" мчался наперерез его обреченному "жигуленку" неумолимым катком смерти. Толика спасло то, что сам он ехал на невысокой скорости и чудом успел крутануть руль, уходя от столкновения. Однако совсем уйти не удалось: правой "бровью" "жигуленок" приложился к задней двери "вольво". Удар, звон разбитого стекла, сатанинский стон тормозов – ему показалось, что все эти звуки раздались одновременно, как тройной залп орудий. Толика бросило вперед, и грудь его, стиснутую ремнем безопасности, пронзила боль. Как будто кто-то с силой толкнул его в спину на стальные перила. Не помогли и куртка с рубахой. Но больно – не смертельно, поболит и пройдет. Зато этот ремень, выходит, сейчас сохранил Толику жизнь. Слава Богу, в Америке принято ездить пристегнутым, и он тоже взял себе это за правило с тех пор, как обзавелся собственной машиной. Не то, что московские водители – сплошь духовные наследники камикадзе, как он заметил. Зять Кирилл, например, и не подумал пристегнуться, когда вез их с Татьяной домой из аэропорта. Идиоты, гробят свои и чужие жизни… Где бы Толик сейчас был, если бы не его реакция и этот ремень?.. Повезло еще, что других машин рядом не было, и никто в них не врезался. Ффуу… Толик вытер взмокшее лицо.

Из "вольво" тем временем десантировались две уменьшенные и постриженные под "ежика" копии Кинг-Конга – два здоровяка в одинаковых кожаных куртках и с одинаковыми лицами. Они не были ни близнецами, ни, скорее всего, родственниками, но лица у них, тем не менее, были абсолютно одинаковыми: Толик мог в этом поклясться, хотя вряд ли смог бы это объяснить. По лбу одного из здоровяков стекала струйка крови: должно быть, при столкновении рассек себе чем-то в салоне кожу. Толик отстегнул спасительный ремень безопасности, когда окровавленный здоровяк рывком открыл дверь "жигуленка", за шиворот выволок водителя из салона и, не тратя время на словесные прелюдии, саданул его прямым правым в челюсть. Толику снова помогла хорошая реакция: ему не удалось увернуться, но, инстинктивно дернув головой, он смягчил силу удара. Тут же его двинули, будто поленом, в пах, сверху обрушилась целая поленница увесистых тумаков, и Толик, всхрапнув, упал на мостовую – под копыта налетевшей на него конницы. Здоровяки принялись месить его ногами. Они били молча, без криков, мата и даже без особой злобы, методично выполняя заученные движения, – как виноградари топчут в кадушках тугие и пьяные урожайные гроздья. Автомобили проносились мимо, не делая попытки затормозить. Пешеходы столь же безразлично спешили по тротуарам. Лишь парочка зевак на автобусной остановке с любопытством наблюдала за экзекуцией. Толик не сопротивлялся, понимая, что это только усугубит его незавидное положение. Единственное, что он мог сделать, это уткнуться лицом в весенний асфальт, подтянуть колени к подбородку и закрыть рукой голову, пряча от Кинг-Конгов свой сломанный в Америке нос – в той драке с кубинцем Мондруэрой, вообразившим, что русский задумал охмурить его подружку, уборщицу Бениту. Тогда объяснять что-либо тоже было бесполезно, тогда на это тоже не было времени, однако была возможность принять бой. И, несмотря на сломанный нос, Толик выглядел в том бою достойно. Он сумел несколько раз достать Мондруэру и впечатал ему сочный фингал под глаз. Фингал заметил бы любой человек в радиусе ста метров от Мондруэры, если бы не чернокожая физиономия кубинца. Толик еще в детстве шутил, что у негров не бывает ни синяков, ни прыщей. То есть, они бывают, только их никто не видит. Кто же знал тогда, что со временем ему представится возможность самому это проверить опытным путем.

…Избиение на мостовой закончилось так же молниеносно, как и началось. "Харэ, Шомпол! – раздался из "вольво" чей-то громовой непререкаемый голос. – Харэ, я сказал! Доставьте мне его сюда!". Кинг-Конги подхватили Толика под белы руки, которые были уже не белыми, а грязными, и потащили к крокодильей морде "вольво". На переднем сиденье рядом с водителем восседал гималайских масштабов человек с зачесанными назад волосами, в черном и длинном, как сутана, плаще, черных шелковых брюках и густого чернильного цвета джемпере. Поверх джемпера, на непомерно широкой наковальне груди сиял крест на жирной золотой цепи. Крест представлял собой две перекрещенные золотые пули, на которых и был распят Спаситель. Все необъятное тело человека в "вольво" подавляло разум и волю (да и "вольво" вместе с волей) при одном лишь взгляде на него, внушая, видимо, благоговейное восхищение друзьям и ужас врагам. Возникало впечатление, что тело это под одеждой заключено в панцирь средневековых рыцарских лат. Но никаких лат под одеждой не было. Была лишь плоть. Пуды плоти, столь же непробиваемой, как латы.

"Ба, какие люди – и без наручников!", – сказала Шэрон Стоун Майклу Дугласу", – с веселым удивлением протянул здоровяк, рассматривая подпираемого Кинг-Конгами Толика. – Какие люди на нашей территории… Ну, здорово, Толян! Отпустите его". Кинг-Конги повиновались. Толик, кашляя и отхаркиваясь, держался за ушибленную скулу, как за раздутую флюсом щеку. "Не узнаешь? – весело поинтересовался человек в "вольво", следя за выражением его перепачканного лица. – Бывших школьных друзей не узнаешь? Лучших друзей? Бывших соседей, а?". Толик поднял голову. Что-то очень далекое, но очень знакомое было в этом низком голосе, в этих мясистых щеках, коротком вздернутом носе, носорожьей стати. Неужели… "Венька?..", – не веря собственному предположению, спросил Толик. "Узнал, узнал! – обрадовался "крестоносец". – Значит, богатым не буду. Так бы я сказал, если бы мои бабки, Толян, зависели от тебя и от этих дебильных примет. Но они зависят только от меня самого. Ну, здорово, что ли, Толян!". Толик аккуратно пожал протянутую ему лапищу с золотым обручем кольца на безымянном пальце. "Сильно тебя мои гвардейцы помяли?", – Венька улыбался так невинно, словно спрашивал о погоде. "Да если бы не ты, наверное, убили бы, – Толик, сморщившись, потрогал отбитый бок. – Они бешеные, что ли? Сначала чуть не задавили… Куда несетесь-то так, никого вокруг не видя?.. Потом бить стали…". – "Да это они не со зла. Это у них условный рефлекс, как у собак Павлова. Если кто наехал на меня или на них – сразу получи в ботву, борзота. А ты, Толян, на нас наехал по любому (он  хохотнул). Шомпол вон себе аж башку оцарапал, когда ты нашу тачку зацепил. Так что, не исключено, все-таки осерчал он на тебя малеха. А, Шомпол?.. Но у тебя, Толян, я гляжу, и с реакцией порядок полный, и челюсти крепкие. Шомпол обычно кости с первого удара ломает, а ты – вроде целый, бухтишь без проблем. Даже кровянки нет. Молоток, Толян. А шишки рассосутся, у кого их в жизни не бывает… Бешеные пацаны у меня, говоришь? Ну, да, бешеные. Но спокойные, при этом. Как-то вот у них одно с другим сходится, понимаешь? За то их и держу. Охрана это моя". "От них самих людей охранять надо", – Толик покосился на одного из Кинг-Конгов, застывших, как истуканы. "Тоже верно, – согласился Венька. – Хотя вообще они добрые пацаны, без причины никого пальцем не тронут, только – за дело. Как тот солдат, который ребенка не обидит… А ты, Толян, вообще какими судьбами попал к нам под колеса? Из Москвы приехал?". – "Нет, из Америки". "Вон что, – протянул Венька. – В Америке, стало быть, живешь… Давно?". – "Пять лет". – "А сейчас чего, вернуться решил?". – "В гости к сестре прилетел. А сюда к отцу заехал. Заодно и друзей бывших найти хотел". "Ну, так на ловца и зверь бежит, – воздел Венька лапы к небу. – Одного ты уже нашел. И раз не поубивали друг друга, значит, надо отметить встречу. Заедем сейчас в один кабак, выпьем, побазарим часок, вспомянем прошлое, лады? Садись в свою тачку и поезжай за нами. Здесь рядом совсем. Давай, давай, садись, отказ не принимается".

Венька захлопнул дверь, Кинг-Конги прыгнули на заднее сиденье, и "вольво", осторожно огибаемый проезжающими машинами, тронулся с места. Толику совершенно не хотелось праздновать нечаянную встречу с одноклассником, которая, к слову говоря, отчего-то не вызвала у него бурной радости – наверное, слишком велико было потрясение от случившегося на трассе. Да и в висках ломило после Кинг-Конговской кулачной бомбардировки. Однако что-то подсказывало Толику, что возражать Веньке, такому новому и монструозному, не следует.

Глава 40

Минут через 10 они припарковались у какого-то ресторана на тихой улочке с громким названием – улица Торжества Революции. Над входом синими неоновыми буквами было выведено "Мир спирта". Что было прежде, в советское время, на этой улочке и на месте этого ресторана Толик не помнил. В детстве он редко бывал на этой улице.

"Мир спирта" в этот час был абсолютно пуст. Массивные столы озарялись ярким светом, бьющим, как из окошек, из застекленных ниш в стенах. В нишах, словно раритетные вазы, высились гигантские бутыли, наполненные пистолетными гильзами. Между нишами, друг против друга, расположились две большие фотографии с совершенно голыми девушками в туфельках, блондинкой и брюнеткой, стоявшими вполоборота к зрителям. Блондинка тянула к карминовым полуоткрытым устам горлышко водочной бутылки, брюнетка – дряблый, но толстый соленый огурец.

Завидев вошедших в ресторан Веньку и его спутников, от барной стойки к ним дрессированной собачонкой метнулась молодая официантка в мини-юбке и подобострастно залепетала: "Здравствуйте, Вениамин Валентинович! Добро пожаловать!". "Шомпол, садитесь здесь и ждите, когда мы закончим, – приказал Венька, отдав старшему из Кинг-Конгов гантелеподобную телефонную трубку. – Кто бы ни звонил – я занят. Понял?". – "Понял". "Пошли, Толян", – Венька проследовал к огороженному каким-то подобием ширмы столу в дальнем конце зала. "Венька, – Толик смущенно осмотрел себя, – мне бы умыться. И куртку почистить". – "Не проблема. Снимай куртку. Снимай, говорю. Эй, конфетка! (Венька подозвал к себе подобострастную официантку). Вот эту куртку почистите, постирайте, где надо – если надо, погладьте, зашейте. Короче, чтоб было лучше, чем в магазине. Ясно?". "Конечно-конечно, – закивала головой девица. – Все сделаем, Вениамин Валентинович!". – "И проводи человека в туалет". – "Конечно-конечно. Пойдемте".

Когда Толик вернулся из туалета, то застал аскетский стол преобразившимся в волшебную скатерть-самобранку – суматошную, бестолковую, не ведающую о сервировочных премудростях и сочетаемости блюд, но безгранично щедрую и гостеприимную. Горячий ароматный шашлык млел на тарелках под прохладной сенью хрустальных посудин, в одной из которых антрацитовым бисером поблескивала черная икра, в другой – отборными дробинами мерцала красная. Соленые огурцы нежились в терпком рассоле, как поросята – в теплой луже. Куски селедки отливали серебром. Над грудой вареных картофелин, осыпанных изумрудными ресницами укропа, погребальным фимиамом поднимался пар, отдавая последние почести изрубленным на кровавые полумесяцы помидорам в соседней плошке. Венчал натюрморт водочный графинчик с шишкообразной пробкой, смахивающий на большого шахматного ферзя. "Венька, а аппетит у тебя все тот же – образцово-показательный", – отметил Толик. – "Он у меня еще образцовее стал. И приходит не только во время еды, но и во время езды (он гыкнул). Давай, садись". Он взял графинчик в руки. "Венька, только это… – Толик поскоблил пальцем бровь. – Я пить-то особо не могу: за рулем все-таки". – "Я тоже надираться не собираюсь: у меня сегодня дел еще – полный самосвал. Мы с тобой совсем легонько бухнем – пару-тройку стопочек, не больше. Точно тебе говорю. И не бзди насчет тачки. Если хочешь – кто-нибудь из моих пацанов потом тебя подкинет. А не хочешь – езжай сам, что с тобой будет после пары стопок? Ездишь ты, как я понял, аккуратно. Если нам на дороге не попадаешься (гыкнул). А из ментов тебя никто не остановит. Гарантирую. Так что, не бзди. Давай, Толян, за встречу". Венька разлил водку, они сшиблись в воздухе стопками. Выплеснув водку в рот, словно в жбан, Венька копнул ложкой икорный чернозем и аппетитно зачавкал.

"Стало быть, ты, Толян, теперь американец?". – "Почти. Паспорта нет еще, но уже есть вид на жительство". – "Бизнес какой в Америке проворачиваешь?". – "Нет, журналистом работаю. Я ведь после школы журфак МГУ закончил. Почти закончил… Вот сейчас там в газете работаю". – "Платят сносно?". – "Сносно. А ты, Венька, теперь кто?". – "А я теперь – главный человек в этом городе". "Мэр, что ли?", – Толик замер с вилкой в руке. "Не, мэр – точно не главный человек в городе, – ухмыльнулся Венька. – А я – главный. Помнишь, как при крепостном праве помещикам целые деревни с людьми принадлежали? Вот так и мне этот городишко принадлежит со всеми его душами. Даже если они не знают, что мне принадлежат. И все, что в этом городишке способно приносить деньги, приносит их мне. Даже дыроколы. Не,я не стволы с ножами имею в виду (он загоготал), хотя они тоже приносят, га-га-га!.. Я про настоящие дыроколы сейчас говорю – канцелярские. Знаешь, как я свой магазин канцтоваров назвал? "Скрепки Страдивари". Круто, да? Сам придумал!". – "Так ты бизнесмен?". – "Можно и так сказать. Главный бизнесмен. Старший. Вот этот кабак – тоже мой. И рынок мой. Видел рынок? Там, где раньше военный завод был? Ну, вот он тоже мой. Кстати, знаешь, Толян, кто на рынке работает? С трех раз не угадаешь. Тася!". – "В смысле?.. Таисия Борисовна?". – "Ага, классная наша бывшая. Что-то у нее там в школе, видимо, не сложилось, и уволилась она. Хотя, понятно, что не сложилось: учителя-то нынче без бабла сидят. И вот она теперь на рынке детскими шмотками торгует: пеленки там, распашонки, шапчонки и прочая мишура. Однажды увидела меня на рынке (я с пацанами обход делал), подскочила, заюлила, чуть на брюхе передо мной не ползала – как официантка эта. Мне аж неприятно стало – чисто по-человечески. Все-таки учительница моя бывшая, а трясется вся, как шавка ссыкливая. Ну, я с ней особо не базарил, так: "Здравствуйте. – До свидания" и пошел дальше. Давай, Толян, еще по одной зарядим".

Зарядив, Венька поведал Толику о судьбах других преподавателей их бывшей школы. Верховодила в школе теперь бородавчатая завучиха, въехавшая в директорский кабинет вскоре после гибели Легенды. Громкое убийство Елены Геннадьевны Милогрубовой, случившееся в самом начале 90-х годов, ужаснуло маленький город и даже попало в разделы криминальной хроники столичных газет. Убил Легенду, по словам Веньки, "клиент" ее мужа – местный паренек по кличке Барабан (кличка получена в школе в комплекте с должностью барабанщика пионерского отряда).

Барабану капитан Милогрубов в свое время помог осесть на несколько лет в колонии для несовершеннолетних за кражи и хулиганство. На волю юный правонарушитель вышел с душой, полной не раскаяния, но жажды мщения. Напросившись в гости к хлебосольному капитану и его жене – якобы для того, чтобы засвидетельствовать свое уважение чете Милогрубовых и их педагогическим талантам, Барабан явился по назначенному адресу не один, а с компанией таких же юных и безжалостных дружков. Что после этого происходило в квартире, соседи Милогрубовых затруднялись сказать, ибо утверждали, что ничего подозрительного не слышали. Однако на следующий день сын Легенды, обеспокоенный тем, что родители не отзываются на телефонные звонки, нашел в доме трупы родителей со связанными руками и заткнутыми ртами. Как установило следствие, перед смертью Милогрубовых долго и жестоко пытали: тела супругов были испещрены следами от ножевых ранений и затушенных сигарет. Елену Геннадьевну, кроме того, изнасиловали и вырезали у нее на лбу "3+". То ли садист поставил бывшей учительнице оценку, как женщине, – три с плюсом, то ли тем самым намекал на срок, который провел в колонии по вине ее мужа, – чуть более трех лет, освободившись досрочно за примерное поведение и участие в художественной самодеятельности.

"Мои парни потом завалили козла этого, – сообщил Венька. – Не за Легенду – по другим делам завалили. Он сколотил шайку из своих бандерлогов и они вообразили, что могут у меня мой кусок хлеба отбирать. Вот пацаны его и завалили. Но получилось, что заодно и за Легенду ему отплатили. И я доволен, что так получилось. Легенда в школе, конечно, кровушки у нас немало попила, но чтобы так по-скотски с ней… Этот упырь еще по пьянке хвастался друганам своим, как он Легенду тогда в квартире драл и рвал… Мразь. Правильно мы его завалили". "Погоди, Венька, – Толик подался вперед. – Так ты… гангстер, что ли?..". – "Гангстеры у вас в Америке. А я – начальник братвы. Человек авторитетный и уважаемый. И не надо шептать: это в городе ни для кого не тайна. Что уставился? Да, бандит я, бандит. И кликуха у меня – Биг Бен. Большой Бен". – "Бен – потому, что Бенджамин, Вениамин?..". – "Ага". – "Ну, ты даешь…". – "Я никому ничего не даю. Мне все дают. А если не дают, я сам беру". – "Но это же противозаконно, Венька…". – "Само собой. А ты, Толян, в своей жизни разве ничего противозаконного не делал? А? Вы вон в школе с Персом в девятом классе западную туфту по видаку зырили, а это было противозаконно и недостойно комсомольцев". – "Ты прикалываешься, что ли? Тоже мне сравнил… Да и когда это было? В другой стране, в другой жизни". "Ни хрена, Толян, – Венька проглотил кусок шашлыка и раскатисто рыгнул. – Ни хрена. Страна другая, но жизнь та же самая – твоя, Толян, жизнь. Она у тебя одна, другой нету. И оставить свои грехи в другой стране и в прошлой жизни у тебя не выйдет, как ни старайся. Твои грехи будут с тобой до конца. Как и мои – со мной. Ты пойми, каждый человек в жизни хоть раз совершил что-то противозаконное. Я не только про уголовный кодекс базарю: у людей есть куча других законов – моральных, этических, церковных. И каждый человек хоть раз в жизни что-то нарушил. Ну, кроме святых, наверное. Но святых очень мало, а грешников – полные самосвалы. И все очень не любят говорить о своих грехах, зато любят трындеть о чужих. Но ты, Толян, насчет противозаконности мне здесь не трынди, ладно? Ты о своих грехах думай, а я за свои сам отвечу, когда придется". – "Но это же опасно, в конце концов…". – "Все в жизни опасно, начиная с момента рождения. Если боишься опасностей, тогда не живи – пойди вон с моста прыгни. А если хочешь жить, тогда не бойся опасностей. Кто не рискует, тот не пьет. Давай еще по стопарю опрокинем".

Голова у Толика разболелась основательно. Может быть, поэтому он пока не чувствовал сильного опьянения. Только слабость в ногах. Венька сидел, как ни в чем бывало. Будто пил не водку, а воду. "И как же ты… пришел к такой жизни?", – спросил Толик. – "Да как… После школы в технарь наш строительный поступил. Потом в армейку меня забрали". – "В десанте служил?". – "Почему сразу "в десанте"? В войсках связи. Вот. А когда пришел из армейки, тут уже не до учебы было. Такая блудня началась, деньги изо всех щелей полезли, как тараканы, – только лови. Но про то, как я их ловил, я тебе, Толян, рассказывать не буду. Ни к чему тебе это знать, лишняя это для тебя информация. А вот ты мне лучше скажи, как тебе там в Америке живется?". – "Хорошо живется". – "Лучше, чем здесь, дома?". – "Не было бы лучше, я бы там не жил". – "Хм… Не догоняю я этого. Как может быть лучше где-то, но не дома? Дома лучше всего, это и дети малые знают. Ты вот говоришь: другая страна. СССР, в смысле… Нет, Толян, это не другая страна – это наша страна. Да, название у нее другое было, порядки другие, но страна-то наша. Теперь порядки изменились, название изменилось, а страна осталась. А вот Америка твоя – это в натуре другая страна. Там все другое, люди другие, солнце другое". – "Солнце у всех одно, Венька". – "Ни хрена. Солнце оно одно, но оно же, заметь, и разное у всех. В Африке то же самое солнце вроде, но там плюс 50 все время. А в России минус 50 бывает и ниже. Поэтому в Африке свое солнце, а в России – свое. И в Америке – свое… Мы про Россию и Америку с Генрихом Романовичем порой толкуем. Помнишь такого? Ты к нему в школе ходил в этот… в драмкружок". – "Помню, конечно! Как он?". – "Спился совсем. Жена ушла от него, один он остался. В кабак этот заходит, мы с ним тут пересекаемся иногда, базарим о жизни. Занятный он мужичок, хоть и алкаш. Говорит, что страну нашу – ну, СССР, то есть – как зубы выдернули и в мусорку выбросили, а вместо них вставную челюсть с голливудской улыбкой впихнули – белую, но чужую и искусственную. А весь Голливуд, говорит, с его улыбками не стоит одной улыбки Гагарина. Вот, говорит, человек улыбался! Весь мир своей улыбкой согревал. И все тогда так же улыбались – искренне, типа, и открыто. А сейчас только за бабки улыбаются. И плачут только из-за бабок. А как Роднина плакать разучились. Помнишь, когда ее на Олимпиаде награждали, гимн еще играл, она пьедестале стояла и плакала?..". – "Помню. В 80-м году в Лейк-Плэсиде". – "Точно. Вот Романыч и говорит… Подожди, как он говорил… А! Улыбка Юры, слезы Иры – вся Америка, говорит, их не стоит! Занятный он все-таки мужичок".

Венька придвинул к себе миску с картошкой. Толик молчал, переваривая не столько еду, сколько все то услышанное от бывшего одноклассника, что не умещалось пока в его несчастную больную голову.

"Ты женат, Толян?", – спросил Венька, роняя картофельные крошки на стол. – "Да". – "На американке?". – "Да". – "Дети есть?". – "Нет". – "Жена молодая, симпотная?". – "Угу". – "Хм… Вот этого тоже не догоняю. Что вы все находите в этих телках западных? Братки у меня тоже некоторые тащатся от них. Да и в школе, помнишь, пацаны слюни пускали на певичек, актрисок западных? И ты пускал, помню. Типа такие они все классные, такие красивые, сисястые, ногастые, размалеванные, в брюликах все… Я и тогда такой подход не просекал и сейчас не просекаю. Наши-то девки намного лучше. И красивей, и вообще… Свои они, понимаешь? Теперь-то много типа западных телок, теперь-то их, как у дурака фантиков, а таких, как раньше, – раз-два и финиш". – "Каких "таких"? – "Чистых. Понимаешь, Толян, чистых, настоящих, которые улыбаются по-настоящему и плачут по-настоящему. С такими и в постели кайфа больше получаешь. Знаешь, кто у меня была первая женщина? Только за лавку покрепче ухватись, чтоб не рухнуть. Ленка Ворожеина!". – "Серьезно?". – "Ага. И знаешь, когда у нас с ней все склеилось? На выпускном вечере". – "Как это вы ухитрились?". – "А вот так. Вы тогда ночью с пацанами и девчонками в парк, по-моему, пошли. А мы с ней весь вечер как-то вместе кучковались. С самого начала. Так получилось, случайно. Базарили, танцевали, потом по городу гуляли, рядом шли. Но я и не думал тогда, что такой суперприз меня ждет. Не знаю уж, что на нее нашло, почему она именно меня осчастливить решила… Но решила. И вот когда вы в парк ломанулись, она меня в гости позвала. Но не к себе домой, а на квартиру к тетке ее, что ли… Не помню. Короче, там квартира пустая была родственницы Ленкиной, где Ленка к выпускным экзаменам готовилась. Чтобы в тишине. И у нее, короче, ключи были. Мы пришли и…".

И Венька посвятил Толика в романтичную историю своего плотского грехопадения, заедая рассказ вареной картошкой с помидорами. Посвятил во все детали и нюансы, живописуя, как возился с пуговицами и застежками; как стаскивал с одноклассницы юбку и то, что было под ней; как неуклюже они с Ленкой тыкались друг в друга лбами и губами; как он сперва боязливо касался и гладил, а затем мял и тискал, словно стараясь вобрать ладонями все Ленкино тело, сграбастать его, будто глину; как Ленка подстелила под себя какую-то футболку – чтобы кровь не испачкала диван, но она все равно испачкала, и они потом оттирали ее в ночи стиральным порошком и хозяйственным мылом; как Ленка заплакала, когда все произошло, а Веньке, отвернув лицо, говорила, что плачет от счастья. "И ведь ничего мы тогда не умели и сделали все кое-как, а все равно – какой был кайф! Душевный кайф! – Венька закурил, лязгнув зажигалкой. – Курить будешь, Толян?". – "Нет, не хочу". – "Вот… Что за кайф был! Никакая проститутка тебе такого кайфа не даст". – "Твои восторги понятны и объяснимы, Венька. Первый сексуальный опыт – это при любом раскладе очень яркое впечатление. Одно из самых ярких в жизни, если не ярчайшее. Что для мужчин, что для женщин. Даже если этот опыт был не очень удачным с технической, так сказать, точки зрения". – "Да харэ умника из себя строить! "Первый сексуальный", "техническое зрение"… Дело не только в этом. Пацанами, помню, мы все сокрушались: почему, дескать, у нас нет проституток, как на Западе? Сейчас – пожалуйста, проституток, поди, больше, чем на этом долбаном Западе. И что? Любая проститутка для тебя, если хошь, в макраме сплетется, а все одно не сравнится она с настоящей бабой, которой добиваться надо. Не всякую за налик-то на шампур насадить можно, не всякую. Это и возбуждает. И если уж такая баба отдает тебе свое тело, то она не только тело, но и душу тебе отдает. Она душу свою для тебя в макраме готова заплести и расплести. Бесплатно, просто так. В этом весь кайф, ущучил, Толян? Что ты не только телом ее владеешь, вертишь его, как хочешь, но и душу". – "Как это "просто так"? Она в этот момент тоже кайфует, тоже тело свое ублажает. Не знаю, как там насчет души, но что касаемо плоти, то женщины, между прочим, от секса гораздо больше кайфа получают, чем мужчины. Научный факт". – "Ну, и что? Мужику-то это только в радость! Тебе же еще кайфовее, когда ты знаешь, что не только сам кайф получаешь, но и бабу заставляешь орать от удовольствия. А не шмаляешь в пустоту кромешную, как с проституткой… Я в проститутках толк знаю. Много я их в свое времечко помусолил. Пока не женился. С тех пор завязал". – "Так сильно любишь жену?". – "Очень люблю". – "Кто она у тебя?". – "Ника". – "Кто?!". – "Что ты опять шары выкатил? Ника – моя жена".

Толик упер глаза в столешницу. Венька дымил, сквозь дым зорко наблюдая за однокашником. "Давно вы женаты?", – спросил, наконец, Толик. – "В октябре два года будет. Я ее случайно в Москве нашел. У нас там с пацанами как-то заварушка была ночью. Ну, короче, подстрелили гвардейца моего. Мы рану рубашками, тряпками какими-то замотали, а кровь все идет и идет. Вижу, не успеем до нашего доктора довезти – изойдет кровью. Что делать? Ночь-полночь… Ну, и завернули в первую попавшуюся больницу. Не умирать же хлопцу. Думаю: хрен с вами, сейчас всех врачей, санитарок и уборщиц в больнице в шеренгу построю, всех в лицо запомню, все фамилии перепишу. Если какая-нибудь сколопендра ментам сдаст – из-под земли потом достану и обратно в землю положу. Приезжаем, а там – Ника… Дежурила в ту ночь. Бывают же такие вещи на свете… Она после школы в мединститут поступила, потом в больницу эту попала. Отец у нее по пьяни под электричку угодил, погиб. Потом мать умерла… Короче, она совсем одна осталась. В больнице этой за копейки вкалывала от зари до зари. Я потом долго за ней ухаживал. Она меня поначалу всерьез не воспринимала, ну, типа чисто как с другом со мной общалась, с бывшим одноклассником. Но я не отступался. Потому что просек сразу: только такая жена мне нужна. Ты помнишь, она же в классе у нас самой красивой девчонкой была. А я в школе вообще к девчонкам подойти боялся, а к ней – особенно. А когда ночью в Москве ее увидел, чуть челюсть на пол не уронил: никогда таких красавиц не встречал. Куда там моделькам этим концлагерным… Но я не только из-за красоты на нее запал. Настоящая она, понимаешь, человечная. Не сдала она нас ментам. Да и не могла сдать. Такие, как она, не сдают. Не в том смысле, что ментам не сдают, а вообще – по жизни не сдают. Не продают. В отличие от таких, как ты, Толян". – "Что… ты хочешь этим сказать?". – "А то, что сказал. Ведь это ты тогда в девятом классе сдал Нику, когда вас с видео застукали. Которое вы у Перса на даче смотрели". Толик поперхнулся шашлыком: "С чего ты это взял, Венька?..". – "А тут и брать нечего, и так все яснее ясного. Вы четверо погорели на одном и том же деле. А наказание у всех разное. Нику и Кола исключили из школы и из комсомола, а вам с Персом – только по выговору. Ну, с Персом понятно: его папаша, конечно, отмазал. А тебе-то с чего такая поблажка, а? А с того, что сдал ты Нику. Ее ведь в тот день на даче не было, когда вас Тася накрыла. Однако Легенда как-то вот пронюхала, что Ника в другие дни там появлялась. Тут надо дебилом быть, чтоб не догадаться, кто Легенде подсобил это пронюхать. Ты подсобил, Толян, ты. Ника, правда, до сих пор не в курсе: слишком чистая она, чтобы в таком паскудстве тебя заподозрить, друга своего верного, школьного. И я ей ничего не говорил и не скажу. Но хочу, чтобы ты знал: я в курсе твоего паскудства, Толян. И про то, что ты деда своего сдал, тоже в курсе. Уже когда мы школу закончили, мама твоя как-то моей маме рассказала, что ты в школе военные награды деда своего из дома спер и Персу их отдал. Вот это у меня тоже в башке не трамбуется, честно говоря. Твой дед на войне кровь проливал, как и мои деды, а ты дождался, когда он умрет, и его награды Персу отдал. И я кумекаю, что не запросто так отдал. Наверняка, за какие-нибудь импортные цацки: у Перса их тогда навалом было. А он награды, поди, тоже кому-нибудь толкнул потом… Получается, Толян, что и деда своего ты тоже сдал – после смерти его. Продал за импортное барахло. Да и меня ты, по большому счету, кинул, Толян. Мы же с тобой друзьями были с детского сада, а ты меня на Перса променял. При том, что Перс меня никогда за человека не держал. И ты про это знал. Знал, но заливал мне, что к репетиторам ходишь, а сам с Персом корешился… Но со мной-то – ладно, это дела детские, несерьезные. А вот с Никой – серьезные дела. И с дедом твоим – серьезные. Их ты серьезно кинул, Толян. И я теперь не удивляюсь, что ты, в конце концов, в Америку свалил. Если ты друзей своих кидал и родичей, то страну тебе было кинуть, как не хрен делать. Американцы помогали духам пацанов наших в Афгане убивать, а для тебя Америка, выходит, милей родного дома… Вот такие, как ты, Толян, страну и кинули, такие ее и сдали. Такие, как ты и Перс. Он, кстати, плохо закончил, кореш твой приблатненный, королек наш классный. Папаша его после школы в МГУ пристроил… Вы там с ним не виделись?". – "В МГУ много факультетов. Он, наверное, на другом учился…". – "Ну, мабуть, и так, не суть. Тачку ему крутую папаша купил. И вот они с дружками своими, такими же мажорами, гонки по ночам устраивали. Носились по дорогам на чумовой скорости, и не просто носились, а еще типа соревнования устраивали – на встречку выскакивали. Кто по встречке дольше всех проедет, тот типа выиграл. Перс проиграл. Обкуренный был. Или обколотый: на экспертизе потом наркоту у него в крови нашли. Короче, он на полной скорости в лобешник кому-то вписался. Так Перса потом из тачки, как котлету пригоревшую, выколупывали. Ну, в принципе чего-то подобного и следовало ожидать: я всегда знал, что Перс с его понтами своей смертью не подохнет. А папашка его, к слову говоря, в то время видеосалоны у нас в городе держал. Прикольно: вас в школе за видак без мыла во все проходы имели, а через несколько лет видеосалоны эти на каждом углу пооткрывали, как киоски газетные. И смотри, кто хочешь, что хочешь – хоть порево, хоть крошилово, хоть Белоснежку с Микки-Маусом. Вот папашка Персов эти салоны и держал. Мы с пацанами собрались, было, крышевать его, да мне знающий человечек вовремя звякнул и сказал, что папашку уже крышуют – большие люди в Москве. Большие и важные, с которыми лучше не связываться. Ну, мы и не стали. А после смерти сынка папашка с женой развелся и куда-то в Москву умотал. Сейчас там, говорят, шустрит, золотишко намывает, не покладая рук, капитализм строит, как до этого – коммунизм. А у него, кстати, и второй сын погиб. Старший брат Перса, офицер – помнишь? В Чечне погиб. В прошлом году, знакомцы мои из спецслужб рассказывали.Другой человек на месте папашки Персова умом бы тронулся, наверное: обоих сыновей потерять. А этому – хоть бы хны. Непрошибаемый он какой-то, только деньги его интересуют.