Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 13

Глава 22

Целый месяц после смерти деда Толик жил в странном мире – сумеречном и тихом, словно обложенном ватой, сквозь которую доносились приглушенные голоса, звуки и тусклый свет. Такие же ощущения он испытывал, когда, плавая в речке, нырял на глубину, полную мутной жути. Или когда видел черно-белые сновидения, в которых перемещались какие-то расплывчатые фигуры и творилась какая-то чертовщина. Эти сны появлялись так же неожиданно и стремительно, как и размывались утренними красками, оставляя после себя недоумение и илистый осадок в душе и в голове. Еще за секунду до своего пробуждения Толик знал наизусть содержание такого, пусть и неясного для него сна, и, будто оказавшись у доски на уроке химии, забывал все напрочь в тот миг, когда открывал глаза, в бессильном порыве пытаясь ухватить за край плаща ускользающее ночное привидение.

Сумеречная тишь поселилась в доме Тэтэ и в его сознании сразу после известия о кончине деда. Опасаясь, что сцена похорон окончательно добьет мать Толика, врачебный экипаж другой кареты с красными крестами на бортах в тот же вечер доставил ее в больницу. После эвакуации матери зеркала и люстры в доме окутали простынями, словно саваном, входная дверь была приоткрыта днем и ночью, по комнатам курсировали съехавшиеся со всех концов страны родственники Топчиных и Яснорецких, многих из которых Толик видел впервые в жизни, а также сердобольные соседи и сослуживцы его родителей, взявшие на себя организацию похорон. Друг с другом они переговаривались шепотом, как заговорщики на конспиративной квартире. Кто-то из них постоянно опекал Толика, кто-то, всхлипывая, все время гладил его по голове и целовал, увлажняя его лоб и щеки следами слез и горьких поцелуев. Лишь ночью он ненадолго оставался один, окунаясь на рассвете в спасительную зыбкую дрему.

Толик прежде никогда не видел смерть так близко. В его представлении смерть существовала лишь в кино и книгах. Там она была совсем нестрашной, напротив, – лихой и прекрасной, как разящий удар шпагой или точный выстрел. Умирали, сраженные клинком, пулей, автоматной очередью, мышьяком или надломленной с хрустом иголкой из яйца, как правило, отрицательные герои, что делало просмотр фильма и чтение книги еще более увлекательными. Гибель же положительных персонажей вызывала у юного романтика светлую скорбь и одновременно – восхищение героизмом погибших, как вызывал восхищение кодекс чести самураев, искавших героической смерти и готовых принять ее в любой момент с горделивой улыбкой. Не то, чтобы Толик совсем не думал о смерти в реальной повседневности. Конечно, думал, против своей воли думал, но всякий раз гнал от себя эти мысли удобной верой в то, что скоро, может быть, уже совсем скоро ученые изобретут лекарство от смерти, ну, не лекарство, но что-нибудь другое, обязательно придумают что-то такое, что позволит людям жить вечно. К идее неизбежного пришествия коммунизма Тэтэ, несмотря на свой памятный зажигательный монолог на классном часе, между нами говоря, относился с хорошо скрываемым скепсисом, зато в будущее бессмертие тела и триумфальную поступь научного прогресса верил незыблемо. Тем более ошеломляющее впечатление произвела на него смерть деда. Ошеломление было столь велико, что до краев переполнило его растерянную душу, вытеснив оттуда и ужас, и печаль. Пребывая в мрачной апатии, он, словно во сне, который никак не кончается, наблюдал за тем, как одноклассники с повязками из носовых платков на рукавах бросают вялые хризантемы на снег по пути следования похоронной процессии, как гроб опускают в вырубленную в мерзлой земле, словно в скале, могилу, как плачет в сторонке старик Валерьяныч, как ветераны, надевшие все свои ордена и медали, стоят над разверзшейся твердью в суровом безмолвии, и ледяной ветер ерошит, будто гриву старых боевых коней, седые пряди на их склоненных обнаженных головах…

На поминках Генрих Романович Пуповицкий проворно и незаметно напился, невзирая на неусыпный контроль со стороны своей Минервы, и порывался произнести поминальную речь в шекспировском духе. Однако супруга зарубила эту многообещающую инициативу на корню и увела служителя муз и Бахуса домой под конвоем. "Не можешь ты меня понять, Минервочка, – бормотал Генрих, икая и спотыкаясь. – Но ты в этом не виновата… Мы с тобой дышим разными жабрами, из разных молекул сложены мы… Потому что ты – женщина, я – мужчина… Ты инь, а я… я… янь". "Пьянь ты, а не янь", – отвечала Минерва.

Зеркала и лампы после похорон распеленали, не тронув лишь обернутый простыней полковничий китель деда в платяном шкафу. Комната теперь перешла в единоличное пользование Толика, и это по-настоящему испугало его. Присутствие деда, незримое, но почти осязаемое ощущалось в комнате повсюду. Это ощущение создавал и китель в шкафу, и исписанные тетради в ящиках стола, и книги на полке, и ночник с лиловым абажуром, и радиола с вместившей в себя целый мир шкалой настройки, и дедовы ракетки для бадминтона, высунувшие из-за тумбочки в углу свои любопытные сетчатые морды, и фотографии на стене. Вот на одном из фото, старом и желтом, молодой дед, то есть, еще не дед, но еще молодой, в гимнастерке, со сдвинутой на затылок фуражкой и кобурой на поясе смеется в объектив, стоя на фоне какого-то затянутого брезентом кузова. К деду, по-жигански небрежно, но крепко обняв его за шею, привалился другой воин – без фуражки, коротко стриженый, со скуластым лицом и взглядом, прямым и острым, как шило. А вот дед, уже солидный, с проседью в волосах, в белом халате восседает в центре коллективного снимка хирургов городской больницы, окруживших начальника преданно и почтительно, словно небесная челядь – Создателя. На следующем снимке кинопленка фильма под названием "Жизнь человека" снова отмотана назад. Дед с зачесанными назад волосами, в просторном светлом костюме стоит в зарослях пальм, как в райских кущах, попирая летними туфлями размашисто белеющую подпись "Ялта, 1954 г.". Рядом – высокая женщина с капризным ртом, в шляпке и приталенном платье с вырезом на груди, схваченным брошью в виде морской раковины. Это бабушка Толика, которую он совсем не помнил: она умерла, когда ему едва исполнилось два года. Бабушку за руку держит маленькая девочка в сарафанчике и гольфах – будущая Толикова мама, глядя исподлобья застенчивым взглядом на то, как вылетает обещанная птичка.

А вот фотография, на которой деда нет, но которой он дорожил, будто сокровищем: снимок его родителей и старших братьев, сделанный еще до революции, в царской России, – толстый прессованный кусок картона с тиснеными золотом реквизитами на дне: "С. Грошинъ. Крещенская, 21". Музейный экспонат, да и только. На превосходно сохранившемся позитиве запечатлена крестьянская семья в парадном облачении. Средних лет мужчина с глубоко посаженными, чуть лукавыми глазами, в пиджаке, галифе и надраенных бутыльчатых сапогах. Усы и борода-лопата расчесаны тщательнейшим образом, волосок к волоску. По левую руку от главы семейства – женщина с натруженными и темными от загара руками, волосы собраны в шишковатый узел. Плечи женщины облапил пестрый платок, на коленях у нее – щекастый херувим в штанишках и курточке с тесемками. За спиной у мужчины стоит, положив ему руку на плечо, белобрысый подросток в косоворотке, подпоясанной ремешком. Лица у всех, кроме херувима, серьезные и одухотворенные, будто семья пришла не в фотосалон господина Грошина, а в мастерскую живописца… Как же хотелось узнать, о чем они думают в этот миг. Отчего так торжественно и многозначительно смотрят из своего времени на наше? Хочется ли им сойти со снимков в будущее, сойти хоть на минуту, присесть в кресло, дав отдых одеревеневшим от долгого стояния на одном месте ногам, осмотреться, поглядеть на несуществующие в их время вещи, на своих потомков? Неизвестно. А вот Толику очень хотелось очутиться рядом с людьми на фотографиях – не в современной жизни, а в их времени, в ожившем, как по волшебству, пространстве снимка: там, на войне, рядом с молодым дедом и его другом, рядом с маленькой мамой среди ялтинских пальм, рядом с прадедом и прабабкой на Крещенской улице… Но нет, Княжич прав: время неподвластно прихотям и желаниям людей.

Вещи и снимки деда продолжали жить в комнате молчаливыми недвижными призраками, словно верные слуги, ожидающие возвращения хозяина. Не было лишь самого деда. Теперь предстояло привыкать к его отсутствию, к ватной тишине и пустоте в комнате, прежде наэлектризованной энергией жизнелюбивого человека, не желавшего стареть и подчиняться законам природы и времени. Кровать деда вскоре вынесли из комнаты и вообще из дома, как будто она тоже умерла, не пережив кончины своего владельца, и отправилась на специальное кладбище для кроватей. С ее исчезновением распалась буква "Г", образуемая двумя сросшимися в изголовьях кроватными спинками. Ложе Толика, лишившись своей второй половинки, превратилось в единицу, жалкую и скрипучую от тоски и одиночества. Освободившееся пространство попытались справедливо поделить между оставшейся в комнате мебелью, двигая шкафы, столы и тумбочки. От этого комната приобрела чуть более обновленный и обширный, но от этого еще более опустошенный вид.

Мать, исхудавшую, с лицом, казалось, навсегда утратившим способность улыбаться, спустя пару недель выписали из больницы. Несколько дней она, набираясь сил, которым неоткуда было взяться, провела дома. На самом деле, дома она только ночевала и готовила еду для мужчин, а все остальное время пропадала на кладбище, где вместо временного цинкового мини-обелиска с пятиконечной звездой на могиле деда планировалось установить большой мраморный памятник. Затем мать вернулась на работу. Чувство пустоты, прописавшейся в доме после смерти деда и не желавшей выписываться, не могли изгнать даже регулярные визиты сестры Толика, московской студентки, каждые выходные навещавшей родителей. Не помогало и изменившееся поведение отца. Общее горе и осознание собственной стержневой и цементирующей мужской миссии, похоже, заставили отца одуматься, расстаться со своей бесстыжей чаровницей и вернуться в семью. По крайней мере, они заставляли его каждый вечер после работы мчаться домой и с виновато-заботливым видом вертеться подле ослабевшей супруги. Бесцеремонные телефонные звонки, тем не менее, не желали с этим считаться, вынуждая вновь и вновь биться в истерике импортный телефонный аппарат кремового цвета. Однако отец в таких случаях не снимал трубку, как раньше, играя желваками, а отработанным движением приподнимал ее и затем с силой опускал на рычаг, будто припечатывая кого-то невидимого, но настырного. Однажды телефон зазвонил в тот момент, когда дома был один Толик. "Олега Петровича, будьте добры", – попросила трубка молодым женским голосом. "А кто его спрашивает?". – "Знакомая". "Я вам предлагаю познакомиться с кем-нибудь другим, а сюда больше не звоните", – отчеканил Толик и положил трубку.

В школе было еще тягостнее, чем дома. Наступила самая ответственная и канительная пора завершающегося учебного полугодия, заставшая врасплох Тэтэ, ошарашенного и морально раздавленного уходом деда. Словно лишенный аппетита пациент, через силу запихивающий в себя необходимую пищу, он принуждал себя открывать учебники, раз за разом перечитывал нудные главы и параграфы, пытаясь удержать в памяти хоть что-нибудь, но память, великолепная доселе память Тэтэ, сейчас не удерживала почти ничего, подобно желудку долго голодавшего человека. Венька, Ника и другие одноклассники всеми силами помогали ему: давали списывать домашнее задание и контрольные и, рискуя собственными головами, самозабвенно подсказывали на уроках. Впрочем, и от этого толку вышло немного. Учителя на первых порах редко вызывали Толика к доске, понимая его сложное душевное состояние. Но потом все встало на свои рельсы, поблажки и привилегии закончились, и, как следствие, Толик нахватал несколько неминуемых в такой ситуации троек по итогам полугодия. Гуманность проявил лишь Костя Княжич, даровавший ему полугодовую четверку, но взявший с Толика обещание, что на каникулах тот зайдет к нему домой и отчитается по пройденному материалу.

Тэтэ пришел в себя в самом конце изматывающего марш-броска, именуемого первым полугодием. Чудодейственным глотком оживляющего эликсира стала для него предновогодняя школьная дискотека. В полутьме актового зала бесновалась цветомузыка, порхали, словно лесные эльфы в летнюю ночь, отблески покрытого зеркальной чешуей шара под потолком. Весь вечер Толик с Никой были вместе, сокращаясь, как одно большое сердце, в такт быстрому диско, кружась под звуки "Гуд бай, май лав, гуд бай" Руссоса и "Двадцать лет спустя" Антонова. Перс барражировал неподалеку, но не делал попыток вмешаться. Лишь глядел на Толика долгим пристальным взглядом, как тогда – после неудачной попытки Тэтэ прицепить прищепку на юбку Тамары. Однако на сей раз это не был взгляд любопытствующего врача-психиатра. Это был взгляд шахматиста, обдумывающего виртуозную и тонкую комбинацию, пока невидимую для противника, но уже расправляющую крылья и выпускающую когти с тем, чтобы через несколько ходов вдруг вырасти перед ним неумолимым хищником и проглотить его вместе со всем его беспомощным войском. Толик не замечал этого взгляда. А если бы и заметил, то наплевал бы с пожарной каланчи на Перса и его сеанс гипноза. Толик не хотел замечать никого вокруг, кроме своей подруги. Положив ей руки на талию, чувствуя под влажными от волнения ладонями, под ее платьем проступающие швы и полоски тех секретных предметов женской одежды, от одной мысли о которых лицу становилось еще жарче, чувствуя ее ладони на собственных плечах, Толик сознавал, что любовь и вкус к жизни возвращаются к нему посвежевшими и окрепшими. Он победил и теперь получает заслуженную награду. Крылатая богиня Ника птицей опустилась на его протянутую руку, чтобы никуда уже больше не улетать. Впереди его ждет счастье. И больше никаких трагедий: он уже получил все причитающиеся ему беды и страдания. Отныне его ждет только счастье. Начинались двухнедельные зимние каникулы, наступили те благословенные, последние перед Новым годом дни, когда все дела в уходящем году закончены, в школу ходить не надо и можно отдыхать, созерцая предпраздничную сутолоку взрослых. Год завершался.

Глава 23

В отличие от бледного уродливого ноября румяный и свежий декабрь – самый быстротечный месяц в году – был любим и ожидаем всеми вменяемыми гражданами. Преисполненный с самого момента своего появления, с самого первого числа предчувствием грядущего Праздника декабрь всякий раз проживал в сознании людей жизнь короткую, но ослепительную, как залп фейерверка. Изнывая от предпраздничного нетерпения, желая приблизить заповеданный календарный миг, люди торопили время и самое себя, пытаясь сделать в декабре все то, что они не успели или не захотели сделать за предыдущие одиннадцать месяцев. Лавина неотложных дел, итоговых отчетов и сводных ведомостей раскачивала маховик времени, превращая декабрь в безумную круговерть, дьявольскую гонку по кабинетам, магазинам, елочным базарам и парикмахерским. Люди неслись в этом вихре, соединяясь в один разгоряченный магматический с элементами маразматического поток, неслись с азартом гончих псов в вытаращенных от предвкушения скорого счастья глазах, со сдвинутыми на затылки шапками, мокрыми от снега снаружи и от пота – внутри, то и дело возбужденно взвизгивая: "Они, как всегда, под конец года все свалили на меня, а мне что, разорваться или раздвоиться?!", "Женщина, имейте совесть, вы в очереди не стояли!". – "Не гневите Бога! Стояла и я, и моя совесть!", "Учти, если ты не успеешь купить детям елку, как обещал, я наряжу тебя вместо елки и звезду тебе вставлю, куда следует!", пока, наконец, 31-го числа не останавливались на всем скаку под удары кремлевского гонга на Спасской башне. Чтобы выпить за явившийся Новый год, благоухающий хвоей, цитрусами и морозом, расслабленно выдохнуть, снова выпить, уже не выдыхая, закусить ("Дай мне вон ту помидорку!.. Это яблоко?.."), ощутить блаженную истому во всех закоулках своего еще недавно напряженного тела и на целый день погрузиться в пучину веселья и салата оливье.

Вечером 31 декабря компания девятиклассников собралась для встречи Нового года на квартире у Дыбы. Родители Макса, инженеры из местного проектного НИИ, люди прогрессивные и сознательные, на праздники уехали на лыжную турбазу, оставив сыну сотоварищи на откуп двухкомнатные палаты с балконом, полный холодильник праздничной снеди и даже бутылку шампанского, вобравшего в себя, казалось, все солнце и все газы щедрой местности по имени Абрау-Дюрсо. Поддавшись уговорам Перса, шампанское – по глотку на каждого – опрометчиво выпили еще до двенадцати часов, провожая старый год. После чего встречать год новый пришлось уже безалкогольными напитками, в том числе – смородиновым морсом. Что, впрочем, не сбило градус веселья: под морс и слоеный пирог размером с богатырский щит отлично пошел "крокодил" – патриархальная интеллектуальная игра, суть которой сводилась к тому, чтобы отгадать загаданное командой соперников слово. Слово презентовалось отгадывающим посредством потешной пантомимы, насыщенной ассоциациями и нестандартными логическими ходами пантомимиста. Команда под предводительством Тэтэ, как орехи, щелкала задачи команды Перса, споткнувшись лишь на пантомиме в исполнении Ветлугина. Славик, немилосердно жестикулируя и гримасничая, изображал дрожащего перепуганного субъекта, который войдя в кабинет какой-то зловеще потирающей руки дамы, почему-то стягивал штаны и поворачивался к даме задом. Толик и его команда сошлись во мнении, что это кабинет проктолога. Оказалось же, что Ветлугин имел в виду кабинет директора школы.

"Народ, а ведь это предпоследний раз, когда мы вместе отмечаем Новый год, – сказал вдруг Дыба. – Остался еще следующий год – и все". – "Ну, почему все? Потом что, жизнь закончится?". – "Потом начнется совсем другая жизнь. Придет долгожданное взросление, суровые трудовые или студенческие будни, и нам будет уже не до школьных воспоминаний. У всех появятся новые друзья, новые заботы, семьи, мужья, жены, дети… И очень может быть, что многие из тех, кто сидят сейчас в этой комнате, после окончания школы никогда уже друг друга не увидят". – "Какой-то паршивый прогноз, Макс". – "Зато реальный. Ты просто еще плохо знаешь жизнь, мой юный друг". "А давайте договоримся прямо сейчас, что будем встречаться все вместе каждый новый год – здесь или где-нибудь в Москве", – хлопнув в ладоши, предложила Ника. "Лучше в Ленинграде – на 3-й улице Строителей!". "Не, лучше не в Москве и не в Ленинграде, а в школе нашей, в кабинете директора. Прикиньте, заваливаемся к Легенде всей толпой, синхронно снимаем штаны и поворачиваемся к ней задом!.. И ведь ничего нам за это уже не будет!". "Ну, я же серьезно! – перекрикивая общий хохот, не унималась Ника. – Ну, давайте, а? Неужели вам не хочется этого?". – "Ха, договориться-то не трудно. Трудно исполнить это". – "Ну, почему?". – "Я уже сказал, почему. Взрослая жизнь имеет свои неумолимые законы, крошка". – "Ерунда. Главное – иметь желание и не забывать друг друга, а время всегда найти можно, каким бы взрослым и занятым ты ни был. Можно встретиться хоть ненадолго, хоть на пару часов. Не получится 31-го, давайте 1-го января. Или хоть 30 декабря. Заранее созвонимся, договоримся и соберемся. Ну, что?..". – "Ну, ежели ты так лоббируешь эту заманчивую идею, Ника, лично я не возражаю". – "И я не возражаю!" – "Да никто не возражает, все – за!". – "Значит, договорились?". – "Договорились! Уррааа!". – "Но только, чтобы все по-честному было, смотрите!". – "Предлагаешь кровью расписаться?". – "А я не могу кровью расписываться, у меня ее всю в школе выпили!". – "Кстати, насчет "выпили"!.. В ознаменование клятвы, данной членами тайного общества вольных каменщиков и двоечников, предлагаю выпить! Венька, нацеди-ка мне кубок тархуна!". От дружного вопля "Ура!" заколыхалась и без того натужно позвякивающая стеклянной бахромой люстра: соседи сверху лихо отплясывали, топая, как стадо слонов, бегущее от стаи мышей. "Народ, а не пора ли нам достойно ответить этим нахалам сверху? – Дыба направился к магнитофону. – Танцуют все! Пацаны, помогите диван подвинуть".

"А еще дискутируют все время: кто, дескать, мы такие – европейцы или азиаты? – Тэтэ по-боксерски ткнул кулаком пыльный бок раскинувшегося на стене райским газоном громадного цветастого ковра. – Какие тут могут быть к ляду дискуссии, когда в каждом доме на стенке такая азиатчина болтается!..". "Мы не европейцы и не азиаты. Мы – советские люди", – пропыхтел уже объевшийся Венька. – "Диван хватай, советский людь!".

Люстра мужественно приняла на себя новые экстатические вопли, а следом – неистовую аудиоатаку включенного на полную мощь магнитофона. Расходиться по домам никто не собирался. Во-первых, с какой стати? А во-вторых, девятиклассники ждали главного события новогодней ночи – трансляции по телевидению сокровенной программы "Мелодии и ритмы зарубежной эстрады". Программа эта показывалась лишь несколько раз в году, возникая в советском телеэфире, словно дивный мираж в иссушенной идеологическим зноем музыкальной пустыне. Или, с учетом ее неизменно ночного появления, – как обворожительный ночной призрак в блистающих одеждах. Молодежь всего Советского Союза боготворила ночного гостя и готова была ради него не спать целую вечность и ждать, сколько нужно, – лишь бы соприкоснуться с волшебным потусторонним миром иноземного диско, не только услышать, но и узреть своими собственными глазами кудесников из ABBA и "Смоуки", длинноногий, грудастый и гривастый дуэт "Мэйвуд", сладкоголосый сонм конкурсантов фестиваля в Сан-Ремо и других орфеев зарубежной эстрады. "Мелодии и ритмы" были фирменным блюдом новогодней ночи, к моменту трансляции уже плавно перетекавшую в первое новогоднее утро, что не могло отпугнуть страждущую аудиторию. Дыба божился, что программу покажут и сегодня: он своими глазами видел обетованную строку в телепрограмме и готовился записать "Мелодии" на магнитофон.

Толик извивался в самой гуще толпы одноклассников, исполняя пляску пьяного аборигена под бониэмовскую Daddy Cool, когда протиснувшийся сквозь танцующих Перс взял его за локоть: "Анатоль, можно тебя на секунду?". Тэтэ отошел с ним в угол: "Ну?..". "Анатоль, у меня к тебе предложение, подкупающее своей новизной. Пошли ко мне на дачу. Там тоже телевизор есть. И не только телевизор, но еще и видак. А магнитофон я по дороге из дома захвачу. И выпить чего-нибудь". – "На дачу?.. А кто еще пойдет?". – "Ты, я, Кол и Ника. Отдохнем в камерной обстановке". "Ника?", – Тэтэ вытянул шею: Ника сидела на диване, о чем-то болтая с Ворожеиной. "А… она согласна?". – "Конечно. Я с ней только что разговаривал. Ну, так как? Идешь?". – "Иду. Только Веньку еще с собой захватим, лады? Сейчас я ему скажу". "Анатоль, – Перс снова положил руку на локоть Тэтэ. – Винни я не приглашал. Повторяю: ты, я, Кол и Ника. Все. Так что, не надо никого больше звать. И вообще, никому ничего рассказывать не надо". – "Но…". – "Я понял. Ты хочешь сказать, что без своего не в меру упитанного друга никуда не пойдешь. Жаль. Ника хотела, чтобы ты пошел". – "Ладно, я согласен". – "Вот сразу бы так, – Перс ухмыльнулся. – Тогда быстренько одеваемся и уходим незаметно, по одному, без стрельбы и шума. Встречаемся на лестничной площадке через пять минут".

Выждав миг, когда Венька, отдавшись танцу, как кашалот – океанским волнам, повернется к нему спиной, Тэтэ шмыгнул в прихожую, сунул ноги в ботинки, раскидав барханы верхней одежды на гардеробной тахте, откопал свое пальто, схватил шапку. Из-под барханов торчал сиреневый хвостик шарфа. Это был шарф Ники, Толик узнал его. Вытащив шарф, он прижался к нему лицом, вдыхая душистый вкусный запах. Ее запах. Затем повесил шарф на крюк, осторожно открыл входную дверь и на цыпочках вышел из квартиры. В глубине души Толик понимал, что поступает неправильно, бросая друга, но мысли о праздничной ночи в обществе возлюбленной тут же прихлопнули робко шевельнувшееся угрызение совести. К тому же, толстяк, наверняка, скоро разомлеет и либо уснет где-нибудь на диване, либо потянет Толика домой. А домой Толика абсолютно не тянуло. Там было не по-новогоднему тихо и грустно. Родители даже елку в этот раз не установили: незадолго до Нового года исполнилось 40 дней после смерти деда…

На площадке Толика уже поджидал Кол. Следом вышли Ника и Перс, пытавшийся попасть в рукав пальто, гусарским камзолом свисавшего у него с одного плеча. "Отлично, все в сборе! – Перс по-разбойничьи подмигнул Толику. – Двинули!". Четверка беглецов, с присвистом и улюлюканьем скатившись по лестнице, выскочила из подъезда. Там на них задорным псом набросился поджидавший за дверью морозец, тут же принявшись легонько покусывать им носы и щеки. Звезды на безлунном небе сияли свежо и чисто, как и положено в новогоднюю ночь, когда все вокруг обновляется, очищается и обнуляется. Прохожих на улице не было. Лишь поддатый баян где-то вдалеке безуспешно пытался состязаться с магнитофонной канонадой, смехом и криками, рвущимися из десятков освещенных окон. "Значит, сейчас мы скоренько шуруем к моему дому, я беру магнитофон, бутылочку шампани, похавать чего-нибудь и – на дачу!", – Перс на ходу зачерпнул снег из сугроба, слепил неровный колобок и швырнул его, целясь в чей-то балкон. Снежок в полете взял немного правее и нашел свою смерть на стене дома. "Кстати, Анатоль, – горкомовский недоросль повернулся к Тэтэ. – Полагаю, тебя снедает любопытство: а с чего это я вдруг решил разбавить нашу тесную сложившуюся компанию и пригласить тебя к себе в лачугу? Так ведь? А никакого особого секрета тут нет. Во-первых, Ника настояла. Она о тебе, знаешь ли, очень хорошо отзывается. Да-да! Ну и потом, я сам рассудил: мы с тобой с первого класса знакомы, девятый год уже, и все это время глядим друг на друга волками. Без веских, заметь, на то оснований. Глупо это как-то, подумал я. Ты – классный пацан, можно сказать, личность, резко выделяющаяся на общем казенном фоне. Посему призываю забыть былые ссоры и обиды. Мир, дружба, жвачка?". "Мир, – Тэтэ шлепнул ладонью протянутую перчатку Перса. – Спасибо, Ника, спасибо, Перс! (Он клоунски раскланялся на обе стороны). Спасибо за доверие! Постараюсь его оправдать!". Ника улыбалась чему-то в сиреневый шарф, придерживая его рукой у подбородка. Добродушно улыбался и Кол, шествуя по улице на своей привычной позиции оруженосца – за спиной у хозяина. "Не сомневаюсь, что оправдаешь, – хохотнул Перс. – Ну, а почему зову не домой, а на дачу, тоже, думаю, ясно. Дома караулит домработница. Незнамо кого караулит. У нее, вишь ты, ни семьи, ни друзей нет. За всю свою жизнь не обзавелась, дура дебелая. Вот по праздникам у нас и ошивается. При деле, мол, себя чувствует, крыса!.. Да и предки, честно говоря, в любой момент вернуться могут. А на даче никто посторонний нам не помешает. Это моя личная резиденция!".

Под резиденцией Перса подразумевался деревянный домик его ныне покойной бабушки в старом квартале города – один из тех ветхих скворечников, что продолжали упрямо держать оборону в окружении новостроек. Товарищ Перстнев несколько лет назад обзавелся роскошным загородным теремом с баней и теплицей, где и встречал сейчас Новый год с женой и нужными людьми. Ключ же от нежилого и никому более не нужного бабушкиного домика со временем перешел в распоряжение младшего Перса, который и наведывался туда с друзьями. Дряхлый двухэтажный склеп, между тем, с каждым годом медленно оседал и расползался, отлично понимая, что рано или поздно рассыплется в прах, если люди к тому моменту, сжалившись, не прекратят его страдания и не снесут к чертовой матери. Рядом верным Санчо Пансой уныло сутулился столь же старый сарайчик, где маленький Перс когда-то хранил самокаты и велосипеды. За домом мертвой мерзлой пашней простирался огород с чернеющей будкой туалета. "Вот мы и на месте!", – Перс, разогнав пинками слежавшийся снег, повернул щеколду, открыл покосившуюся в знак солидарности с забором калитку. В соседних домишках кое-где светились окна. "Гляди-ка, тут еще кто-то живет", – удивился Тэтэ. "Ага, скоро врастут в землю, как грибы, а все живут, – отозвался Перс, орудуя ключом в утробе замка на входной двери. – Готово, входите!". На ребят дохнула холодная тьма сеней. "Здесь аккуратно – порог!", – командовал Перс, открывая следующую дверь. На полу комнаты призрачной лужицей растекся падающий из окна отсвет уличного фонаря.

Перс щелкнул выключателем. Они вошли в комнату, которая служила кухней и залой одновременно. Русская печь и газовая плита стояли друг против друга, как две встретившиеся на нейтральной полосе эпохи. У окна загнанной клячей издыхал продавленный диван с выпирающими из-под обивки ребрами пружин. Его пыталась приободрить костлявая этажерка с потрепанными журналами и книгами, глядевшаяся в мутные стекла высокого шкафчика с посудой, который бабушка называла буфетом. Мебель, стены, половицы, замерзшие и обрадовавшиеся гостям, чуть слышно потрескивали. "Ну, и дубак тут!..", – Толик поежился. "Спокойствие, только спокойствие, – ответил хозяин, выгружая продукты из сумки. – Сейчас затопим печку, и будет жарко, как на экваторе. Кол, магнитофон и шампанское на стол ставь и сгоняй в сарай. Где поленница, ты знаешь. Ну вот, это, значит, первый этаж (Он обвел руками комнату). А есть еще и второй. Ника его уже видела, а для тебя, Анатоль, давай экскурсию устрою".

Лестница, ведущая наверх, при первом же прикосновении к ней застонала, будто жестоко избитый человек. "Слушай, она не развалится?", – Толик опасливо потрогал ногой деревянную перекладину. – "Развалится. Но не сегодня. Сегодня ей никто на это разрешения не давал. Идем-идем, не бойся".

Комната на втором этаже была сдавлена с боков изнанкой треугольной крыши дома. В углу комнаты – грузный телевизор "Рубин", взгромоздившийся на загривок покорной тумбочке. Рядом, на журнальном столике – один из двух видеомагнитофонов Перса. Тот, что постарше, – немецкий, привезенный из Чехословакии и выпрошенный Персом у отца для дачи. (Новым японским чудом техники, доставленным товарищем Перстневым на Родину из ГДР, Перс ублажал себя дома, скрывая его, как доктор Сальватор – Ихтиандра, от глаз все реже захаживающих к нему одноклассников). У противоположной стены – накрытая одеялом широкая железная кровать с набалдашниками в виде цветочных бутонов. Над кроватью к стене прибит фанерный щит, на нем – пестрая мозаика пришпиленных кнопками журнальных вырезок. Ни одного свободного места, всюду вырезки, наползающие, теснящие друг друга. Занавесь из вырезок. В самом центре красовался выдранный из какого-то журнала разворот, к которому Тэтэ прикипел взглядом, едва лишь увидел его. Или примерз взглядом. Взглядом и душой, душой и плотью. И спустя много лет он будет помнить этот распятый на фанерном щите бумажный лист в мельчайших деталях. Изрезанная непреклонными складками воспаленно-красная скалистая стена была на том листе. И пыльная каменистая пустошь, усеянная низкими клочковатыми кустами, словно небритая скула – щетиной. А между стеной и пустошью струилась дорога – черная, как сажа, выжженная солнцем гладкая дорога. А, может быть, набухшая и потемневшая от пота дорога. Очень гладкая дорога. По ней мчался сливочного цвета кабриолет, одинокий в этом жарком безмолвии, элегантный, мускулистый и неудержимый. Зеркальные диски колес, хромированное оперение вспарывающих горячий воздух ястребиных задних крыльев, рифленый бампер и эмблема на багажнике, неуловимо напоминающая вздернутую в приветственном жесте ладонь, – все это сверкало ярче, чем серебряные копи Анд. За рулем сидел кто-то, чей анфас фотограф не успел схватить объективом камеры. Опоздал на секунду, на десятую, сотую долю секунды. Был виден лишь уносящийся вдаль бронзовый профиль, перечеркнутый дужкой солнцезащитных очков, худая сильная рука с закатанным рукавом рубашки, часы с ремешком из крокодиловой кожи на запястье. Одинокий Мистер Кто-то летел в своем кабриолете вперед – туда, где на фоне пламенеющего предзакатного неба высилась, словно Престол Господень, грандиозных размеров трапециевидная скала. С вершиной плоской и ровной, как у плахи, скала эта подавляла все вокруг, магнитом-колоссом притягивая к себе взоры, мысли, людей, машины. Снизу листок белыми прохладными буквами пересекала надпись: Arizona is waiting…⁶