Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 10

Глава 18

Ранняя осень и поздняя весна традиционно были временем школьных походов в лес. И только летние каникулы были чудеснее и желаннее этих походов. Безбрежные подмосковные леса, густые и пышные, соболиными мехами укутывали города и поселки, пряча и скрашивая изъяны неказистых, закопченных фабрично-заводским дымом городков и поселков. Толик с его чуткой поэтической натурой обожал осенние вылазки в лес в ту пору, когда древесные кроны превращаются в одну сплошную божью палитру, роняя наземь золотые и бронзовые капли, воздух становится прохладным и прозрачным, а небесное чело все чаще хмурится при мысли о неотвратимой и скорой зиме. В такую погоду особенно приятно греться в лесу у костра, слушая треск пылающих веток и трескотню болтушек-одноклассниц, а вечером возвращаться в родные благоустроенные квартиры, к ваннам с горячей водой и теплым кроватям. Что сравнится по красоте и тихому спокойствию с русским лесом, вновь переживающим тот дивный отрезок своей жизни, что называется золотой осенью? Тропические острова с бирюзовыми бухтами и мучнистым песком? Бесконечные скандинавские фьорды, в которых замерла не вода, а само время? Альпийские луга, напоенные ароматом трав и цветов? Снежные зубцы Гималаев в лучах заходящего солнца? Курчавые оливковые рощицы, которые тискает и щиплет нахальный каталонский ветерок? Нет. Все они восхитительны, но только златоосенний русский лес предстает перед очарованным странником как абсолют вселенской гармонии и покоя, только он являет собой тот божественный алтарь, на котором во исполнение предначертанных законов бытия природа приносится в жертву ради своего грядущего возрождения и расцвета. Деревья в осеннем лесу похожи на угасающие свечи, в ветвях беззвучными молниями мелькают белки, дятел пытается достучаться до соснового сердца, ему отвечает стук колес далекой электрички, голоса разносятся далеко окрест, упруго отталкиваясь от стволов, охапка прелых листьев в нескольких шагах от тебя вдруг вздыбливается, под ней копошится кто-то невидимый и таинственный, девчонки визжат…

И вот найдено подходящее место для стоянки. На земле расстилаются старые задубевшие кухонные клеенки, на них из рюкзаков вываливается вся захваченная из дома провизия, которую можно съесть немедля: мятые бутерброды с копченой колбасой, рыхлые картофелины, вареные яйца с синюшными пятнами на боках, серебристые слитки плавленых сырков, тускло сияющие консервные банки со шпротами и бычками в томатном соусе, куриные ноги и крылья, букетики зеленого лука и укропа, спичечные коробки с солью, печенье, драгоценные обломки халвы, яблоки. Осторожно, как боеприпасы, выкладываются бутылки лимонада "Буратино" и термосы с обжигающим сладким чаем. Венька и вовсе достает из безразмерного вещмешка нечто, похожее на завернутую в детские рубашонки бомбу, на поверку оказавшейся трехлитровой банкой березового сока. (И не лень же было толстяку переть на себе такую тяжесть!..). Кто-то ворчит, кляня раздавленный некстати помидор, окропивший зернистым соком внутренности рюкзака. Но на брюзгу никто не обращает внимания: проголодавшиеся на свежем воздухе юные туристы синхронно сметают продукты с клеенчатой скатерти-самобранки. Слышно только, как работают жернова челюстей, изредка прерываясь на реплики вроде "Редисочку подкинь мне! И соль!". Потом, чуть позже, путешественники будут варить на костре кулеш в закопченном цинковом ведре, жарить нанизанные на прутики сардельки и ломтики хлеба, печь картошку на углях под бренчанье гитары и песни из "Трех мушкетеров". Это все будет потом, сейчас же главное – утолить пришедший в лесу (или из лесу) волчий аппетит.

Кроме Таси в походы с классом всегда ходил Костя Княжич. Иногда он брал с собой жену, застенчивую розовощекую красавицу с литыми и тяжелыми, будто цепи, косами, и дочек-близняшек. Малышки тут же становились добычей девчонок, которые всю дорогу играли с ними, как с куклами, учили варить суп, возились, целовали, тискали, кружили, схватив близняшек за тонкие ручонки. Обязанностью пацанов были сбор хвороста и разведение костра. За хворостом пошли одной большой толпой. Мирно почивавший доселе лес наполнился криками и оглушительным хрустом сухих веток, как будто сквозь чащу ломилось стадо обезумевших лосей. Славик Ветлугин перочинным ножом увековечивал собственное имя на теле безропотного вяза. Высунув от усердия кончик языка, Славик уже заканчивал трудиться над выпяченным брюхом буквы В, когда услышал за спиной негодующий возглас Кости: "Ветлугин, что ты делаешь?! У тебя совесть есть?.. Или ты ее с собой в поход не взял?". "Константин Андреевич, он хотел написать "Слава КПСС!", – Толик попытался придти на помощь застигнутому на месте преступления однокласснику. "Не смешно, Топчин!.. Ну, вот, взял, изуродовал дерево… Зачем, Ветлугин?", – ребята никогда не видели географа таким рассерженным. "Константин Андреевич, но… это всего лишь дерево, – пожал плечами Славик. – Вон их тут сколько…". – "И каждое из них – великая ценность! Я не буду тебе напоминать прописные истины о том, что деревья – это кислород, которым мы дышим, это бумага книг, которые мы читаем, это стулья и столы, на которых мы сидим и за которыми работаем, это дрова, которыми мы отапливаем дома. Хотя это тоже варварство: топить печки надо углем, а бумагу и мебель делать из искусственных материалов… Однако не об этом сейчас речь, а о том, что людям почему-то недостаточно истреблять деревья ради своих насущных нужд – им нравится истреблять деревья еще и просто так, от скуки. Вот как тебе сейчас, Ветлугин. А ведь деревья необходимы не только людям: они дают пищу и кров зверям и птицам. Все это и малые дети знают, не то, что такой здоровый лоб, как ты, Ветлугин. Но деревья – это же, в первую очередь, живые существа! Понимаешь: живые! Более того, наверное, самые совершенные существа на Земле!". – "Да ну, живые… Скажете тоже, Константин Андреевич… Живое существо я бы не стал ножиком резать". – "Ты не знал, что деревья относятся к живой природе? Вам рассказывали об этом еще в младших классах на уроках природоведения. Ты где был в это время? В футбол играл, как обычно?". "Из живых деревьев я знаю только вот его", – Перс под общий хохот ткнул пальцем в Веньку. "Сам ты…", – беззлобно пробасил в ответ толстяк. "Константин Андреевич, деревья, спору нет, относятся к живой природе, тут маэстро Ветлугин, конечно, угодил в офсайд, – вступил в разговор Тэтэ. – Но "самые совершенные на Земле существа"… Это, согласитесь, преувеличение". – "Никакое не преувеличение. Деревья живут намного дольше людей и зверей: уже одно это говорит об их более совершенном устройстве. Наряд у деревьев, казалось бы, один и тот же, но меняют они его на протяжении года несколько раз – голые ветки, затем почки, зеленая листва, красно-желтая листва, опять голые ветки. Никому из зверей и птиц такое разнообразие недоступно. И никакие, как теперь принято говорить, модные шмотки не сравнятся по красоте с древесным нарядом. Чтобы в этом убедиться, достаточно оглянуться вокруг". – "Но у деревьев нет ни глаз, ни ушей, ни рук, ни ног. Ветки и корни не в счет – деревья ведь не могут ими пользоваться" (Толик любил в споре загонять оппонента в угол своей железной, как ему казалось, логикой. Сейчас его вновь охватил подзабытый азарт фехтовальщика, стремящегося нанести решающий укол упорно отбивающемуся противнику). "Нет ни глаз, ни ушей, но деревья видят и слышат больше, чем кто-либо – признания в любви, выстрелы, стоны, молитвы, плач, крики радости, предсмертные хрипы, – и не думал сдаваться Костя. – В этом смысле деревья – самые осведомленные свидетели на свете. Ведь от деревьев не прячутся – прячутся ПОД деревьями, ЗА деревьями… Все набрали хвороста?.. Тогда идем обратно к стоянке". – "Хорошо, Константин Андреевич, но деревья всю свою жизнь стоят на одном и том же месте и не могут сдвинуться ни на миллиметр, если только их не срубят – то есть, если не убьют. Стоят, как вкопанные, в жару и в холод и не видят ничего дальше собственного носа. Или собственного леса. Это же чертовски скучно! Лично я так не могу и не хочу. Я хочу мир посмотреть! Наша страна, понятно, самая лучшая, но есть же и другие красоты на свете". – "А вот Пушкин, например, всю свою жизнь не выезжал за пределы России". – "Но я-то не Пушкин!". – "Я это заметил, Толя". – "А представляете, Константин Евгеньевич, сколько бы Пушкин еще всего написал, если бы поколесил по нашему шарику? Наверняка, написал бы еще больше и еще гениальнее!". – "Нельзя написать "еще гениальнее" или "менее гениально". Гениальность не подвластна ранжирам, рейтингам, градациям. Это удел посредственности. Что касается деревьев, то да, они навечно привязаны к своей земле, они не могут без нее – и это прекрасно. Может быть, в этом и заключается высшее счастье – быть на своей земле, на том месте, куда тебя поставила судьба, и честно выполнять свой долг до конца, не желая иной доли". – "Ну-у, какое же это счастье – проторчать всю жизнь на одном месте?.. Это ужасный ужас, а не счастье! Человек, как известно, – творец своей судьбы. А советским людям открыты все дороги". – "Конечно, ты прав, Топчин. (Что-то еле заметное, похожее на отголосок внутренней боли промелькнуло на лице Кости). Но советские люди, в то же время, как никто другой, знают, что такое долг, который нужно исполнить во что бы то ни стало и не оставлять свой пост, как бы сильно ни хотелось его оставить". – "Какой же это долг – просто стоять на одном месте?". – "А часовые у Мавзолея Ленина?". Толик рассмеялся и покачал головой: "Уели, Константин Андреевич, уели… В смысле, часовые у Мавзолея, а не у ели, а вот вы меня уели. Вы часом не друид? Так деревья любите…". "Не друид, не термит, не ирод и не аспид, – отшутился Костя. – И даже не андроид". "Ага, андроид – вот он!", – Перс продолжал доставать Веньку. "А для тебя, Анатолий, стало быть, счастье – это постоянно находиться в движении и что-то менять?", – спросил Костя. "По крайней мере, это интересно. Но на самом деле у меня есть рецепт, который всех людей сделает счастливыми, – глаза у Тэтэ хитро заблестели. – Очень простой рецепт. Надо каждое утро переводить стрелки часов на час назад – как при переходе на зимнее время. А потом в течение дня переводить обратно на час вперед – как на летнее время. В результате продолжительность дня остается неизменной, но при этом абсолютно все счастливы: утром можно поспать на час дольше, а рабочий день заканчивается на час раньше! Классно придумано, правда?". "Да, оригинально, ничего не скажешь! – теперь уже географ расхохотался, а вместе с ним – и все пацаны. – Сам придумал?". – "Ага! Может, отослать этот рацпредложение в Совет министров?". – "Тогда уж сразу в ООН. Нет, Анатолий, время нельзя изменять по своему желанию, оно, к счастью, неподвластно человеческим прихотям и капризам. Время всегда одно и то же, и во все времена есть подлецы и герои. Меняться может только их численное соотношение".

"Что случилось, Константин Андреевич? – встретила сборщиков хвороста всполошенная громким смехом Тася. – Что их так развеселило?". – "Да вот Топчин придумал, как осчастливить человечество и изменить время, не меняя его". "Топчин! Опять ты что-то отмочил?", – Тася подозрительно зыркнула на Толика. – "Да нет, ничего, Таисия Борисовна, мы просто шутили", – ответил за Толика Княжич, обняв примчавшихся к нему и обхвативших его ноги, как деревья, дочек.

Пока девочки и Тася варили суп, пацаны развлекали себя простецкой, но удалой игрой под названием "колбаса". Команде, за которую играл Тэтэ, катастрофически не везло. Перс, заявленный за команду соперников, крича дурным голосом, плюхался чугунной задницей точнехонько на согбенную спину Толика, да еще и норовил пришпорить его пятками. Толик взбрыкивал, боясь, что эту постыдную для него сцену увидит Ника, но Перс держался цепко, словно клещ.

Во время трапезы всеобщее веселье вновь вызвал Венька, от жадности обжегший язык горячим, как ад, супом, но выхлебавший, тем не менее, две полных миски и деловито попросивший добавки. После обеда жизнь стала совсем замечательной. Замечательно было сидеть, развалившись, вокруг костра, наслаждаясь сытостью и ничегонеделанием. Прополоскав в журчащей неподалеку речушке миски и ложки, часть класса во главе с Костей отправилась на поиски грибов, но не нашла ничего, кроме глупых толстых свинушек, которые географ посоветовал выбросить. А на поляне тем временем Дыба нажал на клавишу чудотворного ящичка под названием "магнитофон "Соната", и девятиклассники ритмично, как папуасы после успешной охоты, задергались под звуки песен "Бони М", "Арабесок", "Оттавана", "Чингис Хана", Джо Дассена и заводного малого по имени Африк Симон. Ника, раскрасневшаяся от костра и чая, двигалась  легко и пружинисто. На фоне полыхающих декораций осеннего леса она в своем белом свитере с азиатским орнаментом, с пелериной развевающихся волос и сияющими глазами, казалась сказочной птицей, опустившейся на поляну с неба по пути на юг. Перс, виляя лейблом Super Rifle над правой ягодицей, ломался перед Никой, словно эпилептик, ступивший на оголенный электрический провод. Толик неплохо освоил науку порывистых ритуальных телодвижений, именуемых современным молодежным танцем, и сейчас старался, как никогда. Однако восхитило это не строптивую Веронику, а Маринку Ставрухину, опечаленную внезапным, без всяких объяснений со стороны Толика разрывом и тщетно пытавшуюся воспламенить кромешно черные угли на пепелище их былой любви.

Возвращаясь из леса, Перс и Ника шли рядом и о чем-то негромко беседовали. Сзади верным оруженосцем шагал Кол и нес на плечах два заметно отощавших за время похода рюкзака – свой и Никин.

Глава 19

Через неделю стервец Дыба устроил одноклассникам еще одну "дискотеку" – драку стенка на стенку с пацанами из другой школы. Вообще-то, Максим, спокойный ироничный парень с чуть косящим левым глазом, вопреки своей устрашающей фамилии кровожадностью и склонностью к мордобою не отличался. Популярность среди сверстников он заработал благодаря совсем другому качеству характера – предприимчивости. Заработал в прямом и переносном смыслах. Еще в средних классах Дыба начал приносить в школу диковинные альбомные листочки, испещренные узкими волнистыми прорезями, напоминающими прорези для глаз в карнавальных масках. Листочки назывались трафаретами. Трафарет накладывался на схожий по размерам девственно чистый лист; ручка или карандаш, проникая в прорези, словно скальпель в отверстую рану, обводили их плавные контуры, которые затем заштриховывались фломастером или тем же карандашом – и вот на еще недавно пустом и белом листе появлялся иисусоподобный лик Демиса Руссоса или коллективный портрет участников группы "Назарет" с соответствующей надписью на английском языке. Аскетичные черно-белые изображения зарубежных певцов на бирже мальчишеских сокровищ котировались столь же высоко, сколь и приснопамятные жвачные фантики с пивными крышками в младые годы. Трафаретные полотна украшали собой заполоненные спортивными вымпелами стены мальчишеских келий или прятались в надежных тайниках, если родители усматривали в этих рисунках какой-либо вызов советским ценностям.

Аккуратно взрезав лезвием заштрихованные участки портрета иностранной знаменитости, школьник мог стать обладателем собственного трафарета, однако к тому моменту, когда каждый новый трафарет-назарет, плодясь, расходился по школе и переставал считаться дефицитом, Дыба успевал собрать с неравнодушных к западной музыке пацанов кругленькую сумму, взимая по двадцать копеек за каждую копию. На вопрос, откуда он берет заветные исходники, Макс отвечал уклончиво: "Знакомые знакомых в Москве подогнали". Существование трафаретов и скопированных с них полубожественных ликов держалось в строжайшем секрете от учителей. Если же, паче чаяния, школяра с компрометирующим его в глазах советских детей портретом все-таки хватала за шиворот хищная пятерня преподавателя, простофиля, в соответствии с неписаным мальчишеским кодексом чести, должен был уходить в глухой отказ, упирая на то, что нашел зловредную бумажку где-то на улице, а где именно – не помнит. И упаси его Бог в такой ситуации показать на кого-то из своих товарищей: предатель до конца своих ученических дней считался бы среди пацанов изгоем, общение с которым позорно и недопустимо. Подобная кара страшила мальчишек гораздо сильнее учительского и родительского гнева, а потому Дыба продолжал безнаказанно пропагандировать в среде одноклассников культ западных личностей музыкального пошиба.

Со временем к бумажным трафаретам в ассортименте Дыбы добавились вырезанные из хлебных кульков кусочки целлофана с запечатленными на них автографами величайших людей современности – Владислава Третьяка, Вячеслава Фетисова, Федора Черенкова. Блистательные рыцари спорта расписывались, естественно, не на целлофане, а, по традиции, – на бумаге. На прозрачный целлофан их автографы с помощью ручки и природной сообразительности переносил ушлый Дыба, превращая, таким образом, целлофановый лоскуток в матрицу для последующего копирования. Копии выполнялись на бумаге или том же целлофане, для чего Макс с силой водил шариковым пером по всем линиям, загогулинам и закорючкам бесценной росписи, оставляя на подложенной под матрицу поверхности вдавленный отпечаток. После этого оставалось обвести отпечаток ручкой – и можешь считать себя полноценным человеком: ведь у тебя есть автограф самого Черенкова! Тариф за копию был тот же самый – двадцать копеек с носа: Дыба был нежадным парнем и цены на свои матричные услуги не задирал.

Автографы спортивных гениев пользовались у пацанов таким же спросом, что и трафаретные портреты гениев музыкальных. Тем более, что добыть вожделенный росчерк, продравшись после игры к кумиру сквозь толпу таких же оголтелых сверстников, было непросто. Сам Дыба рьяным спортсменом не был и вообще, по его собственным словам, накачанный мозг предпочитал накачанным бицепсам и трицепсам, планируя по окончании школы поступить в Институт народного хозяйства имени Плеханова, годам к 50-ти выйти в дамки на черно-белой доске жизни и возглавить Министерство внешней торговли СССР. Но футбол пока еще не обремененный министерским портфелем и даже студенческим билетом Дыба, как и большинство пацанов, любил и, начиная с 8-го класса, иногда играл в детско-юношеском первенстве города за школьную сборную, составленную, в основном, из его одноклассников, ведомых мастером финта и пыра Ветлугиным. Во время одного из таких поединков у Макса, усердно вспахивающего кроссовками левую бровку поля, и случился конфликт с игроком противоборствующей команды. Говоря прямо, вины Макса в этом инциденте не было ни грамма. В жестком контактном стыке Дыба чисто, по правилам выбил мяч из-под ног хавбека соперников. Оппонент, впрочем, думал иначе и, срывая злость за сорванную атаку, ткнул уже удалявшегося к своим воротам Макса ладонью в спину, помянув при этом нехорошим словом какую-то безымянную распутную женщину. Подло атакованный сзади Дыба развернулся и толчком в плечо вернул обидчику долг, вежливо поинтересовавшись: "Ты чо, образина, совсем нюх потерял?!". Утратившая нюх образина тут же бросилась на Макса с кулаками. Драка закончилась, едва начавшись. Переливчатый судейский свисток заменил собой команду "Брейк!", и Николай Петрович, арбитр матча и по совместительству тренер детской футбольной секции, изгнал супротивников с поля.

После игры, которую Ветлугин и С° выиграли с перевесом в два мяча, вспыльчивый недруг Макса в сопровождении опричной свиты явился во вражеский стан, взывая об отмщении. На защиту Дыбы железобетонной стеной встали его приятели. Завязалась нервная словесная перепалка, изобилующая оборотами вроде "Э, чо ты фармазонишь, а?!". – "А чо ты такой дерзкий?! Нарисовался – хрен сотрешь, что ли? Выпердыш кровавый!". – "Я тебя ща по стенке размажу!". – "Ты чо, маляр-штукатур, чтоб по стенке размазывать? Обломайся!". Обидные слова и взаимные упреки летели во все стороны, как искры бенгальского огня. Массовая потасовка могла вспыхнуть в любую секунду. Страсти вновь погасил прибывший к месту столкновения Николай Петрович, прогнав пацанов со стадиона и пригрозив сообщить о ЧП в их школы. После этого невысокий, но вертлявый, как обезьяна, то и дело сплевывающий под ноги собеседнику парнишка из лагеря агрессоров предложил: "Короче, сейчас давайте разойдемся, а в среду после школы встретимся у типографии – стенка на стенку. С каждой стороны – не больше 10 человек. Согласны?". Предложение было принято, благо и те, и другие учились в школе в первую смену.

Драки стенка на стенку между городскими мальчишками проходили у забора местной типографии – на пустыре, чей незатейливый вид украшали ржавые мусорные баки, холмики пустых картонных коробок и прочего бумажного хлама, а по вечерам – группки мирно выпивающих после напряженного трудового дня рабочих. Именно на этом пустыре, согласно легенде, некогда состоялась самая знаменитая и кровавая в истории города драка. Одни старожилы утверждали, что драка продолжалась три дня, другие говорили, что она длилась целую неделю. Но и те, и другие сходились во мнении относительно причины сражения: главный городской хулиган Юрка Кострецов по прозвищу Кость и местный спортсмен, призер юношеского чемпионата РСФСР по боксу, чье имя история не сохранила, не поделили девушку – красавицу-скрипачку с тонкими и нежными, как лепестки, пальцами. Очень скоро драка между сторонниками Кости и боксера переросла в масштабную битву. Отовсюду к пустырю сбегались старшеклассники, пэтэушники, студенты, молодые работяги и даже умудренные жизнью мужики-грузчики, пополняя ряды схлестнувшихся в смертельной схватке дружин, пока, наконец, пустырь не превратился в огромный копошащийся клубок человеческих тел. Это было настоящее поле брани: брань, проклятия и стоны носились над пустырем, поднимаясь к мутному солнцу, затянутому тучами взбаламученной сотнями ног пыли. Иногда из этого чудовищного муравейника ненависти выползали изнемогавшие от усталости и ран бойцы, отплевываясь кровью и выбитыми зубами. Собрав последние силы, они поднимались и шли домой. Там смазывали раны целебным йодом, обматывали их бинтами, жадно пили воду, рвали уцелевшими зубами хлебные краюхи и возвращались на пустырь, чтобы снова бить, бить, бить, шалея от запаха и вида крови… Милиционеры пытались остановить сражение, бесстрашно бросаясь в самую его гущу, но толпа, словно ненасытная тварь, пожирала их, и вот уже стражи порядка сами становились участниками драки, остервенело дубася непонятно кого непонятно за что. Один из милиционеров, кудрявый сержант-балагур, в итоге сгинул в этом месиве бесследно: когда все закончилось, на поле битвы не нашли ни его самого, ни даже кокарды с его фуражки. Стянутые к пустырю пожарные окатывали дерущихся водой из брандспойтов, но и это не помогало…

Спас мужчин города от самоистребления начальник местной милиции, осененный гениальной идеей. По приказу начальника на пустырь доставили девушку-скрипачку – ту самую, из-за которой все и началось. Голосом, полным мольбы и отчаяния, девушка крикнула в милицейский рупор: "Пожалуйста, остановитесь!". Мало кто из дерущихся услышал ее, но Кость услышал. Гаркнув на весь пустырь, как сто милицейских рупоров: "Ша! Хватит!", он, шатаясь, подошел к скрипачке, упал перед ней на колени и сказал, что подчинится любому ее приказу. И если она прикажет ему умереть, он умрет сию секунду, а если прикажет ему убраться прочь с ее глаз, он исчезнет и никогда впредь не потревожит ее покой. Потому что любит ее больше, чем жизнь и хулиганскую вольницу. Потрясенная до глубины души столь страстным и самоотверженным чувством скрипачка не могла не ответить Кости взаимностью и отдала ему свое трепетное девичье сердце и руку с пальцами тонкими и нежными, как лепестки.

Впоследствии Кость стал главарем печально известной банды налетчиков, грабившей ювелирные магазины, а скрипачка – его преданной спутницей. Во время очередного налета в московском переулке их ждала засада. Скрипачку смертельно ранили в перестрелке. Она умерла на глазах у Юрки со словами: "Сдайся легавым… Не хочу, чтобы ты умирал…". Кость выполнил наказ любимой и предал себя в руки правосудия. На допросах и в суде он полностью признал свою вину, однако на второй же день пребывания в колонии с голыми руками бросился на конвоира и был застрелен часовым на вышке. Скончался Кость с блаженной улыбкой на устах, видимо, предчувствуя скорую встречу в селениях небесных или в аду со своей скрипачкой. А боксер, которому скрипачка тогда предпочла Юрку, стал членом сборной Советского Союза, чемпионом Европы, счастливым мужем, отцом и уважаемым человеком. Так гласила легенда. Что было в ней правдой, а что – вымыслом, доподлинно неизвестно, но пустынную поляну у типографии в городе издавна называли Скрипачкой. Более удобного места для схватки мальчишкам было не найти, да и искать нужды не было.

Бойцовские пары в ходе "настенного" поединка складывались произвольно, по принципу "На кого глаз упадет", за исключением тех пацанов, чьи взаимные претензии друг к другу и стали причиной драки. Использовать ножи и кастеты, так же, как и бить упавшего наземь или запросившего пощады соперника, запрещалось. Главная опасность для драчунов заключалась в том, что в рядах противника могли оказаться "наемники" – специально вызванные для подкрепления дюжие старшеклассники, а то и взрослые ребята, уже закончившие школу. И как докажешь, что это нечестно? В драках стенка на стенку пацаны зачастую не знали даже имен и кличек своих соперников, не то, что их возраста. Таким образом, кому-то неизбежно приходилось биться с "наемниками" и обрекать себя тем самым на заведомое поражение. Но лучше было отдать себя на поругание "наемнику", чем отказаться от драки. Это было немыслимо, ибо означало навлечь на себя бесчестие и стать посмешищем всех городских мальчишек.

К счастью, оппоненты Дыбы, Толика, Перса и их соратников оказались людьми благородными: в условленный час на пустырь явилась та же ватага, что и на футбольное поле несколькими днями раньше. Один из бойцов оказался лишним (Дыбе удалось собрать под свои знамена лишь восемь приспешников). Лишнего поставили на "атасе", и стороны приступили к выяснению отношений. Надо было поторапливаться, так как драчунов в любой момент могли застукать взрослые. Толику в соперники достался тот самый вертлявый пацан, предложивший драку стенка на стенку. Свой невеликий рост и габариты он с лихвой компенсировал невероятной подвижностью: Тэтэ никак не мог попасть толком в эту юркую, возникающую то тут, то там фигурку бесенка. Впрочем, и сам Толик выпадов вертлявого до поры-до времени не пропускал. Соперники опасливо плясали друг против друга с согнутыми в локтях руками, как английские джентльмены на ринге. Справа и слева, между тем, слышалось пыхтение, хэканье и глухие звуки достигающих цели хуков, джэбов и апперкотов: пацаны вокруг трудились вовсю. Затишье в мини-дуэли с участием Толика также оказалось недолгим. Усыпив бдительность Тэтэ, вертлявый вдруг молниеносно саданул его ногой в живот. В следующее мгновение в ухе у согнувшегося пополам Толика бабахнула новогодняя хлопушка, взметнувшись перед глазами слепящими брызгами. Еще секунда, и его накрыл бы шквал добивающих ударов, однако Тэтэ, отшатнувшись в сторону, каким-то чудом не только сумел устоять, но и, действуя больше наугад, чем зримо, подсекающим движением рубанул ногой вертлявого по голени. Вертлявый, не ожидавший такой прыти от сломленного, казалось, противника, плюхнулся навзничь на пыльную бугристую землю. Вернуться в исходное положение и продолжить схватку ему не удалось: на пустырь откуда-то выскочили какие-то тетки в синих фабричных халатах с криками "А ну прекратите немедленно! Мы сейчас милицию вызовем!". Нарываться на близкое знакомство с капитаном Милогрубовым и его подручными не хотелось. Пацаны бросились к пасущимся в сторонке табунчикам своих дипломатов и, похватав их, разбежались кто куда.

Воссоединились они на соседней улице. Парней из соседней школы нигде не было видно. Довольный Перс сиял, как пряжка на ремне у дембеля. Быстро отправив своего легковесного соперника в нокдаун, он, игнорируя все законы и правила драки, несколько раз пнул его в грудь ("в грудак", как говорил Перс), от чего поверженного пацана, по словам безжалостного мажора, аж развернуло на земле, будто манекен. Дыба, которому одноклассники были обязаны баталией на пустыре, сокрушался, что, не успел, как следует, навешать своему обидчику. Колу Мартьянову, напротив, вполне хватило времени на то, чтобы бульдозером пройтись по своей несчастной жертве. Не обошлось и без ранений. Змей прижимал к разбитому носу платок. Венька с озабоченным видом аккуратно ощупывал шатающийся, как ему казалось, клык. Драться он пошел, потому что пошел Толик. А Толик поперся на пустырь из-за Перса: он не мог допустить, чтобы Перс, живописуя потом Нике подробности сечи у типографии и собственного героического в ней участия, упомянул ненароком, что Топчин струсил и не пошел драться. Если чего и боялся Толик, так это прослыть слабаком и трусом в глазах своей неприступной возлюбленной.

Потасовка на пустыре была последней дракой Тэтэ в школе. О чем он в тот момент, конечно, не догадывался.