Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 11

Глава 20

Учеба постепенно вошла в привычную колею. Дни летели один за другим, подстегивая недели, а те, в свою очередь, подгоняли месяцы. И вот уже наступил ноябрь – единственный нелюбимый Толиком месяц, мерзкий выкидыш календаря, пустой и грязный коридор из осени в зиму. Золотая осень уже скрылась за поворотом, а до зимы с ее белым снегом и новогодним разгуляем надо было еще идти и идти. Бывало так, что сострадательная природа уже в конце октября одевала снежным покровом замерзшие улицы и деревья, но чаще случалось так, что снег выпадал лишь во второй половине, а то и в самом конце ноября. В преддверии этого долгожданного момента приходилось жить, точнее, существовать в тоскливом плоском измерении со всхлипывающей жижей под ногами, хнычущим небом, тотальной серостью и пробирающим до костей сырым холодом.

Единственной отрадой месяца было 7 ноября и увязавшееся за ним праздным компаньоном 8-е – нерабочие дни, согретые тысячами огненных стягов, улыбками людей, полукарнавальным шествием по улицам и проспектам, бодрящей музыкой и зычными голосами дикторов в громкоговорителях, праздничными яствами и горячительными напитками в домах советских людей. В эти дни само время поворачивалось вспять, и октябрь, благоговейно нареченный "Великим", на пару суток вновь вступал в свои права. И без того священное для каждого советского гражданина слово "октябрь" и его многочисленные производные владычествовали повсюду – на транспарантах, почтовых открытках, заблаговременно отправленных далекими родственниками, в передовицах газет, официальных и неофициальных речах и выступлениях. Взрослые, между собой называя 7 ноября разминкой перед Новым годом, расстилали на столах чистые скатерти, которые к концу застолья становились похожими на простыню девственницы после первой брачной ночи, поднимали рюмки и бокалы, произносили косноязычные, но искренние здравицы, признавались друг другу в любви и уважении, пели протяжные песни, подперев руками усталые головушки. Иногда календарь подкладывал людям свинью в виде праздника, выпавшего на выходные дни. Это обстоятельство не убивало праздничного настроения, но в душе все же копошился червяк сожаления о потерянном дне отдыха, брошенном в топку общественного долга. Особенно обидно это было сознавать школьникам.

На сей раз, хвала небесам, 7 ноября пришелся на понедельник, 8-е – на вторник, а это значило, что об учебе можно было забыть аж на четыре дня. Маленькие каникулы, да и только! Что, впрочем, не избавило учеников от необходимости в праздничный день явиться в школу спозаранку.

Школьный двор выглядел как двор призывного пункта перед отправкой новобранцев в армию. Многоголосая толпа невыспавшихся, но оживленных детей, предвкушающих торжественный марш по городу, гомонила и бесилась, не обращая внимания на истошные командные крики мечущихся учителей и военрука Самвела Автаваздовича по прозвищу Самвел Автоматович. В отворотах детских пальто пунцовели пионерские галстуки и псевдореволюционные банты, у девочек из-под курток выглядывали белые фартуки. Десятиклассник Долбодуев, судя по его невозмутимому виду, морально и физически уже был готов к тому, чтобы пронести по городу свой крест – знамя школы с золотой опушкой и копьеносным древком. Другим, не менее крепким старшеклассникам учителя выдавали транспаранты с броскими надписями "Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин!" и "Ни шагу назад, ни шагу на месте, а только вперед и только вместе!", портреты вождя мирового пролетариата, а также фанерные конструкции, изображающие раскрытые книги, на которых чья-то озорная рука иногда писала фломастером слово "Камасутра". Ученикам помладше вручали большие бумажные гвоздики и маленькие красные флажки, коими надо было счастливо и энергично махать, проходя мимо главной трибуны у здания горкома партии.

И вот построение и перекличка закончены, и школьники всех классов, за исключением самых маленьких, освобожденных от участия в демонстрациях, организованной колонной пехотинцев на марше трогаются в путь. В пути они пристраиваются за такими же колоннами школ и предприятий, появляющимися из окрестных улиц и переулков. Говорливые людские потоки стекаются к центру города, вливаясь в широкое, уже заполненное ранее прибывшими демонстрантами русло улицы Ленина. Заняв отведенное им место, дети еще какое-то время томятся в предстартовом ожидании, забавляя себя непринужденной болтовней и игрой в "ручеек". Школьников всегда ставили в начало общегородской колонны демонстрантов, поэтому само шествие заканчивалось для детей очень быстро. Уже через 10 минут после старта школьная колонна поравнялась с трибуной, на которой в монументальных позах застыли секретари горкома и их ближайшие сподвижники, включая Алексея Павловича Перстнева в плаще и кожаном картузе. "Папа!", – увидев отца, Перс-младший радостно закричал и запрыгал с флажком в руке, невзирая на одергивания Таси. Перс-старший, встретившись глазами с сыном, улыбнулся приветливо, но сдержанно, и еле заметно кивнул головой, не вынимая рук из карманов плаща. "Встретились два одиночества, – насмешливо шепнул Тэтэ Веньке. – Однако персидский папаша, как я погляжу, стал еще более толстым и важным. Поди, воображает себя на трибуне Мавзолея. Или в самом Мавзолее. (Венька покатился со смеху). Смотри, Венька: вот о чем люди обычно мечтают? Чтобы жизнь свою прожить поярче и поинтересней, так ведь? Ну, там, может, денег заработать побольше, дачу, машину, магнитофон, видеомагнитофон, жену симпотную, за границу съездить… А есть люди, которые мечтают быть похороненными в Мавзолее или в кремлевской стене. Прикинь: всю жизнь мечтают о смерти!.. Даже нет: о смерти мечтают самураи, а эти мечтают о персональной могиле в самом центре страны. То есть, это самые приземленные люди, потому что, по большому счету, стремятся в землю, куда хотят лечь с максимально возможными почестями. Чтобы, значит, ордена на подушечках, гроб на лафете, оружейный залп и минута молчания по всей стране. И, сдается мне, папаша Перса относится именно к такой категории кремлевских мечтателей". – "А ты, Толян, как будто не хотел бы, чтобы тебя похоронили в кремлевской стене?". – "Я хотел бы, чтобы меня похоронили, как можно позже. Лет так через сто. А где именно меня похоронят – мне к тому времени будет уже все равно. Или нет, вот что: я напишу в завещании, чтобы мое тело после смерти сожгли, а прах развеяли над океаном. Где-нибудь в районе Галапагосских островов!.. Представляешь, как там красиво! При жизни я там, увы и ах, вряд ли побываю, так побываю хотя бы после смерти. Классно, правда?".

Школьная колонна начинала рассыпаться и стремительно редеть, как рота дезертиров. Миновав трибуну и прошествовав для виду еще метров двадцать, мальчишки, сунув флажки и гвоздики девчонкам и безотказным тихоням-одноклассникам, незаметно от учителей разбегались в разные стороны. До конца улицы Ленина, где юных демонстрантов терпеливо ожидали "пазики", добирались жалкие остатки детских армий в лице самых дисциплинированных бойцов ученического фронта, ну и, понятно, тех, кто нес флаги с транспарантами. Не бросишь же боевые штандарты на мостовую. Флаги складывали в автобусы, развозившие их по школам. А школьники обретали, наконец, долгожданную свободу и почти целый день блаженного безделья! Да какой день! Природа, должно быть, вспомнила молодость и на радостях подарила людям шикарную солнечную погоду. Словно и не октябрь, сановный господин в золотых одеждах, на сутки встал к календарному штурвалу, а сам сентябрь – теплый и мягкий, как переспелая виноградина.

Толик, увидев, как Ника с Персом и Колом быстро отделились от школьной толпы, свернув в проулок, рванулся следом, увлекая за собой Веньку. Троица, должно быть, направлялась в кино. Главный городской кинотеатр детвора почитала так же, как парк аттракционов, без устали и роздыху наслаждаясь просмотром "Танцора диско", "Викингов", "Легенды о динозавре" и несравненных "Пиратов". Двухэтажное здание кинохрама, как рассказывали старожилы, в начале 70-х годов возвели строители из венгерского города-побратима – как дар своим советским друзьям. Интернациональный долг и элементарные правила вежливости требовали, чтобы кинотеатр был назван в честь города, уроженцами которого были искусные каменщики. Однако задача эта оказалась невыполнимой: название венгерского города мастеров, включающее в себя слоги и междометия вроде "кеш", "хер", "уй" и "вар", состояло аж из 14 букв и было столь же невыговариваемым на русском языке, как и само слово "невыговариваемое". Поэтому отцы подмосковного города-побратима, поломав язык и голову, решили назвать кинотеатр коротко и изысканно – "Дунай": благо венгерский побратим стоял на берегах именно этой славной реки. С тех самых пор пять неоновых букв, обрамленных неоновыми же бараньими завитками, символизирующими,  по всей видимости, речные волны, гордо реяли на фронтоне кинотеатра. Правда, вскоре выяснилось, что неоновый "Дунай" поражен той же загадочной болезнью, что и все неоновые надписи в СССР: одна из букв в названии постоянно отказывалась гореть, вследствие чего вся надпись в темное время  выглядела, словно щербатый рот. Сначала погасла буква "а". Оставшееся в наличии неглотаемое буквосочетание "Дун.й" будило воспоминания о венгерском географическо-лингвистическом кошмаре и рождало поток сальных шуточек местных парней о том, что неплохо бы погасить и "н", а затем и "д". Букву "а", впрочем, починили, после чего потухла "й". Образовавшееся "Дуна." тут же перекрестили в "Дуню". Впоследствии на фронтоне попеременно гасли разные буквы, однако просторечное имя "Дуня" закрепилось за кинотеатром навсегда.

Школьников влекло к "Дуне", как телят к теплому материнскому вымени и сочной луговой траве. Сюда они сбегали с уроков на утренние и дневные сеансы, сюда водили своих подруг, красноречиво бренча сэкономленной на визитах в школьную столовую мелочью. В вестибюле кинотеатра на первом этаже сгрудились железные любимцы пацанов всего города – игровые автоматы: "Морской бой", "Воздушный бой", "Авторалли", "Охотник", "Снайпер" и накрытый стеклянной полусферой настольный баскетбол. В противоположном углу вестибюля располагался не менее популярный у школьников, да и взрослых, бар, где ловкий и жизнерадостный бармен Мамука подавал посетителям чаши с жемчужными шарами мороженого, припорошенными шоколадной пыльцой, фруктовые соки в узких высоких стаканах с разноцветными "соломинками" и ароматный кофе. Мамука, чернявый мужчина с залысинами и золотым зубом, был очень разговорчив, предпочитая общение с молодыми девушками, коих он уверял, что обручальное кольцо на его поросшем жесткой шерсткой безымянном пальце правой руки – не более чем память о жене, с которой они уже расстались. "Мамукой клянусь!", – говорил при этом темпераментный бармен, глядя на собеседницу колхидскими глазами. Хотя все знали, что супруга Мамуки Валя по-прежнему состоит с ним в законном браке, пребывает в добром здравии и работает в отделе "Посуда" магазина "Подарки".

Толик был завсегдатаем кинотеатра не только из-за мороженого и автоматов. Он был очарован таинственной и пленительной атмосферой этого заведения, предвкушая, как совсем скоро, когда он закончит театральное училище, а, может, и того раньше, потрясенные горожане и бывшие одноклассники узрят на белом знамени экрана и его, Толика, неотразимый анфас. Он грезил этим всякий раз, когда в утробе зрительного зала медленно и печально испускали дух невидимые светильники, тьму пронзал горний луч кинопроектора, и на экране начинало твориться волшебство, предшествуемое киножурналом с рассказом о трудовой вахте на полях и в цехах (если повезет – "Фитилем" или "Ералашем").

Объятый думами лишь о преследуемой им Нике, сегодня Тэтэ был готов смотреть, что угодно, – хоть "Ленина в Октябре". Но Ника и Перс, ясное дело, "Ленина в Октябре" смотреть не собирались и ради него в кино бы не пошли. Они пошли совсем на другой фильм. В лоно "Дуни" на целую неделю вновь вернулась уморительная французская комедия "Не упускай из виду!". Целую неделю долговязый одуванчик Пьер Ришар, неутомимый и неуклюжий в своей почти цирковой пластичности, опять будет вихрем носиться по вагонам вакхического экспресса, от кого-то убегая, кого-то догоняя, собирая по пути синяки, шишки и поцелуи смазливых девиц. Тэтэ видел этот фильм уже несколько раз, но, конечно, не прочь был насладиться им снова, как и любой мало-мальски интересующийся кинематографом житель города. Французские и итальянские комедии пользовались у местной публики особым успехом, уступая лишь певучим и трясучим индийским кинолентам. Недосягаемая западная жизнь во франко-итальянских комедиях представала на экране во всей своей радужной роскоши, а дурацкие ситуации, в которые то и дело попадали их несуразные герои, казалось, сокращали непреодолимую дистанцию между советскими гражданами и иностранцами, делая последних менее совершенными и безупречными в глазах зрителей.

…Когда Толик и Венька взбежали по ступенькам кинотеатра, Персова троица – "наперсники", как их прозвал Тэтэ – уже стояла возле самого окошка кассы. За ними змеиным хвостом вилась очередь, состоящая, преимущественно, из школьников, алкавших зрелищ в праздничный день. Толик решительно рассек "хвост" плечом, протиснувшись в очередь сразу за Мартьяновым. "Э, але, куда прешь?!", – вознегодовали оттертые им какие-то незнакомые пацаны. "Не возбухайте, – резонно ответствовал Тэтэ. – Мы вот за ними занимали. Кол, подтверди!". Кол глянул на одноклассников, на незнакомцев и тоном, не терпящим возражений, сообщил: "Да, они за нами!". "Тетенька, дайте, пожалуйста, нам два места за этими ребятами, которым вы только что билеты продали. То есть, в следующем ряду", – просительно затараторил Тэтэ в окошко, как только Перс и сопровождающие его лица отошли от кассы. "Здесь не гостиница, чтобы места выбирать, – сердито отрезала кассирша. – Бери те, что есть". – "Ну, тетенька, пожалуйста, это же наши одноклассники, мы рядом хотели!.." – "Два билета?". – "Да!" – "80 копеек". – "Спасибо вам огромное, великодушная женщина! Спасибо! С праздником вас – с Великим Октябрем!". – "Следующий!".

В кинотеатре "наперсники" первым делом направились в бар пить соки. Толик уступил просьбам Веньки и последовал за ним к игровым автоматам. Это, в общем, совпадало с намерениями Тэтэ: он пока не хотел лишний раз маячить перед глазами у Перса, да и наличности на БАРские, как говорил Тэтэ, удовольствия в виде мороженого и соков у них с Венькой могло не хватить. Зато в "Морском бое" Толик считался настоящим асом. Поразив зелеными пунктирными залпами все вражеские корабли, он заработал призовую игру, которую подарил Веньке. Автоматы сейчас мало волновали Тэтэ. Его план заключался в том, чтобы в зале сесть за спиной у "наперсников" и либо подслушать их интимную беседу, либо лишить их возможности вести подобные разговоры – в зависимости от того, насколько Ника к нему безразлична и насколько далеко они с Персом зашли в своем бесстыдстве. Однако в зале Толик понял, что рано рассыпался в благодарностях кассирше: подлая баба продала им с Венькой билеты на места в нескольких рядах впереди "наперсников". Пришлось договариваться с мальчишками, занявшими стратегическую высоту за спинами Ники и Перса. "Мужики, по-братски!.. Давайте билетами махнемся, а? Пожалуйста! – зашептал им Тэтэ. – У нас места лучше, ближе сидеть будете! А нам здесь очень надо! Пожалуйста!". "Мужики" оказались сговорчивыми. Перс, услышав сзади возню и шепот, ухмыльнулся при виде Толика: "Снова ты, Анатоль? Ты все время где-то рядом". – "Ага. Вот в кинишку намылился, правда, без Лели, но с Венькой. Люблю Ришара. А ты, Вероника?". – "Тоже". – "Здорово! Я почти все фильмы с Ришаром видел – "Он начинает сердиться", "Невезучие", "Высокий блондин в черном ботинке", "Укол зонтиком", но этот, полагаю, – лучше всех. Он здесь, короче, играет сотрудника банка, который…". "Анатоль, содержание не надо пересказывать, – барственно прервал его Перс. – Мы этот фильм тоже не первый раз смотрим". "А я не вам рассказываю, а Веньке: он его еще не видел, так ведь? – Тэтэ подмигнул другу. – А Венька предпочитает подготовиться к просмотру, узнать краткое содержание киноленты, чтобы не получить потом эстетический шок. Так вот, Вениамин, у этого банкира есть подружка, молодая и красивая, и она…". Толик внезапно осекся. В пятом ряду слева он увидел отца с какой-то девушкой – молодой и красивой. Точнее, если бы Толик был взрослым мужчиной, он бы сказал, что девушка совсем молодая. 15-летний же Толик отметил про себя, что она совсем взрослая – лет 20, а то и больше. Но точно красивая. Толик никогда раньше не видел эту девушку. Раздираемый такими противоречивыми желаниями, как желание вскочить и желание вжаться в кресло поглубже, он смотрел на пару в пятом ряду во все глаза, боясь, что отец почувствует и обернется. Но отец не оборачивался. Улыбаясь, он что-то говорил своей спутнице, почти касаясь губами ее уха. Девушка, тоже улыбаясь, чуть отпрянула и наманикюренным ногтем смахнула у отца со щеки упавшую ресницу. Позже, прокручивая в памяти этот эпизод, Толик приходил к выводу, что более всего его тогда потряс и возмутил этот жест – женский ноготь смахивает ресницу с отцовской щеки. Это мог сделать только очень родной отцу человек. Мать Толика. Незнакомка не была родным для отца человеком, и ее жест был жестом воровки, которая задумала украсть отца у Толика, матери, деда. Самое ужасное, что отец, судя по всему, не возражал…

"Толян, ты чего, заснул? – Венька вывел его из оцепенения. – Что ты там увидел?". "Ага, заснул немного… Нет, ничего, показалось…, – забормотал Толик и подался вперед, как кучер на дрожках, чтобы Венька не увидел пару в пятом ряду слева: его отца он отлично знал в лицо. – Давай кино смотреть". Свет в зале, к счастью, начал гаснуть. После журнала он снова зажегся на короткое время, и Тэтэ, закрывая Веньке обзор, снова наклонился к спинке впереди стоящего кресла, развернувшись к другу всем телом. О том, что в этот момент он вдыхает запах волос Ники, Толик не думал. И не слышал, о чем они разговаривают с Персом. Весь фильм он, не отрываясь, смотрел на слившийся воедино от плеч и ниже двухголовый силуэт в пятом ряду, где сидел отец, а за пару минут до конца сеанса встал. "Толян, ты куда?", – изумленно спросил Венька. "Пошли-пошли, сейчас уже конец будет!.. Быстрее пошли, потом объясню!". Спустившись по проходу, они, стукаясь лбами и путаясь в складках занавеса, нащупали дверь и выскочили на улицу. Не отвечая на вопросы Веньки, Тэтэ потянул его за собой в расположенный рядом сквер. "Толян, да ты чего в самом деле?!". – "Подожди". Отец и девушка вышли из кинотеатра одними из последних. И тоже направились в сторону сквера. Толик попятился вглубь сада спящих голых деревьев, схоронившись за скользким стволом акации и знаком подозвав к себе Веньку. "Толян, ты можешь объяснить, наконец?! – недоумение Веньки достигло степени, которую принято называть крайней. – Погоди… (он проследил за взглядом друга) …по-моему, это твой отец там!". – "Хватит орать, ты, Ораниенбаум!.. Тише говори, Венька!..". – "А… кто это с ним?..". – "Это… его двоюродная племянница, что ли. Она в Москве живет, иногда к нам в гости приезжает". – "А чего ты прячешься?". – "Не хочу попадаться ему на глаза: обещал, что после демонстрации сразу домой приду. Так что, Венька, рот на замок, ну, ты понял, да?..". – "Ясен процесс, Толян, буду молчать, как монумент". Отец и девушка остановились возле скамейки. Отец достал сигарету. В тридцати метрах от него, прижавшись спиной к дереву, стоял его сын с другом. Стоял и дрожал не от холода, которого не было и в помине. Но отец не видел сына и не мог увидеть. Он пристально, как под гипнозом, смотрел в глаза своей молодой подруги, молчал и улыбался. Не докурив сигарету даже до половины, он отбросил ее в сторону. Девушка взяла отца под руку. Пройдя сквер насквозь, они вышли на соседнюю улицу. Отец поднял руку. Машины безразлично проносились мимо них, пока, наконец, одна не затормозила. Быстро переговорив с водителем, отец посадил спутницу на заднее сиденье, щелкнув дверцей, как мышеловкой. Сам сел рядом с шофером, и машина сорвалась с места, послав оставшемуся в сквере сыну воздушный поцелуй сизой струйкой выхлопных газов.

После кино Толик пошел домой к Веньке и просидел там до позднего вечера, рассеянно отвечая на вопросы раскрасневшейся Венькиной мамы, мотающейся между кухней и залой, полной гостей, рассеянно жевал тефтели, потом рассеянно разглядывал в комнате Веньки его гордость – коллекцию марок, включающую серию с портретами всех советских космонавтов. В эти минуты он думал о том, что не сможет рассказать про кинотеатр ни отцу, ни матери.