Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 12
Глава 21
Снег выпал спустя несколько дней после праздничной оттепели, не дожидаясь, когда опостылевший всем ноябрь сдаст, наконец, пост свежему молодцеватому декабрю. В тот самый день первого снега все и случилось – все, чего Толик не мог себе и представить. Но сперва был снег. Первые невесомые перышки из ангельских крыл полетели с небес на землю после полудня. Толик в тот момент, как и весь класс, маялся на уроке химии. Измученный минорным учебным днем и не менее минорным пейзажем за окном он решил взбодрить одноклассников старым проверенным трюком, пустив по рядам записку с вопросом "Чьи носки висят на лампочке?". Выдранный из тетради листок бумаги с пометкой "Прочти и передай дальше" кочевал от парты к парте, оставляя за собой шлейф запрокинутых голов, глазеющих на потолок, и сдержанных смешков. И тут на улице пошел снег. Первой его заметила сидящая у окна Ленка Ворожеина, сразу же поделившись отрадной новостью с окружающими. "Снег, снег!..", – прошуршал по классной комнате восхищенный шепот, и десятки ликующих глаз, забыв про "носки на лампочке", вперились в окна, вид за которыми хорошел с каждой секундой. "Так, закончили любоваться снегом и вернулись к щелочам!", – требовательно постучала указкой по столу химичка Наталья Александровна, от которой не укрылось всеобщее волнение в классе. Легко сказать – "Закончили любоваться!". Иудеи, 40 лет водимые Моисеем по пустыне, не радовались так манне небесной, как радовались первому снегу эти дети, которым в последние дни, тянувшиеся дольше, чем 40 лет, столь не хватало светлых оттенков в жизни. И теперь, когда они, в конце концов, появились, химичка призывает забыть о них и вернуться к каким-то щелочам-сволочам! Шутить изволишь, мензурка очкастая!..
С превеликим трудом досидев до конца урока, а вместе с ним – и всего учебного дня, они с гвалтом вывалились из здания школы, подставляя падающим снежинкам ладони, лица, по-собачьи высунутые языки. Школьников не смущало, что небесная канцелярия пока не торопилась открывать настежь свои закрома, экономно посыпая землю первым пробным снежком. Снег таял быстрее, чем падал, покрывая тощим, как масло на бутерброде скареда, слоем подоконники, бордюры, деревья. Но и этот нежирный слой школьники жадно сгребали, спеша ощутить кожей первые холодные и влажные рукопожатия надвигающейся зимы. Венька не утерпел, наскреб пригоршню жидкой снежной кашицы и лизнул ее. "Ну, и как, вкусно? – заржал Тэтэ. – Уже проголодался, что ли? Эх ты, обжора!..". – "Конечно, проголодался. Часа через два теперь, наверное, только поем. В лучшем случае. Я сейчас в Дом пионеров иду". Венька усердно посещал занятия в фотокружке Дома пионеров. Искусством фоторепортажа он увлекся несколько лет назад, однако особой изобретательностью и разнообразием в выборе натуры не отличался: обычно мишенями для подслеповатого объектива его фотоаппарата "Зенит" становились городские пейзажи, отнюдь не пленяющие своей экспрессивностью, а также родители, младший брат, Толик и Венькин откормленный ленивый кот по кличке Шерхан. Тогда как взять фотоаппарат с собой в поход этот ротозей Ушатов, конечно, забыл – в отличие от березового сока и груды пирожков с повидлом. Так или иначе, но по окончании школы Венька собирался выучиться на фотокорреспондента и работать в журнале "Вокруг света" или, на худой конец, в "Юном натуралисте".
"Толян, а ты сейчас домой?". – "Ага". Все последние дни мать просила Толика приходить домой пораньше, чтобы посидеть с дедом. Дед то ли по причине ненастной погоды, то ли, надорвавшись тяжким бременем своих бесчисленных общественных трудов, приболел – кашлял и лежал в постели с температурой. Но и там неустанно что-то писал, подложив под бумажный лист твердую папку и уверяя дочь, что у него обычная простуда. Толик грел ему куриный бульон, готовил гнусное зелье под названием "раствор фурацилина" для полоскания горла, рассказывал о школьных новостях, заботливо выбирая сплошь позитивные из них. Сегодня он, воспользовавшись случаем, хотел с помощью деда сделать домашнее задание по мерзостной химии: дед, как профессиональный медик, неплохо в ней шарил. Толик вышел со школьного двора и уже зашагал, было, к дому, когда услышал, как его кто-то окликнул. За спиной у него стояла Ника. Она была одна, если не считать безмолвных снежинок, которые пушистыми звездами садились ей на челку и вязаную шапочку. "Толик, ты домой идешь?". – "Да…". – "Не сильно торопишься?". – "Нннет… А что?". – "Давай прогуляемся немного, если ты не спешишь?". Даже если бы небеса разверзлись, и Бог, отогнав снежинки в сторону всесильными дланями, предложил Толику: "Толик, давай я тебя сделаю директором лучшей в городе школы при гороно, а Елену Геннадьевну Милогрубову – твоей наложницей?", он не был бы поражен сильнее, чем предложением Ники. "Ну так как?", – спросила она, видя его замешательство. "Ддда, конечно, давай!..". – "Пойдем в парк аттракционов, не возражаешь?". – "Не возражаю… Только карусели уже не работают".– "Я знаю. Просто так погуляем". Сознание поэтапно возвращалось к Тэтэ. Он пытался слушать, что она говорит ему, но в голове у него обалдевшим от счастья щенком скакала и заливисто лаяла мысль: "Получилось! Получилось!". У него все-таки получилось: она, наконец, обратила на него внимание, поняла, с какой неординарной и талантливой личностью имеет дело и бросила этого тупорылого Перса! Значит, не пропали зря все труды Толика, все его безумства и отчаянные поступки! Не пропали! "Эй, ты куда пропал? – голос Ники вернул его к реальности. – Ты меня слушаешь?". – "Да, конечно, извини!". – "Может тебе неинтересно то, что я рассказываю?". – "Мне интересно все, что ты рассказываешь!" – "Да? Я рада". После этих слов Ника почему-то замолчала. Тэтэ лихорадочно искал тему для беседы. Сколько раз он мысленно представлял себе разговор с ней один на один, воображал, как изумит и очарует ее своей эрудированностью и остроумием. И вот они одни, не в мечтах, а наяву. Но все его идеи, как назло, куда-то улетучились. "Знаешь, а я очень люблю гулять в парке, – сказала вдруг Ника. – Именно гулять. К каруселям я вообще-то равнодушна, а вот гулять люблю. Особенно зимой – когда тихо, людей мало, снег… Когда я была маленькой, родители меня часто туда на прогулки водили. А однажды зимой мы с папой слепили там снеговика". При слове "папа" Толик вздрогнул и чуть поморщился: после того семиноябрьского случая в кинотеатре он боялся разговаривать с отцом, боялся даже смотреть на него, как будто это он, а не отец, совершил что-то скверное и неправильное.
"…Снеговик, помню, был огромный, – меж тем, рассказывала Ника. – Мы часа два эти шары из снега катали. Папа еще шутил: мол, это не снежная баба получилась, а баобаба. Глаза и нос сделали ему из каких-то сучков и веточек… Всю неделю я думала о моем снеговике: как он в парке ждет меня, скучает, мерзнет, наверное. Родители смеялись, говорили, что это люди мерзнут, а снеговик на морозе как раз отлично себя чувствует. В выходные я снова потащила папу в парк. Пришли и видим, что у моего снеговика головы нет. Кто-то сшиб ему голову. Я ревела белугой!.. Ужас!.. Папа прямо не знал, что делать. Уж он меня и утешал, и нового снеговика предлагал слепить – еще больше и красивей. А я кричала, что мне не нужен новый, что мне нужен мой, прежний. Он ведь для меня был живой и родной, как член семьи. Папа говорит: "Ну, так давай ему тогда новую голову слепим". А я в ответ: "Это будет не его голова! Это будет чужая голова!". Прямо уревелась тогда вся. Смешно, правда?..". – "Скорее, трогательно". – "Наверное… Еще, помню, как папа меня маленькую в парке на санках катал, а я его подгоняла: "Нно, сивка-бурка, вещая каурка!". И на лыжах мы с ним катались – там, на склоне, за "чертовым колесом". Я вставала на папины лыжи у него за спиной, держалась за него, и мы катились вниз. Потрясающие были ощущения!.. А ты любишь на лыжах кататься?". – "Люблю. Но мы с родителями обычно на лыжах за городом ходим. Выезжаем с утра на электричке в какой-нибудь лесок и там рассекаем целый день". – "Здорово". О том, что последний раз они всей семьей катались на лыжах года два тому назад, Толик, естественно, умолчал.
Дорога до парка пролетела незаметно. У самых ворот Тэтэ спохватился, осознав, что до сих пор не взял у Ники портфель". "Ничего, он не тяжелый", – рассмеялась она. – "Ну, значит, и мне не тяжело будет его нести. Давай-давай". Старик Валерьяныч с остекленевшим взглядом сидел в своей сторожке, окутанный клубами табачного дыма, как курильщик гашиша в притоне. "Салют, Валерьяныч!", – Толик постучал пальцем в окно. Валерьяныч не шелохнулся. Он не был пьян, но взбунтовавшееся "чертово колесо" уже довело его едва ли не до полного нервно-психического истощения. "Совсем из ума старик выжил", – вздохнул Толик. "Перестань, – попросила Ника. – Он хороший. Пойдем вон туда, к детскому поезду. Там лавочки есть". – "Пойдем". Конечно, лавочками их можно было назвать с большой натяжкой: у всех были вырваны одна или несколько поперечных жердей, отчего некоторые скамейки походили на птичьи жердочки, а другие – на гитарные грифы с частично полопавшимися струнами. Отыскав более-менее сохранившую изначальный облик лавку, Тэтэ и Ника залезли на нее с ногами, усевшись на спинку. "Вон там мы с папой снеговика лепили, – показала Ника. – В углу возле забора. Такое впечатление, словно это все вчера было… А я уже в девятом классе. С ума сойти, как быстро время летит. Через полтора года уже и школу закончим. Ты решил, куда будешь поступать?". – "Решил. В театральное". – "Серьезно? Артистом хочешь быть? Ну да, ты же у нас и так артист. Не обижайся, я в хорошем смысле это говорю. Только ведь в театральные училища конкурс, говорят, огроменный – чуть ли не сто человек на место. Или даже больше. Со всего Союза люди едут поступать". – "Больше, чем сто человек на место. Но ничего, прорвемся! Может быть, я и есть тот человек, которому это место, одно из ста, уготовано. Почему нет? Кто это может знать? Никто. Надо попробовать, и тогда все станет ясно. По крайней мере, руководитель моего драмкружка, ведущий актер современности Генрих Пуповицкий считает, что способности у меня есть". – "А почему именно актерство тебя привлекает?". – "А я люблю людей веселить. Мне приятно видеть, как они смеются над моими шутками, как у них настроение улучшается. Понимаешь, есть люди, которые больше любят получать подарки, а есть те, которые больше любят дарить. Я больше люблю дарить. И актеры – они ведь зрителям себя дарят, целиком и полностью. Ничего больше этого подарить уже невозможно… А знаешь, в каком театре я хочу служить после окончания училища? Актеры не говорят: "Работать в театре", они говорят: "Служить". Как в армии. Так знаешь, в каком? В Театре Сатиры. Вместе с Мироновым и Папановым. Мы с родителями несколько раз на их спектаклях были. Генеральные актеры! Среди комедийных – лучшие в стране, это без вопросов. Хотя Папанов и драматические роли классно исполняет, любому трагику фору даст. Да и у Миронова не все так однозначно. Настоящий комик, как известно, – это тот, кто заставляет людей смеяться сквозь слезы". – "Ты – молодец. У тебя есть уверенность в себе, настрой. А я вот пока не определилась окончательно. То есть, определилась: в медицинский хочу поступать. Но мать меня активно отговаривает: дескать, не пробьюсь я в медицинский без связей. Там ведь тоже конкурс – будь здоров!.. Советует в педагогический идти. Наверное, она права… Но не хочу я в педагогический, я в медицинский хочу. Кстати, Толик, у тебя же дедушка, насколько я знаю, – известный врач, и мама – тоже. У них случайно этих самых связей в московских медицинских вузах нет?". – "Не знаю, но спрошу". – "Но только аккуратно как-нибудь, невзначай, ладно? А то они подумают еще, что я – нахалка какая-нибудь, блат ищу. Лучше вообще мою фамилию не называй". – "Ника, не волнуйся. У меня дед и мама – люди понимающие, никто ничего плохого не подумает, все сделаем в лучшем виде". – "Спасибо тебе большое!". – "Пока не за что". – "Только ты не подумай, что я к тебе сегодня подошла из-за мединститута. Эта мысль, про институт, мне только сейчас в голову пришла, честно. А подошла я к тебе… спонтанно, что ли. Подумала: а ведь мы с тобой девятый год вместе учимся, а толком никогда не общались друг с другом. А ты интересный, забавный… Я опять же в хорошем смысле слова это говорю. Между прочим, давно хотела тебя спросить: ты зачем тогда Тамаре на уроке литературы прищепку-то на платье прицепил?". – "Развеселить всех хотел. Точнее, не всех… Только тебя". – "Меня? А почему именно меня?". – "Потому что… ну, потому что…". Толик разглядывал отпечаток своего ботинка на заснеженных жердях. Если очень нужно сделать что-то важное, но боишься или колеблешься, надо делать это молниеносно, не думая ни секунды. Если начнешь думать, точно ничего не сделаешь. Это правило он сформулировал для себя несколько лет назад и все время старался ему следовать. "Потому что я люблю тебя", – Толик поднял голову, но смотрел не на Нику, а перед собой. Она молчала. Было слышно, как где-то на дереве протяжно и немузыкально посвистывает какая-то забывшая отбыть на юга птица-растяпа. "Спасибо, – спокойно произнесла, наконец, Ника. – Я этого не ожидала. Хотя… ты не обижайся только, пожалуйста… Я хотела сказать, что для нашего с тобой возраста подобные заявления вполне естественны. А о любви, настоящей любви ни я, ни ты пока не имеем ни малейшего представления. Ты сам это поймешь через несколько лет. А, может, через много лет". Тэтэ еще раз повторил про себя правило "Действуй без раздумий!", наклонился и поцеловал Нику в холодную щеку. Она не отпрянула, не хлопнула его по губам, даже не возмутилась. Лишь глаза ее стали грустными и глубокими. "Пожалуйста, никогда так больше не делай, – сказала она, отвернувшись. – Пообещай мне, что больше так никогда не сделаешь". – "Не сделаю, если ты не захочешь. Но обещать ничего не буду. Кроме того, что не перестану тебя любить – ни сейчас, ни через десять лет, никогда!". – "Ты хоть представляешь, что Перстнев с тобой сделал бы, если бы узнал? Но я ему, конечно, не скажу". "Да плевать на него! – взорвался Толик. – Плевать на этого персидского олигофрена! Ты что, думаешь, я его боюсь?! Ни фига! И при чем здесь вообще Перс? К чему ты про него вспомнила? У вас с ним любовь? Да?". – "Не говори ерунды. И не кричи. Терпеть не могу, когда люди кричат друг на друга. Никакой любви у нас с ним, разумеется, нет. Мы просто дружим. Не как парень и девушка дружим, а просто дружим – как люди дружат. Да, просто дружим, не кривись. Я знаю, вы все его не любите. Из-за того, что у него все есть. Есть то, чего у вас нет. Или еще из-за чего-нибудь не любите… Но он на самом деле – неплохой человек. Правда. Он мне с уроками помогает, объясняет, если я что-то не понимаю". – "И где он тебе это объясняет? У тебя дома или у него?". – "Если будешь грубить, я сейчас встану и уйду". – "Извини". – "На переменах он мне объясняет. Домой мы друг к другу не ходим". – "Зато ходите в кино, сюда вот на карусели… Тоже просто как друзья ходите?". – "Да, а что нельзя?.. Есть, впрочем, и другая причина, почему мы с ним гуляем". – "Какая?". – "Такая". – "То есть, нет никакой другой причины? Ну, я так и думал". – "Хорошо, я скажу. Но прошу тебя, чтобы этот разговор остался строго между нами". – "Само собой". – "Папа у меня пьет". – "Что пьет?..". – "Водку, естественно". – "Как?..". – "Так. Всю жизнь не пил, а потом в какой-то момент, как с цепи сорвался… Непонятно, по какой причине. И пьет, и пьет, как заведенный!.. Почти каждый день пьяный приходит… Прогуливать работу начал. Вот мне порой и не хочется домой идти. Куда угодно, только не домой. Так и брожу после уроков, как потерянная, время убиваю. Если Перстнев куда-нибудь зовет, иду с ним. Но, повторяю, мы просто дружим".
Толик прежде несколько раз мельком видел в школе отца Ники – благодушного дядю Сергея, которого называл СМУтным субъектом: он работал электриком в местном СМУ. "И что… он тебя обижает?" – "Кто?". – "Отец". – "Меня – нет. Меня он любит, руки мне целует, звездочкой своей называет… А с мамой они ругаются, кричат, посуду бьют. Она ему кричит: "Ты всю мою жизнь пропил!..". А он ей в ответ: "Я бы и тебя пропил, если б мог!..". Несколько раз дрались даже…". – "А ты единственный ребенок в семье?". – "Нет, у меня есть старшая сестра. Но она уже замужем, сейчас в Риге живет. А я вот не знаю, что с родителями будет, если я поступлю в институт и уеду. Боюсь, как бы они не поубивали друг друга". – "Может, они к тому времени разведутся…". – "Думай, что говоришь. Если они разведутся, папа точно один пропадет. Окончательно сопьется". Обескураженный Тэтэ умолк. Мысленно он проводил параллели со своей семейной ситуацией и спрашивал себя, что же хуже – когда отец пьет и дерется с матерью или когда отец изменяет матери, обманывает ее? Наверное, все-таки отец-пьяница хуже. На его собственного отца, конечно же, нашло какое-то временное помрачение. Но отец одумается, оставит эту девицу из кинотеатра, мать его простит, и они все вместе снова будут жить, как раньше. Как будто ничего и не было. А пьющий отец – это сложнее… Эту проблему, наверное, так быстро не решишь. Толик раньше относился к пьяным со снисходительным юмором. Должно быть, потому что близко с ними никогда не сталкивался. И не представлял, что можно каждый день лицезреть в своем доме пьяное животное, которое приходится тебе отцом…
"Пошли, – Ника спустилась со скамейки. – Зябко уже. И темнеть скоро начнет". Обратно они шли без слов, думая каждый о своем. Уже возле Никиного дома Тэтэ сказал: "Послушай, Ника, я, конечно, не такой умный, как Перс. Это он у нас вумный, как вутка, только вотруби не ест. Но и я могу с уроками тебе подсобить. Не со всеми предметами, правда, но с теми, в которых разбираюсь, помогу. Ты обращайся, пожалуйста. Ладно? И в кино мы с тобой тоже можем ходить. И гулять, как сегодня". – "Спасибо, Толик. Я знала, что ты хороший. Рада, что не ошиблась. Вон мой дом. Дальше я дойду сама. Не надо меня провожать, правда. До завтра!". – "До завтра, Ника!".
Несмотря на шокирующие подробности семейной жизни своей возлюбленной, в родную хижину Толик возвращался вприпрыжку. Разве что не танцевал на асфальте. Хотя тянуло. Он признался Нике в любви! Он поцеловал ее!!! Если бы кто-нибудь еще утром предсказал ему такое, Толик поверил бы в это не больше, чем в вегетарианство Веньки. Или в северное сияние над их школой. Но это случилось – и признание в любви, и поцелуй! И она сказала, что он хороший. И с Персом у нее ничего нет: Ника не может врать, не может. И они будут гулять и ходить в кино! О, как Толик был счастлив! Никогда еще он не испытывал такого пронизывающего с ног до головы ощущения абсолютного, головокружительного счастья! Вот только что сказать родителям, если спросят, отчего это он так сияет и искрится? Скажет, что из-за пятерки по английскому языку. А он ведь ее, действительно, получил!
У его подъезда толпились какие-то люди, стояла машина "скорой помощи". При виде "скорой" на душе у Толика стало нехорошо. Бывает так, когда, проснувшись солнечным утром, омывшись живой водой контрастного душа, растерзав шипящую от страсти яичницу, испив чаю и выкурив первую душистую сигарету, ты в великолепнейшем настроении, полный сил и великих замыслов, не допуская и мысли, что кто-то в мире может быть несчастлив в такое дивное утро, твистующим аллюром сбегаешь по лестнице, напевая что-то из Кальмана, тычком распахиваешь дверь подъезда и видишь напротив машину с красным крестом. И твое солнечное настроение разбивается об этот борт с красным крестом вдребезги, как бутылка шампанского – о борт спускаемого на воду корабля. И сердце у тебя невольно начинает ныть. И, отводя глаза, ты торопливо идешь своей дорогой, стараясь не думать о том, кого и зачем ждет здесь эта машина… Еще хуже, когда ты видишь "скорую" у своего подъезда вечером, возвращаясь домой в превосходном расположении духа. В этом случае твое настроение не просто мгновенно портится. В этом случае тебя мертвяще студеной волной окатывает самая настоящая тревога. Потому что нет уверенности в том, что "скорая" не пожаловала к кому-то из твоих родных.
У подъезда Толик увидел отца и успел удивиться тому, что отец, вопреки обыкновению, вернулся домой так рано. Задние двери у "скорой" были открыты. Санитар завершающим усилием задвинул в освещенное чрево носилки, на которых лежал кто-то, укрытый клетчатым одеялом. Отец вскочил следом. Заметив Толика, он приостановился и, схватившись рукой за дверь, высунулся из проема: "Толик, иди домой!.. Будь с мамой! Я еду в больницу – деду плохо! Будь с мамой, слышишь?". Двери захлопнулись. "Скорая" отъехала от подъезда. Через секунду вечерний полумрак располосовало истошное завывание сирены.
Толик, еще ничего не понимая, но, уже чувствуя, что случилось что-то очень плохое, помчался наверх. Дверь в квартиру была приоткрыта. Внутри суетились женщины, исключительно женщины. Толик узнал некоторых из них: это были коллеги матери из поликлиники. Мать лежала на диване с закрытыми глазами, голова и плечи ее были приподняты горой пышных купеческих подушек. Рядом сидела медсестра, впиваясь жалом шприца в беззащитную бледно-синюю вену на локтевом сгибе матери.
Как узнал позже Толик, мать в тот день днем позвонила домой с работы, чтобы узнать, как у них с дедом дела. Ей никто не ответил. И во второй раз. И в третий. Заподозрив неладное, мать отпросилась с работы и поехала домой. Дома она нашла деда лежащим в постели без сознания. Пульс у него еле прощупывался. Вызвав "скорую", мать до приезда медиков безуспешно массировала деду грудную клетку и делала искусственное дыхание. Прибывшие врачи "скорой" деликатно, но твердо попросили мать отойти и успокоиться, а сами, окружив кровать, на которой по-прежнему неподвижно лежал дед, заклацали чемоданчиками, зазвякали инструментами и ампулами, обмениваясь короткими четкими фразами. Мать, стоя в коридоре рядом с медсестрой, произносившей успокоительные заклинания, все же расслышала долетевшие из комнаты слова "клиническая смерть", после чего сама потеряла сознание.
…"Толенька, пойдем со мной, я тебя покормлю, – тетя Галя, Венькина мать, положила ему руку на затылок. – Пойдем-пойдем, надо покушать". Они уже почти переступили порог, когда в коридоре зазвонил телефон. "Погоди, я возьму", – тетя Галя вернулась и сняла трубку. Звонили из больницы, чтобы сообщить, что дед умер. Он умер еще по дороге в больницу, в машине "скорой". Умер на сей раз уже не клинической, а самой обычной смертью.
