Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 23

Глава 37

Больше Толик не видел свою бывшую любовь. После выписки Ники из больницы мать отвезла ее к родственнице в Москву, где Ника и закончила школу. Своего бессменного лидера Перса девятый класс лишился еще раньше – через несколько недель после февральского комсомольского собрания. Подчиняясь воле отца, Перс перешел в другую школу. После чего, как ни странно, также пропал из жизни Толика, хотя новая школа Перса находилась всего в двух кварталах от старой. Лишь в самом конце десятого класса, вечером 8 мая, во время традиционного факельного шествия школьников города к мемориалу павшим воинам на центральной площади, Тэтэ на мгновение показалось, что в багровых отсветах текущей во мраке огненной реки мелькнули знакомые бараньи кудри, нахальная ухмылка, пижонски ссутуленные плечи и расставленные в локтях руки… Но в следующее мгновение персидский призрак сгинул, и Толик так и не понял, был ли это, действительно, призрак или все-таки реальный Перс.

Решение о переводе сына в другое учебное заведение было актом символической мести товарища Перстнева. Бессильной и бесплодной, но все же мести директору лучшей в городе школы при гороно. Как и предвидела Легенда, выявленный и преданный гласности идеологический прокол Перса-младшего больно ударил и по Персу-старшему, уничтожив все годами готовившиеся комбинации на шахматной доске его карьерных устремлений. Одна из этих комбинаций предполагала, что, когда первого секретаря, наконец, отправят на пенсию по состоянию здоровья (о вероятности чего давно уже поговаривали в партийном закулисье), ключевые фигуры горкомовского ядра дружно сделают ход на одну клетку вперед: второй секретарь станет первым, секретарь по идеологии – вторым секретарем, а Алексей Павлович Перстнев – секретарем по идеологии, то есть, третьим человеком в местной партийной цитадели. А там, глядишь, пока суть да дело и обещанное ему кресло в Москве освободится. Однако горкомовские командиры, руководствуясь принципом "Отец за сына отвечает", отреагировали на школьное ЧП молниеносно и неумолимо: разжаловали Алексея Павловича и отправили его в штрафную в данной ситуации роту, носящую скучное имя отдела культурно-просветительской работы горисполкома – адского местечка, как, шутя, говорил Толик в детстве. Потому что, если горисполком, – значит, будешь гореть с полком. А вот райисполком – райское местечко: и для тебя, и для полка.

Не поверило,стало быть, начальство Алексея Павловича в то, что фильм про Рэмбо – это методический материал. Кресло товарища Перстнева в отделе пропаганды и агитации горкома партии занял тот самый красноухий Жорик, которого товарищ Перстнев в свое время перетащил из комсомольского палаццо к себе под крыло. Столичный обкомовский покровитель Алексея Павловича, услышав о скандале с отцом и сыном Перстневыми, тут же отрекся от своего недавнего протеже, попросив Перстнева впредь его не беспокоить. Тем более, что обкомовец уже пресытился интрижкой с супругой Алексея Павловича и обзавелся новой любовницей – помоложе и побойчей в постели. Так закатилась путеводная звезда товарища Перстнева, что так долго манила и вела его к хрустальным дворцам и золотым ларцам. Сброшенный на низшие ступени номенклатурной лестницы Алексей Павлович был уязвлен и разочарован, но рук не опускал и сына, которому был готов простить и не такое, ни в чем не винил.

Исключенный из школы Кол Мартьянов направил свои стопы 44-го размера в ПТУ – к несказанной, надо отметить, радости тренера волейбольной секции, увидевшего в школьной драме своего лучшего блокирующего не похоронные кресты, а бодрые плюсы: отныне никакая учеба не могла помешать Колу полностью посвятить себя тренировкам и соревнованиям.

Толик Топчин без новых происшествий и даже без "троек" закончил школу, получил весьма благопристойный аттестат, однако на вступительных экзаменах на факультет журналистики МГУ не добрал одного балла. Хотя, как зло говорила матери Толика мама также провалившейся на экзаменах абитуриентки из Калинина, дело вовсе не в баллах, и понятие "приемная комиссия" подразумевает прием денег, а не чего-то там еще. Тем не менее, Толик все же стал студентом главного вуза страны, поступив на заочное отделение журфака. Учебу он совмещал с работой внештатного корреспондента газеты "Молодой ленинец", где начал публиковаться еще до поступления в вуз, пописывая по заданию редактора заметки о спортивной и культурной жизни города, а позже – о молодых ударниках социалистического труда и о горячей поддержке городской молодежью политики перестройки и гласности в стране. Среди заочников Толик заслуженно считался одним из лучших студентов, и спустя год ему, с помощью влиятельных знакомых матери, удалось, досдав разницу в программах, перевестись на дневное отделение и перебраться в Москву.

Отец, который, казалось, только этого и ждал, тут же развелся с матерью и женился на своей младой подруге. Мать осталась в опустевшем доме одна. С отцом они отныне встречались лишь в тех случаях, когда Толик приезжал из Москвы на выходные или каникулы. Видимо, боясь, что мать откажется брать у него деньги, отец всякий раз совал освященные ленинским профилем бумажки в руки сыну, провожавшему его после совместного ужина трех людей, которые когда-то были единой семьей. Большая часть бумажек предназначалась матери, меньшая – лично Толику. "На всякие глупости их только там в Москве не транжирь, – предостерегал отец. – Главное – питайся хорошо". Голодать и отказывать себе в прочих удовольствиях студенческой жизни, тем более, в глупостях, Толик, естественно, не собирался, однако просаживал на них далеко не все отцовские пожертвования. Половина полученной от родителя суммы регулярно тратилась на приобретение американских долларов у "черных" менял, с которыми его свели искушенные однокурсники и которых можно было найти буквально в двух шагах от здания журфака – у Манежа, "Националя" или "Интуриста". На сленге студентов этот валютный треугольник назывался "МаНИ" – по аналогии с английским money. Заокеанские money-мани Тэтэ хранил у сестры, к тому времени ставшей аспиранткой и замужней женщиной. Сестру, правда, пришлось долго уговаривать спрятать у себя в жилище жестяную банку из-под печенья со сладкими мечтами Толика об Америке. "Ты рехнулся?! – пришла в ужас сестра, услыхав в первый раз просьбу брата. – Это же запрещено законом!". "Не бойся, теперь за это уже не расстреливают, – успокоил Толик. – И в тюрьму не посадят, если никому об этом не проболтаешься – ни родителям, ни мужу своему". – "Но зачем тебе валюта?!". – "Зачем человеку деньги?.. Действительно, зачем? Чтобы как-то дотянуть до наступления коммунизма, когда все будет бесплатно". – "Толик, не паясничай! Я тебя абсолютно серьезно спрашиваю: зачем тебе валюта?". – "Для самоутверждения. Тварь я дрожащая или, в конце концов, право имею? Право покупать валюту. Ну, шучу, шучу, Тань!.. Валюта всегда может пригодиться. Сама подумай: если ее продают, пусть и тайно, значит, на что-то она годна. Вдруг получится в валютную "Березку" просочиться. Или того больше: за границу поехать. Вот когда вернусь оттуда с подарками в чемоданах, карманах и за щеками, тогда, поди, не будешь спрашивать: на что мне нужна была валюта? Тань, ну очень прошу тебя, спрячь ее где-нибудь у себя!.. Я ж в общаге ее не могу держать… И у родителей тоже. И не вибрируй ты! Говорю тебе: сейчас с этим уже не так строго".

Долларов пока было не шибко много, но Толик все равно ликовал: заморские купюры представлялись ему первыми кирпичиками в основании его личного моста в Америку. Впрочем, со временем тощая стопка бумажек начала быстро жиреть, вследствие чего ее пришлось переселить в более вольготный, но не менее сладкий футляр из-под рахат-лукума. Причиной прибавления в объеме и весе валютной заначки стали прибавившие в щедрости отцовские взносы: отец уволился с завода, переключившись с ремонта военной техники на ремонт санузлов и ванных комнат обеспеченных сограждан, что в нынешние неуклонно меняющиеся времена оказалось занятием более прибыльным. Деньги отец по-прежнему вручал сыну исключительно за периметром своей бывшей квартиры. На материнскую долю Толик никогда не посягал, добросовестно передавая матери весь причитающийся ей транш. "Чего отец их мне-то не отдаст? – спрашивала в таких случаях мать. – Стесняется, что ли? Он бы лучше другое стеснялся делать". Деньги она переводила на сберкнижку, говоря, что подарит ее Толику, когда тот закончит университет.

Переехав в Москву, Толик на первых порах порывался разыскать Веронику, тоже, наверняка, поступившую в какой-нибудь столичный вуз. Однако очень скоро безостановочная карусель студенческих будней, гулянок и пьянок выветрила у него из памяти воспоминания о бывшей однокласснице.

Служба в армии, в неколебимые ряды которой Толик был рекрутирован после второго курса, остановила этот порочный хоровод. Однако, благодаря опять же знакомым матери, будущий журналист отдавал долг Родине в достаточно комфортных условиях недалеко от дома –  в типографии армейской газеты, где он был лишен не столько многих удовольствий гражданской жизни, сколько, что было важнее, многих прелестей жизни казарменной. Родители регулярно проведывали сына-защитника, обставляя сцены свиданий неисчислимыми сумками с домашними разносолами, вследствие чего Толик к исходу службы округлился в талии.

После демобилизации, будучи на третьем курсе журфака вновь обретенной альма-матер имени Ломоносова, Толик во время одной из попоек познакомился с Троем – студентом-филологом из США, изучающим в Москве русский язык. Это событие ускорило осуществление великой американской мечты Тэтэ. Плечистый, с выбритым черепом и татуировкой на холке в виде двух скрещенных кинжалов Трой очень неплохо изъяснялся на цензурном русском языке и еще лучше – на нецензурном. Он принадлежал к той категории иностранцев, которые, научившись в России пить и материться, умудряются перещеголять в этом русских, не скатываясь при этом в пропасть алкоголизма и неконтролируемого сквернословия. Советские студенты-приятели говорили американцу, что с таким именем – Трой – он просто создан для того, чтобы регулярно предаваться алкогольным возлияниям, то есть, соображать на ТРОИх. Трой реагировал на шутку и очередную бутылку без улыбки и видимого воодушевления, но и без протестов. Толик, на которого явление Троя произвело гипнотическое действие (настоящий, живой американец!), оправившись от счастливого потрясения, близкого к обмороку, вцепился в американца, как блоха в собачью шкуру. С этой минуты все советские друзья и подруги не то чтобы перестали существовать для Толика, но отодвинулись на второй план. На первом остался один Трой. Отныне Тэтэ старался посещать лишь те компании, где бывал Трой. Толик навязывал Трою свое общество, нимало не задумываясь о наличии у Троя желания это общество разделять, и однажды поведал ему свою великую буржуинскую тайну, сиречь повесть о страстной любви к Америке. Трой удивленно выслушал восторженную исповедь московского знакомца, но тронутый (или ТРОЙнутый?) его душевным порывом и ярыми уговорами попросил свою троянскую родню в Индианаполисе прислать на имя Толика приглашение в США, чтобы дать ему возможность воочию увидеть страну своих грез.

И летом 1991 года Толика, выпотрошившего напоследок почти до основания материнскую сберкнижку, засунувшего под стельки туфель часть накупленных и накопленных им в Москве долларов (другой части повезло больше – она путешествовала в кошельке), лайнер "Аэрофлота", будто сказочный джинн, унес в Штаты. На журфаке Тэтэ не доучился самую малость – один год. Однако его это уже не интересовало. В отличие от мультяшного Карлсона, он улетал, чтобы никогда не возвращаться обратно. Гостевая виза в США должна была стать для него билетом только в один конец.

Раньше, в том числе – в детстве, Толик не боялся летать на самолетах. Но в этот раз его бросало то в жар, то в холодный пот. Его снедал страх, что вот сейчас, когда до осуществления его мечты оставалось всего ничего, последние минуты, футы и дюймы, случится что-нибудь непоправимое, – самолет, например, развалится на куски над Атлантикой, и смерть навсегда отнимет у него Америку. Страшно в этой ситуации не от того, что придется умереть молодым, а от того, что придется умереть в такой момент – на пороге сбывшейся мечты, за секунду до высшего счастья. Как тому однополчанину деда, которого, как рассказывал Толику дед, убили в Берлине, когда уже было объявлено о капитуляции немцев и окончании войны…

Одна из стюардесс заметила странное состояние симпатичного парня в модной куртке и джемпере цвета слоновой кости. "Вы себя неважно чувствуете? – участливо спросила она Тэтэ. – Может, вам аспирину дать? Или воды?". "Нет, спасибо, все в порядке, – ответил он. – Просто укачало немного". – "Вам принести гигиенический пакет?". – "Нет-нет, спасибо, уже все прошло. Почти…". – "Ну, если что-нибудь понадобится, позовите меня или кого-нибудь из стюардесс, ладно?". Она была столь же красива, сколь и обходительна – единственная молодая и красивая стюардесса на борту в том рейсе. Уронив в проходе пустой стаканчик, она наклонилась, невольно вызвав столбняк у сидящих окрест мужчин, узревших, как вспух шрамами нижнего белья ее обтянутый форменной юбкой великолепный круп. "Всего хорошего!", – улыбнулась стюардесса Толику на прощание, когда лайнер приземлился в аэропорту имени Кеннеди, и герметичные врата в новую жизнь пригласительно отверзлись. "Всего хорошего!", – машинально ответил Толик и вышел в душный нью-йоркский вечер, как в открытый космос. Чувствуя, что у него подкашиваются ноги, Толик сошел по трапу и, ступив на американскую землю, от наплыва чувств едва не потерял сознание. То, что еще лет семь тому назад казалось ему недостижимым или почти недостижимым, свершилось. Он осуществил свою грандиозную мечту. Он в Америке.

Глава 38

В московском метро невозможно случайно встретить знакомого человека. Хоть всю жизнь в нем катайся. Помнится, кто-то из однокурсников Толика на журфаке МГУ говорил, что вероятность встретить знакомого в московском метро – 1 процент из 101. То есть, 100 процентов, что не встретишь. А в самолете "Аэрофлота", оказывается, можно два раза подряд встретить одного и того же человека, при том, что между первым и вторым разом пролегло нечто неизмеримо большее, чем просто пять лет, нечто большее, чем просто время. Должно быть, между ними пролегло то, что отделяет настоящее время от прошедшего, – глубокое и темное ущелье вневременья, что темнее и глубже, чем сам Атлантический океан. Толик сразу вспомнил ту милую приветливую стюардессу, с которой пять лет назад летел из Москвы в Нью-Йорк. Теперь он летел с ней из Нью-Йорка в Москву. Вообще-то, он хотел лететь рейсом американской авиакомпании, но Фрэнк Уайлдмен, владелец газеты, бумажные поля которой усердно возделывали Толик и его жена Линда, в очередной раз устроил редакции большую трепку. Опять, как рассказывала Линда, кричал на совещании редакторов, что газета превратилась в тухлую рыбу, от которой воротят морду даже бродячие коты – мало, что взыскательные читатели, опять обещал выбросить без согласования с профсоюзом в окно всех редакционных дармоедов и набрать новую команду из голодных и шустрых, готовых, если потребуется, проникнуть в спальню к губернатору штата и в сортир к местной баскетбольной звезде.

В такой тревожной фронтовой обстановке недельная отлучка из редакции пусть и рядового репортера могла быть воспринята, как дезертирство, и стоить головы и самому дезертиру, и его непосредственному начальнику. То есть, Линде, о чем она прямо Толику и заявила. Пришлось едва ли не в последний момент сдавать билеты, дожидаться, когда в клокочущей гневом душе Фрэнка Уайлдмена, а, вместе с ней, и в редакции уляжется буря, и лишь затем, пользуясь временным затишьем, вылетать в Москву ближайшим рейсом. Им и оказался рейс "Аэрофлота" со старой знакомой на борту.

Знакомая стюардесса не слишком постарела, да и не могла слишком постареть за эти годы. С ней произошла более неприятная для женщины штука: стюардесса заметно располнела. А все очарование и прелесть женщины, как известно, исчезают в жировых складках скорее и бесследнее, чем в самых бездонных морщинах. Это, увы, случилось и со стюардессой, чье раздавшееся лицо поглупело, вся фигура стала грустной и грузной, обтянутый все той же форменной юбкой, но уже большего размера, зад вызывал у мужчин не похотливое томление и учащенную циркуляцию крови, как прежде, а лишь ленивое раздражение. Впрочем, хотя воздушная фея и превратилась в тыкву, улыбалась она все так же приветливо и искренне. А вот Толика, судя по всему, не узнала. Не узнала в успешного вида молодом мужчине в седьмом ряду второго салона того дерганого, страдающего аэрофобией парнишку, что пять лет назад летел из Москвы в Нью-Йорк. Да и кто бы на ее месте узнал? В седьмом ряду второго салона сидел уже другой Толик. Даже не совсем Толик, а Нэт, как называли его на американский манер коллеги, – возмужавший, обамериканившийся Нэт Топчин, имеющий 900 долларов дохода в месяц, подержанный, но резвый "шевроле" 1979 года выпуска, подержанную, но резвую жену 1951 года выпуска, но главное – вожделенную гринкарту, вид на жительство в США. Это еще не американский паспорт, еще не пропуск в рай, но, несомненно, – пропуск в чистилище, в предбанник рая.

Кстати, про это сравнение с чистилищем Линде говорить не стоит: она протестантка, в чистилище не верит, только – в рай и ад, поэтому, наверняка, станет выговаривать Толику за эту метафору, опять начнет долбить ему мозг и взламывать подкорку своими нотациями. Не сможет, да и не захочет она понять, что для него это – не метафора, а самое что ни на есть точное определение того, что он испытывает теперь, после нескольких аидово беспросветных лет жизни в Штатах. Тогда, в 91-м, высадившись на американской земле и пережив первый благоговейный экстаз, вызванный долгожданным прикосновением к мечте, он без лишних заминок отправился на запад страны. В наивно-романтическом желании найти ту дивную аризонскую прерию, землю своих грез, увиденную им некогда на картинке из журнала на даче у Перса, он двигался на запад, скользя по паутине хайвэев и железных дорог, меняя поезда, автобусы, попутные автомобили, отели и съемные квартиры, вбирая в себя Америку и сливаясь с ней. Он двигался вперед спокойно и упрямо, как продвигались вперед покорители Дикого Запада, как карабкаются вперед и ввысь альпинисты, стремясь заглянуть в глаза Богу, как протискиваются через пещерные кишки спелеологи – все дальше и дальше, на встречу неизвестно с кем.

И Толик добрался до Аризоны. Однако не нашел там заветного пейзажа, хотя исколесил с экскурсионными "шаттлами" немало аризонских пустынь и каньонов. Были похожие пейзажи, очень похожие, однако всякий раз не доставало какой-нибудь детали, позволяющей сложить в сознании Толика картину воедино, – то скалы со снятым скальпом, то малиновой каменистой стены справа от шоссе, то раскаленной прерии – слева. И, конечно, не было одинокого ездока в кабриолете сливочного цвета.

Но не это вызвало в душе Толика то отчаяние, что вдруг подступило к нему и завладело им целиком. Его вызвало неминуемое осознание того, что Америка все эти годы вовсе не ждала встречи с ним с таким восторгом и нетерпением, с какими он ждал встречи с Америкой. Уже к исходу второго месяца своего вояжа по Америке он вдруг понял, что никому не нужен здесь как без диплома МГУ, так и при наличии такового; что его английский, с которым он в школьные годы брал призовые места на городских олимпиадах, в Штатах воспринимается как в общем и целом понятный, но чудовищно ущербный и режущий слух местного населения язык; что интерес к его персоне не простирается дальше эпизодических мини-всплесков праздного любопытства, как у родственников Троя из Индианаполиса, по отношению к диковинной коммунистической птахе, залетевшей в их края; что никто не собирается уделять ему и десятой доли того внимания, которое он и его приятели уделяли тому же Трою в Москве. Горестное изумление Толика от этого открытия Америки было столь велико, что довольно быстро ослабило напор фонтана безграничного ликования, в котором он плескался с момента своего прибытия в США. Теперь Толик чувствовал себя человеком, который, преодолев немыслимые преграды и расстояния, примчался к страстно любимой и желанной девушке, а та, казенно улыбнувшись, вернулась к своим делам, абсолютно равнодушная к запыхавшемуся гостю. Но и это было еще не самое страшное.

Разочарование и обида сменились паникой, когда до него дошло, что его набитая в Москве долларовая кубышка стремительно тончает, а все попытки найти престижную, хорошо оплачиваемую работу, которая, как ему некогда представлялось, должна стать фундаментом его просторного, изобильного и пригожего американского чертога, заранее обречены на провал. Попыток было предпринято немного, но и их оказалось достаточно, чтобы наглядно продемонстрировать Толику всю серьезность его положения. "Но вы не можете работать в США, – удивленно сказал ему в Финиксе редактор одного спортивного журнала, встречи с которым Толик добивался несколько дней. – Это противозаконно. У вас нет вида на жительство, и по истечении срока действия выданной вам визы вы должны будете покинуть страну. Вы разве не знаете этого?". "Да-да, конечно", – промямлил Толик, поспешив распрощаться с редактором, и следующим утром покинул Финикс, боясь, что редактор сообщит о его намерениях в полицию или еще куда-нибудь.

По инерции Толик продолжил движение на Запад и добрался до Калифорнии, завершив, таким образом, свой великий переход от Атлантического побережья США до Тихоокеанского. Однако это не преисполнило его гордостью или радостью. Он завертелся на месте растерянным жуком, не зная, что теперь делать и куда направиться дальше. Обращаться за помощью к родне Троя он не осмелился не столько из-за их очевидно прохладной, хотя и внешне доброжелательной реакции на его появление, сколько все из того же опасения быть выданным полиции. Узнав, что парень из СССР, которому они любезно позволили погостить немного в их стране, на самом деле вынашивает коварные противозаконные замыслы, собираясь пополнить армию нелегальных мигрантов, троянцы наверняка не захотят создавать себе и своему отзывчивому Трою лишних проблем и донесут на Толика куда следует. И тогда всему конец, конец его мечтам, а, стало быть, конец его жизни, прощай, Америка, прощай навсегда… Но нет, не для того он положил свою пусть пока короткую жизнь на алтарь американской мечты, чтобы совершить турпоездку по США и отчалить восвояси в родную, но постылую гавань.

Проблемы выбора – "вернуться домой или остаться в Америке" – перед Толиком не стояло и не могло стоять. Он решил выжить, во что бы то ни стало выжить в этом бурном и мутном потоке американской действительности, хватаясь за все стебельки и корни, за которые может ухватиться увлекаемый негостеприимным течением нелегальный иммигрант, хватаясь за любую работу – даже низкооплачиваемую и непрестижную, столь резко контрастирующую с его юношескими грезами. Однако и эти хрупкие соломинки надежды провидение протягивало ему неохотно. Непрерывные поиски новой работы, нового способа выторговать у судьбы лишнюю сотню долларов, а также боязнь привлечь к себе пристальное внимание полиции предопределили американскую одиссею Толика, в ходе которой он несколько лет скитался по стране, продвигаясь в обратном его первоначальному туристическому вояжу направлении – с запада на восток, с последующим поворотом на север, из одного штата в другой, от одного временного пристанища к следующему, от подработки до подработки, встречаясь и расставаясь со случайными попутчиками – такими же, как он сам, нелегалами или полноценными счастливчиками-американцами, напарниками по работе или работодателями, чьи лица стирались из памяти, как стираются из памяти лица людей на перроне уносящейся в прошлое станции, очередной остановки на пути следования странника. Вместе с азиатами, по-муравьиному трудолюбивыми и неустанными, он собирал сливы и персики на сезонных работах в Калифорнии.  Собирал листья с безмятежно-сапфирной поверхности бассейна на канзасской вилле, владельца коей он никогда не видел – лишь управляющего. Собирал дерьмо и шерсть в собачьем отеле в Айове и делал много другой работы, о существовании которой прежде не догадывался, как и о возможности своего участия в ней. Там же, в Айове, Толик, неотступно преследуемый страхом быть разоблаченным полицией и депортированным из страны, приобрел через своего знакомца Мэтью, флегматичного патлатого парня, поддельные водительские права на имя какого-то Скотта Фортенблаха, воспользоваться которыми Толику, впрочем, так и не удалось. В чужой стране выдавать себя за другого человека, прикрываясь фальшивыми документами, – нервного по натуре Толика пугала и эта мысль. Поэтому права Фортенблаха были для него чем-то вроде пистолета: он решил вытаскивать их в самой критической ситуации, когда деваться уже некуда. В ситуациях менее критических Толик решил прикрываться простенькой легендой: он – журналист из Москвы, пишет книгу о свободе и демократии в Америке. Дескать, в России, которая только учится быть свободной и демократичной, такие книги сейчас очень нужны, да. А чтобы лучше понять Америку и иметь свой гамбургер насущный, он не только путешествует по этой прекрасной стране, но и подрабатывает доступными способами.

Знакомство с балагуром Ларри на сельской ярмарке в Миннесоте, где Толик разгружал контейнеры с пивом, стало для нашего скитальца во многом судьбоносным. Ларри состоял поваром при ресторанчике в Миннеаполисе и заехал с приятелями на ярмарку, чтобы, по его словам, хорошенько встряхнуться и заарканить новых подружек. Разговорившись мимоходом с Толиком и узнав, что он – русский из Москвы, Ларри поразился, будто увидел перед собой ожившего персонажа комиксов, и тут же забросал Толика вопросами: правда ли, что люди в России месяцами не покидают своих занесенных снегом домиков; правда ли, что водка в России входит в состав абсолютно всех напитков, включая сок и чай; правда ли, что Ленин в мавзолее на самом деле пластмассовый? Толик посмеивался, но, как мог, удовлетворял интерес любознательного повара к России. На прощание Ларри оставил русскому номер своего телефона и адрес ресторана в Миннеаполисе, пообещав пристроить Толика официантом в эту славную харчевню и подыскать для него в городе подходящее жилье. Если Толик, конечно, захочет. Толик, конечно, захотел, а Ларри, несмотря на свою болтливость и внешнюю несерьезность, оказался человеком слова. Брат его жены, как оказалось, работал в ресторане администратором и был на хорошем счету у директора. Директор по имени Дэвид был евреем родом из Филадельфии, а его родители – вроде как эмигрантами из России. В общем, Ларри замолвил слово перед деверем, деверь – перед Дэвидом. И Толика взяли.

Людный, но ненавязчивый ресторанчик в Миннеаполисе стал для него тем местом, где он, пожалуй, впервые с момента своего приезда в США смог перевести дух и немного успокоиться. Работать приходилось много, но это было все же несравненно лучше того, чем он занимался раньше, и, кроме того, лучше оплачивалось. Ради этого Толик готов был терпеть даже причуды метрдотеля Крейга – подвижного лупоглазого мужчины с низким лбом. В этот лоб однажды постучалась идея сделать из русского – раз уж он тут появился – одну из рекламных приманок заведения. С этой целью Крейг иногда заставлял Толика надевать на себя подпоясанное ремнем нелепое багряное одеяние, похожее на укороченную женскую ночную рубашку. Эта куцая багряница, по мнению Крейга, представляла собой типично русскую одежду. В таком скоморошьем облачении Толик, естественно, не мог остаться незамеченным клиентами, чего, собственно, и добивался Крейг, полагая, должно быть, что после этого клиенты ринутся в ресторан табуном диких мустангов только для того, чтобы увидеть настоящего, красного во всех смыслах слова русского. Хотя русских эмигрантов в Миннесоте хватало и без Толика.

Клиентов Толик должен был приветствовать русскими фразами "Добро пожаловать! Мы рады вас кормить!", и лишь после этого – переходить на английский. Смирившись с очередным всплеском фантазии Крейга, Толик предложил, было, ему более изысканную фразу "Мы рады вас потчевать!". Однако слово potchevat’ метрдотель счел неблагозвучным. Слово ugostit’ также было отвергнуто, когда Крейг узнал, что в русском языке "угостить" означает накормить бесплатно. В итоге, остановились на нейтральном и безупречном с точки зрения соответствия сути заведения глаголе kormit’. Хотя Толику всякий раз стоило немалых трудов сохранять на лице широкую улыбку, совершая очевидное насилие над русским языком. Так или иначе, но клиентура отнеслась к официанту в пламенеющей рубахе, как к забавной живой декорации, которую все же стоило бы выставить не в зале, а перед входом в ресторан.

Заметили ряженого и две незамужние дамы в возрасте за 40, нередко захаживающие в ресторанчик по вечерам: толстушка Кэрол и спортивного телосложения, со скулами твердыми и острыми, будто высеченными из камня, Линда. Толику, как и другим официантам, было запрещено разговаривать с посетителями на отвлеченные темы, однако от этой парочки было не так-то просто отделаться. Прояснив для себя ситуацию с багряным одеянием, Кэрол и Линда не угомонились, стремясь прояснить и другие подробности биографии сексапильного русского. Толик, отбиваясь уклончивыми ответами и непроницаемыми улыбками, сумел выйти невредимым из перекрестного допроса. Это не остудило пыл назойливого дуэта: справившись о графике работы Толика, дамы высказали пожелание, чтобы в эти дни в ресторане их обслуживал именно он, если они вдруг соизволят пожаловать в ресторан. Толик ответил, что для него огромная честь и огромное же удовольствие обслуживать таких очаровательных леди, но другие официанты, поверьте, ничем не хуже. ("Не хватало мне еще обвинений от парней в том, что я завел себе персональных клиентов с персональными чаевыми", – подумал он). Но отговорка не прошла. "Они, может быть, и не хуже, а вот вы – лучше!", – категорично заявила Кэрол и первая засмеялась над своей уродливой остротой. Пришлось засмеяться в знак поддержки и уступить дамской просьбе.

С тех пор, завидев Толика в зале, подруги, которых он про себя называл толстой и тонкой, по аналогии с героями чеховского рассказа, махали ему руками, приветственно восклицая "Хай!"⁸, и ожидали, пока он подойдет к их столику. Со временем Линда стала все чаще заходить в ресторан одна, без Кэрол. При виде Толика она неизменно сияла и не упускала случая перекинуться с ним несколькими фразами о том-о сем, о жизни и погоде, о последних новостях и первых блюдах в меню. При всей мелководности и незначительности этих диалогов взгляд Линды, направленный на Толика, становился все более внимательным и цепким. Она будто хотела сказать или услышать что-то еще, будто хотела продлить и усерьезнить разговор, но не знала, как это сделать. Толик, наконец, понял, что она приходит сюда ради него. Понял, что это его шанс. Шанс если не на все, то на очень многое. В первую очередь, шанс на американское гражданство и нормальную жизнь в стране его мечты, которая по-прежнему оставалась для него недосягаемой, невзирая на то, что он перемахнул-таки через Атлантику. Перемахнуть через стену, отделяющую мигранта-нелегала от стопроцентного американца, оказалось делом гораздо более трудным. С помощью Линды он сможет это сделать. Да, Линда старше его, наверное, лет на двадцать, да, она совсем не похожа на ту длинноногую богиню, которая заворожила Толика тогда на дачной аппликации Перса. Но богиню можно искать еще долго, очень долго, и в итоге, не найти, как ту долину в Аризоне. А Линда – вон она, грациозно зондирует вилкой свой любимый салат с мидиями и смотрит на Толика, как на самую большую и вкусную мидию. К тому же, Линда – по сути, первый человек за все время пребывания Толика в Америке, кто так тепло к нему отнесся, первый человек, в ком он вызвал столь живое участие (ну, разве еще Ларри). Пусть за этим и скрывается влечение ощущающей приближение старости женщины к молодому привлекательному парню. Судьба, наконец, протянула ему не чахлую соломинку, а крепкую ладошку хоть и не богатой, но, судя по чаевым, обеспеченной и уверенной в завтрашнем дне американки. Надо хвататься за эту ладонь, хвататься поскорее, пока она не отдернулась. А уже потом, когда он получит американское гражданство, встанет на ноги и сделает карьеру, он разведется со старушкой Линдой и подыщет себе кого-нибудь помоложе и посимпатичнее. Одним словом, Толик отнесся к своей новой американской знакомой, как приснопамятный товарищ Перстнев когда-то относился к своим номенклатурным покровителям – как к ступенькам в лестнице собственных жизненных достижений.