Читать книгу: «Дорога в Аризону», страница 9

Глава 16

Иллюзий относительно неминуемого возмездия за свою несостоявшуюся авантюру Толик не питал. Он знал, что возмездие будет и будет оно скорым и безжалостным. Иначе и произойти не могло: и менее дерзновенные проказы в лучшей школе города никогда никому еще с рук не сходили. Спокойная же реакция на поступок Тэтэ нечеловечески хладнокровной Тамары лишь усиливала изводящее душу ощущение надвигающейся расплаты. Было в этом спокойствии, в этом демонстративном нежелании тратить время на уроке на глупую прищепку и ее схваченного за руку хозяина что-то зловещее. Так кошка продолжает мирно пить молоко из миски, вылизывает себе шерсть, точит коготки и не торопится приняться за бьющуюся в агонии беспомощную мышь, прижатую стальной пружиной возмездия к шершавой плахе. Кошка знает, что мышь никуда не денется. Зачем же, спрашивается, спешить отрывать ей голову, когда можно спокойно дождаться, когда придет хозяин и вытряхнет улов из мышеловки на пол перед твоим холодным розовым носом? Толику некуда было деваться, а Тамаре – незачем спешить.

Ощущение безысходности и предчувствие готовящегося заклания усилились, когда в конце учебного дня в кабинет заглянула Тася и объявила, что завтра на большой перемене состоится общешкольная линейка. "Это меня линчевать будут", – шепнул Толик Веньке, испытывая мерзкие ощущения в паху и ниже. "Думаешь, из-за тебя?.. – на белого трясущегося Веньку было жалко смотреть. – Может, другое чего?..". – "Полагаешь, у директрисы есть вопросы поважнее, чем ученик, пытавшийся задрать юбку преподавателю? Нет, Венька, я всеми фибрами своей задницы чувствую, что вече из-за меня созывают. Но ты не бойся: сказал же я, что тебя не сдам, значит, не сдам. Так что, не дрейфь, держи хвост пистолетом. И не только хвост". – "Да ладно тебе… Сам-то как выкручиваться будешь?". – "А хрен его знает, товарищ майор: собака след не берет, и вообще территория не наша… Короче, пока ничего в голову не лезет. Но время у меня еще есть, ночь впереди длинная, покалякать о делах моих скорбных, правда, не с кем, поэтому придется самому кумекать. Что-нибудь удумаю".

Линейки, как правило, проводились в школе по понедельникам: директриса напутствовала учеников в начале очередной рабочей недели, обращаясь к ним с краткой педагогической проповедью. Ученики во главе с классными руководителями гвардейскими шеренгами выстраивались по обе стороны коридора второго этажа. Натертый за выходные мастикой паркетный пол, горел, как генеральские эполеты царской армии, отражаясь в блистающих масляными красками советских орденах на маршальском кителе товарища Брежнева, чей гигантский портрет прежде висел на стене в торце коридора. Портрет этот некогда стал причиной серьезного переполоха среди высшего преподавательского состава школы. Дело в том, что на первом этаже здания, аккурат под товарищем Брежневым висел столь же масштабный портрет Ленина – без орденов, но тоже величавый. Поэтажное расположение портретов наводило на мысль, что руководство лучшей в городе школы при гороно ставит Леонида Ильича выше Владимира Ильича. Тогда как выше Владимира Ильича, понятное дело, никого и ничего быть не может. Когда какой-то обративший внимание на иерархическую ошибку в портретах учитель поделился своим шокирующим наблюдением с директрисой, то не только бросил, тем самым, зерна паники на бескрайние поля ее души, но и поставил перед руководителем практически неразрешимую задачу. Ленин, конечно, превыше всего, и, с этой точки зрения, существующая диспозиция портретов была недопустимой. Однако и менять Ильичей местами, убирать Ленина с первого этажа, где он был хорошо виден каждому вошедшему в здание, директрисе тоже не хотелось. Мало ли как могут истолковать это решение… И все же мощный аналитический ум школьной предводительницы нашел выход из непростой ситуации: перед портретом Брежнева установили небольшой, обтянутый кумачом пьедестал, на который взгромоздили гипсовый бюст Ленина. Ленин всегда впереди! Дилемма была решена.

В ноябре прошлого года портрет Брежнева все-таки пришлось снять и отправить в завхозовскую подсобку, заменив его портретом строгого человека в очках и темном костюме, с таким же, как у литераторши Тамары Кирилловны, рентгеновски холодным и проницательным взглядом – Юрия Владимировича Андропова. Орденов и медалей на пиджаке у Юрия Владимировича не было, однако его взгляд с портрета оказывал на шалунов едва ли не более дисциплинирующее воздействие, чем взгляд маршала Брежнева. Во время линеек портрет, взирающий на выстроившихся в коридоре учеников, в какой-то момент оживал и приходил в движение, начиная подрагивать, как и все здание, будто при легком землетрясении, смех и разговоры в шеренгах стихали, на лестнице слышались шаги Каменного гостя, и через несколько секунд к собравшимся выходил Иван Поддубный, одетый в женское платье, Юрий Власов с накладным бюстом, Самсон, остриженный под мальчика в советской парикмахерской за 20 копеек, но не утративший вместе с волосами богатырской силушки, – одним словом, выходила директор лучшей в городе средней школы Милогрубова Елена Геннадьевна или сокращенно ЛеГенда.

О, Екатерина Великая, самодержица Всероссийская, о, Елизавета Английская, королева Бесс, о, Клеопатра и царица Савская, о, величайшие из жен! Благодарите небеса, что не довелось вам узреть торжественный выход Елены Геннадьевны Милогрубовой к несовершеннолетним подданным ее! Иначе осознали бы вы всю ничтожность свою, отреклись бы от престолов и с воплем отчаяния разодрали бы себе груди ногтями своими ухоженными! Что вы, венценосные, можете противопоставить ЭТОЙ стати и ЭТОМУ величию, этому могутному телу, необъятному и благодатному, как сама природа, этим рукам и плечам атланта, этим персям куполообразным, на которых крохотной янтарной капелькой возлежит кулон размером со спелую сливу, этим очам всевидящим, этим ресницам-стрелам, с которых на царственные ланиты черным дождем падает тушь, этим алкающим зубам с кровавым отпечатком помады, который делает Легенду похожей на вампира?.. Для полноты ощущений не хватает, конечно, какой-нибудь узловатой бородавки на носу, но у сиятельной Елены Геннадьевны не было бородавок. А вот у завуча, худой востроносой грымзы, их было сразу две: видимо, одна из этих бородавок была подарена директором. Зато на шее у Легенды протянулась тропинка маленьких темных родинок – словно следы от укуса кого-то из ее друзей-вампиров, который не удержался и цапнул эту сочную аппетитную плоть. И как ученики его понимали!

Если что в облике директрисы и имело невыдающиеся размеры, так это волосы – коротко стриженые, жесткие, медного цвета. Но впечатление чего-то мелкого и незначительного они не производили. Напротив, короткая суровая прическа, будто шлем, гармонично венчала голову этой удивительной женщины-воительницы.

Говорили, что в молодости Елена Геннадьевна занималась метанием диска и даже имела какой-то там разряд по легкой атлетике. Толик в этой связи замечал, что слово "легкая" с директрисой ну никак не ассоциируется, но коли сведения верные, тогда Легенда, надо думать, выступала на соревнованиях под псевдонимом "Тамара Пресс"⁵. Серега Змейкин давал другое объяснение феноменальным физическим данным директрисы: было известно, что она родом из Сибири, а в сибирских деревнях, как компетентно заявлял Змей, в качестве питьевой воды используют исключительно талый снег, а младенцам в молоко подмешивают медвежью кровь, чтобы они росли здоровыми и сильными. Отсюда, по версии Змея, собственно, и произошло выражение "кровь с молоком".

По школе Легенда передвигалась исключительно в туфлях на низком и толстом, как копыто, каблуке – не только потому, что не хотела подавать дурной пример старшеклассницам, коим сама же запретила туфли в школьных стенах, но и потому, что опасалась высоких каблуков после того, как неосторожно погубила в свое время пару ни в чем не повинных румынских туфель. Утонченные и грациозные туфельки со стройными каблучками длиной 7 см и игривыми бантиками на носах принесла в школу учительница младших классов Рита. "Знакомая достала по блату, – пояснила Рита. – Хочет продать, потому как деньги нужны. Вот просила узнать: не возьмет ли кто. Туфли не ношеные ни разу, только мерили их". – "А сама почему не берешь?". – "Да я бы с удовольствием, но не мой размер, девчонки, прямо, как назло". Дамы в учительской по очереди натягивали туфельки, как Золушкину хрустальную обувку, ахали, восхищались, сокрушались, вертели импортное чудо в руках, гладили, нюхали черную блестящую кожу, разве что на зуб не пробовали. Туфли нравились всем без исключения, но желающих купить их не находилось: кому-то не подходил размер, кому-то – цена. И тут в учительскую, как на грех, заглянула Легенда, также пожелавшая принять участие в примерке. К изумлению всех присутствующих, произведение румынских мастеров пришлось директрисе впору: несмотря на гренадерские габариты она, подобно Петру I, имела миниатюрную ступню. Надев туфли, Елена Геннадьевна встала, оглядела обувь, притопнула одной ногой, потом – другой и хотела, было, пройтись, но не успела, так как каблуки сложились под ней бесшумно и мягко, будто пластилиновые… После недолгой паузы в учительской поднялись гвалт и кудахтанье, как в курятнике, куда ворвалась лиса. Еще через 10 минут заплаканная Рита мчалась в расположенную неподалеку обувную мастерскую, сжимая в руках кулек с раздавленными туфельками. Заграничный товар, к счастью, удалось реанимировать советскими сапожными гвоздями, Рита, приняв изрядную дозу валерьянки, тоже пришла в себя, однако все примерки в учительской или, как говорили школьники, в "мучительской" дамы отныне устраивали, предварительно выставив за дверь часового, предупреждавшего их о приближении начальницы.

Муж Елены Геннадьевны, капитан, начальник детской комнаты милиции, разительно контрастировал с супругой – сухощавый, подтянутый, тонкий. Что, впрочем, не мешало пацанам бояться его, так же, как и жену. Пацаны шутили, что у капитана с женой семейное предприятие с педагогическим уклоном: нерадивый школяр сначала попадает в крепкие руки жены и, если не поддается перековке, то отправляется прямиком в руки мужа. Капитан Милогрубов был грозой городской шпаны. Нескольких особо хулиганистых и безнадежных юнцов он уже определил в колонию для несовершеннолетних. При этом, по возвращении юных правонарушителей из острогов, всякий раз активно устраивал их судьбу на воле: подыскивал нормальную работу, добывал абонементы в спортзал, брал с собой на рыбалку, водил к себе домой на семейные обеды, одним словом, делал все для того, чтобы преступные рецидивы не повторялись, и бывший каторжанин стал приемлемым членом общества.

"Парни, а ведь, если вдуматься, этот мужик – счастливейший из смертных, – говорил Толик, наблюдая из окна за тем, как капитан Милогрубов на вишневой "ниве" заезжает за супругой в школу. – Он единолично обладает таким богатством, как тело Елены Прекрасной. И может наслаждаться им хоть каждую ночь – кататься по нему, как по лужайке, и прыгать, как на батуте". "А ты хотел бы оказаться на его месте? – спрашивал Макс Дыба. – Хотя бы один разок? Что бы отдал за это?". – "Ничего. Не хотел бы я оказаться на его месте. Для меня это, конечно, была бы волшебная ночь, но первая и последняя в моей столь многообещающей жизни. На рассвете я бы обессилел и умер от физического истощения. И Легенда придавила бы меня своим телом, как могильной плитой". "Ну, ты сказал – как в лужу пернул! – смеялся Дыба.  – На рассвете… Хвастун ты, Толян! До рассвета ты бы не дотянул. От силы на полчасика тебя бы хватило!".

Обращаясь к ученикам на линейке, Елена Геннадьевна называла их "отроками", что породило скороговорку "Отрок, будь к учебе строг, не слушай рок и в срок учи урок!", ставшую неофициальным школьным девизом. Помимо понедельников директриса проводила линейки и перед такими важными в жизни школьников событиями, как праздники или каникулы либо, во внештатном режиме, – в случае какого-нибудь ЧП. Не было сомнений, что на сей раз поводом для сбора учащихся стала именно внештатная ситуация, виновником которой был он – Тэтэ. Ничего путного в свое оправдание за то недолгое время, что ему оставалось жить на белом свете, он, естественно, не придумал; ночь провел, беспокойно ворочаясь на кровати, как принцесса на горошине, и на следующее утро явился на гильотинирование с серым лицом, которому тщетно пытался придать спокойное выражение. "Толян, ты как?", – спросил измученный страхом Венька. "Сойдет, – шепнул в ответ Тэтэ. – Прикинусь дурачком, стану твердить, что какое-то помрачение на меня нашло, что осознал и раскаиваюсь, а там будь что будет". При появлении Легенды он не смог заставить себя посмотреть ей в глаза и прочесть в них свой приговор, воззрившись вместо этого на елочный паркетный узор. "Отроки мои, – начала директриса своим ровным гудящим басом, которому мог бы поаплодировать Шаляпин, – мы проучились уже почти месяц в новом учебном году, но, по-моему, не все из вас это заметили. (Вот сейчас она вытащит Тэтэ на лобное место. Твой последний выход, шут!). У меня такое ощущение, что многие из вас мыслями еще на каникулах. Вместо того, чтобы закатать рукава (…они пытаются закатать юбки учителям. Вот сейчас, сейчас…) и взяться за работу, они продолжают валять дурака и резвиться, словно в пионерлагере. Таким потерявшимся во времени и пространстве гражданам я хочу сообщить, что на календаре у нас не июль-месяц, а конец сентября, а это значит, что думать нужно только об учебе. Времени на раскачку у нас с вами нет – ни одного дня. Четверть и полугодие пролетят очень быстро". Директриса вещала, призывая собравшихся выбросить из головы ненужные, отвлекающие от занятий мысли, чтобы потом горько не пожалеть об упущенном времени и не стать жертвами суровых, но справедливых штрафных санкций с ее, директорской, стороны, и закончила объявлением о назначенном на послезавтра субботнике по уборке территории школы. По шеренгам прошелестел еле слышный вздох сожаления, тут же придушенный жандармствующими классными руководителями. Фамилия Толика так и не была озвучена. "Вопросы есть, отроки?", – поинтересовалась Легенда. (Какие вопросы, родная?!. Давай отпускай народ с Богом, страсть как хочется учиться и готовиться к субботнику!..) "Вопросов нет. Прекрасно. Тогда за работу!". Толик, вспотевший и счастливый, чувствуя себя пациентом, чья температура с 39-ти градусов вмиг упала до 36-ти, повернулся было к испытывающему такое же неземное облегчение Веньке, как вдруг услышал над ухом иерихонский глас директрисы: "Топчин, пошли со мной!".

Кабинет Легенды находился на первом этаже. К нему вел угрюмый и узкий (двое с трудом могли разминуться) проход, освещаемый люминесцентной колбасой под потолком. На языке школьников этот бункероподобный тоннель назывался "коридором смерти", а кабинет директора – "смертью в конце тоннеля". Хотя в самом кабинете было светло и уютно, пахло чаем и духами "Дзинтарс". К похожему на комод директорскому столу перпендикуляром был приставлен овальный стол, за которым рыцарями овального стола рассаживались учителя во время совещаний. У окна в затуманенном стоячем саркофаге из оргстекла высилось знамя школы. "Садись, Топчин", – сказала Легенда, притащив Толика в свою берлогу. Тэтэ, у которого несколько минут назад перед носом помахали царским указом о помиловании, а потом отменили его, обреченно опустился на стул. Легенда достала из ящика стола злосчастную прищепку. "Твое?". – "Мое…". – "Где взял?". – "Сам сделал". – "Для чего?". – "Так, пошутить…Помрачение какое-то на меня нашло, Елена Геннадьевна… Я осознаю всю глупость своего поступка и раскаиваюсь. Честное слово". – "Хор-ро-ош, ничего не скажешь". (Легенда поправила янтарный кулон, почти сгинувший в расщелине между грудями-валунами. Толик почему-то вспомнил, как в далеком сопливом детстве считал, что сердце у женщин находится не в грудной клетке, как у мужчин, а в левой груди, пока Славик Ветлугин во втором классе не просветил его. "Ты дурак, что ли? – прямо спросил тогда Славик. – Им ведь грудь отрезать могут на операции. Так вместе с сердцем, что ли?"). "Не ожидала от тебя, Топчин, – Легенда сотрясала воздух в кабинете голосом, грудями и всем своим неимоверным туловом. – Я думала, ты взрослый разумный человек, родители у тебя такие солидные люди, ответственной работой заняты, а сын в школе дурошлепством мается!.. В игрушки еще не наигрался, деточка? Еще раз так поиграешь –  вылетишь и из школы, и из комсомола, уяснил?". – "Да. Извините меня, пожалуйста, Елена Геннадьевна". – "Извинишься перед Тамарой Кирилловной. Только обязательно, Топчин: я у нее спрошу, извинился ты или нет. Завтра в 11 часов придешь ко мне с кем-то из родителей, а сейчас отправляйся на урок".

Глава 17

Родители Тэтэ по-прежнему жили в обстановке напряженного молчания, которое все пуще давило на мозги и нервы. Отец все так же являлся домой, как пушкинский Герман, после полуночи и исчезал по выходным. Отчуждение между ним и матерью нарастало. Да и с Толиком отец за весь этот месяц общался лишь раз – 2 сентября, когда он вернулся с работы, вопреки сложившейся традиции, не слишком поздно и с не слишком вороватыми глазами. "Как дела?", – спросил отец Толика, проводящего время в обществе "Королевы  Марго". – "Как всегда, пап: хуже, чем хотелось бы, лучше, чем могло бы. Шутка! Все нормально". – "Вам в школе про самолет корейский ничего не говорили?". – "Нет… А в чем дело?". – "По телевизору, радио ничего не слышал?". – "Нет… А что случилось?" (Эти два дня он вообще ничего не видел и не слышал, переживая свое первосентябрьское фиаско сначала в школе, а потом – в парке аттракционов). – "Наш истребитель вчера на Дальнем Востоке сбил южнокорейский пассажирский самолет. "Боинг". Он нарушил советское воздушное пространство и не отвечал на запросы". – "Пассажирский?.. То есть, там внутри пассажиры были?". – "Да, и много". – "И…что?.. Все погибли?". – "Не знаю. Наверное. Но ты же, понимаешь, сын: иностранный самолет внезапно отклоняется от курса, нарушает воздушную границу, причем – в районе, где находятся наши стратегические объекты, на запросы не отвечает, на предупредительные очереди в воздух и требования сесть на наш аэродром не реагирует … Что наши должны были подумать? Ты же понимаешь, что это могла быть диверсия: под видом пассажирского самолета могли запустить самолет-разведчик. Наши его, кстати, за разведчика и приняли: американцы в том районе постоянно отираются. Или того хуже могло быть – бомбардировщик с какой-нибудь ракетой на борту. Шарахнул бы по наземным ядерным объектам и ушел к себе на базу. Так что, наши сделали все правильно. Другого выхода не было. Имей в виду, если кто-то вдруг что-нибудь другое болтать станет". – "Ну, да…конечно, ты прав, пап. Я все понял".

С тех пор они с отцом почти не разговаривали, ограничиваясь спорадическими "Привет!" – "Пока!", к чему Тэтэ, сам того не замечая, начал привыкать. Однако на сей раз нелицеприятного разговора было не избежать. Толик попытался уговорить деда пойти с ним к директрисе, но дед, всецело поглощенный новой идеей – возведением в городе масштабного памятника героям битвы за Москву, отказался закрыть внука своим орденоносным телом: "Нет, Толик, завтра в 11 никак не смогу. В это время я должен быть в горисполкоме".

Пришлось идти с повинной к матери. "Что ты там натворил?", – спросила мать. – "Да так, ничего особенного… Баловался на уроке". – "Что значит "баловался"?". – "Детство в голову ударило. Тебе директор все расскажет, мам". – "А ты сам рассказать не хочешь?". – "Да нечего рассказывать, ну, правда, ерунда какая-то…". – "Да?.. Посмотрим, что за ерунда. Из-за тебя буду завтра у начальницы отделения отпрашиваться, а мне перед ней лишний раз унижаться не хочется".

Однако подлинное унижение ждало мать в кабинете директора школы. После долгого и нудного словесного препарирования Толика, который сидел перед очами Легенды рядом с матерью и о котором говорили, главным образом, в третьем лице ("Я надеюсь, Светлана Николаевна, вы понимаете мою озабоченность: все-таки у него выпускной год на носу". – "Безусловно, понимаю, Елена Геннадьевна, и очень признательна вам за то, что вы своевременно ставите меня в известность о его фокусах"), они, наконец, вырвались из директорских застенков. Мать, удостоверившись, что их никто не видит, дала сыну несильный подзатыльник: "Вечером поговорим!".

Вечером никаких разговоров не было: мать отхлестала сына яростным криком, срывая долго копившееся раздражение и обиду на отца, понимая это и чувствуя в глубине души, что не совсем права. В качестве наказания она определила Толику запрет на прогулки и посещения драмкружка в течение двух недель. "Мам, ну, а драмкружок-то здесь причем?..", – возроптал он. "Без "мам"! – отрезала мать. – Я ничего не имею против драмкружка, как и против твоих прогулок во дворе. Но ты наказан! Две недели посидишь дома, уроками займешься. Я лично каждый вечер проверять буду!".

Отец, которому мать днем позвонила на работу и, видимо, нарушила его вечерние амурные планы, лишь мрачно спросил сына: "Ну, и к чему ты все это затеял?". – "Так, пошутить решил… Глупая затея, согласен". – "Еще раз так пошутишь, я возьму палку и все ребра тебе переломаю". В реальность отцовской угрозы Тэтэ не поверил: родители никогда не били его. Но лаконичность и угрюмый тон отца, с которым они всегда говорили по-товарищески спокойно и дружелюбно, произвели на него гнетущее впечатление.

Подсластил пилюлю родительского негодования дед. "Перед барышней какой-нибудь отличиться хотел?" – догадался он, оставшись с внуком наедине в их комнате. Вилять и отнекиваться было бесполезно. "Да", – признал Толик. – "Ну, и как? Оценила?". – "Не-а". – "Не падай духом, Толик. Оценит. Обязательно оценит. Но, конечно, не такие глупости, как та, что ты отчебучил. Глупостями девушку не завоюешь. Глупыми поступками девушку, наоборот, лишь оттолкнуть можно. Хорошие девушки ценят серьезных и умных парней". В женском вопросе дед и Генрих Пуповицкий явно стояли на разных философских позициях.

Пацанам в школе, забросавшим Толика взволнованными вопросами о визитах к директору, он бодро отвечал: "Вроде пронесло!". Он не знал, что директриса подумывала пропесочить его еще и на общешкольном комсомольском собрании и для вящей назидательности объявить ему выговор с занесением в учетную карточку члена ВЛКСМ. Однако собирать всех комсомольцев школы в актовом зале и мусолить тему прищепки, задранного подола женского платья… Точнее, подола, который едва не был задран… Могла возникнуть чересчур двусмысленная и щекотливая ситуация, абсолютно не нужная подростковым умам и душам. Легенда чуяла это своим многоопытным преподавательским нутром и потому решила на сей раз обойтись без показательной комсомольской порки.

Впрочем, и одним лишь вызовом родителей в школу приговор Толику не исчерпывался. Последнюю педагогическую розгу на его спину опустила Таисия Борисовна на классном часе. Классный час был неизменной отрыжкой каждого понедельника, превращаясь, по сути, в дополнительный урок по окончании всех уроков в этот день. Школьники прекрасно понимали значение расхожего выражения "Понедельник – день тяжелый". Лично для них каждый понедельник был отягощен двумя гирьками. Гирькой поменьше была 15-минутная политинформация перед первым уроком, из-за которой в школу нужно было приходить на четверть часа раньше. Ответственный за политинформацию в этот день, изучив предварительно свежие статьи "Правды" и "Известий", докладывал потрясенной аудитории о новых происках стервятников империализма и манифестациях измученных рабскими условиями труда шахтеров и докеров в несчастных капиталистических странах. Гирькой побольше был пресловутый классный час, на котором классная руководительница в увлекательном стиле "тары-бары" (они же – "ля-ля-тополя") обсуждала насущные вопросы школьной тактики и стратегии со своим учебным взводом. Лишь тем и хороши были эти классные часы, что на них не нужно было отвечать домашнее задание. Хотя к ответу учеников все же призывали. Пришлось отвечать за свои прегрешения и Тэтэ. Шалость на уроке литературы стоила ему, как возвестила Тася на классном часе, недели каторжных работ в качестве единоличного дежурного по классу. Бездушное решение, за которое Тасе, безусловно, пришлось бы отвечать перед своей совестью, если бы она у нее имелась… Дежурные ведь не только рапортовали учителям об отсутствующих по болезни учениках, не только следили за опрятностью доски и наличием мела перед началом каждого урока: по окончании занятий они ретиво, дабы успеть к приходу учащихся во вторую смену, наводили порядок в кабинете, закрепленном за их классом, – мели пол, мыли доску и подоконники, поливали цветы в горшках ключевой водой из туалета. Обычно мальчишки, считая уборку делом нечистым, унизительным и бабским, по-хоккейному гоняли шваброй по паркету скомканную бумажку, пока девочки, громко возмущаясь и протестуя всем своим девичьим естеством против мужской наглости и лени, возвращали кабинету первозданную стерильность. Толику в его ситуации рассчитывать на соседку по парте Бряхину не приходилось. Непосильное ярмо дежурства по классу, в сравнении с коим рабский труд шахтеров и докеров в капстранах выглядел сносной работенкой, всю учебную неделю он должен был влачить один. Но и это было еще не все. Злопамятная Тася, припомнив Тэтэ его опоздание на политинформацию на прошлой неделе, обязала его проводить политинформации в течение целого месяца – четыре понедельника подряд! "Таисия Борисовна!..", – взмолился возмущенный неутихающим произволом классной Толик. – "Все, все, Топчин! Закрыли тему! Ты у нас любишь болтать всякую ерунду, вот и будешь болтать ту ерунду, которую нужно! То есть… я хотела сказать, будешь рассказывать классу о важных событиях в стране и мире". – "Почту за честь! Но, Таисия Борисовна, я все-таки хотел бы объясниться. Да, я опоздал на прошлую политинформацию, склоняю покаянную главу, но это было мое единственное опоздание!". – "В этом учебном году – единственное, Топчин. Пока единственное". – "Оно и останется единственным, клянусь своим подорванным здоровьем!". – "Я буду очень рада. Все! Закончили этот разговор, Топчин!". – "Конча…, извините, заканчиваю, Таисия Борисовна! Я только хотел еще сказать, что мое опоздание на политинформацию, каким бы гнусным и противозаконным оно ни было, все же не делает меня политически безграмотным членом общества. Потому что я знаю главное, что должен знать каждый советский школьник и вообще советский человек. Я знаю, почему коммунистическая доктрина в итоге всенепременно одолеет капиталистическую". – "И… почему же?..". – "А вы разве не знаете? Хм, странно… Ну, что ж, я готов вкратце изложить. Вы позволите?". Тэтэ прошагал к доске, повернулся к предвкушающему потеху классу, пасторски сложил перед собой ладони (этот жест он подсмотрел у артистов на творческих вечерах в Доме культуры) и, откашлявшись, заговорил: "Итак, чего хотят коммунисты? Чего хотят советские люди, строящие коммунизм? Чтобы не было богатых. Потому что под словом "богатство" мы подразумеваем не материальные ценности, а нечто иное, неизмеримо более ценное. Запад – наш антипод, следовательно, он хочет, чтобы не было бедных. Главная цель любого омерзительного в своей меркантильности буржуа – стать богатым, заполучить любыми средствами кучу денег, чтобы не работать, а целыми днями валяться на палубе яхты, пить виски и курить "Кэмел". В этом заключается их заветная, примитивная и бездуховная мечта. Допустим – я подчеркиваю, допустим – эта мечта осуществилась. Бедных не осталось, кругом – одни богачи. А что это значит? А это значит, что никто не работает. Зачем работать, если все и так богаты? Иссохшая рука бедности не тащит людей каждое утро на заводы и фабрики, на поля и плантации, на панель и на паперть. Потому что бедности нет, она побеждена, как чума. А если никто не работает, значит, в обществе нет товаров, одежды, еды – их просто некому производить. При этом, у каждого индивида есть собственная куча денег, но что с ней делать, он не знает – купить на эти деньги ничего нельзя, ибо, напоминаю, ничего нет, так как никто не работает и не хочет работать. И даже в качестве туалетной бумаги эти деньги использовать нельзя, ибо кушать нечего и, следовательно, нет повода ходить в туалет. Нонсенс! В результате, люди мрут от голода, вшивеют, дичают и дружно маршируют обратно в первобытнообщинный строй и – далее со всеми остановками, превращаясь сначала в обезьян, а потом – в беспозвоночных, согласно теории эволюции Дарвина. А перед нами, людьми, строящими коммунизм, такой проблемы – "Куда девать деньги" – не стоит. Мы стремимся к тому, чтобы денег вообще не было. В итоге, нас ждет коммунизм, а их – убогая жизнь в виде амеб и инфузорий в мировом океане!".  Тэтэ торжествующе уставился на Тасю. Одноклассники, очарованные короткой, энергичной и блестящей речью, хихикали, прикрывая рты руками. Тася озадаченно молчала. Она понимала, что Топчин опять скоморошничает, говорит что-то не то, но что именно "не то" он говорит, она не понимала. Не могла понять, в чем подвох, и не могла поэтому осадить болтливого ерника. Не станешь же, в самом деле, ругать школьника только за то, что он заявляет о неизбежной победе коммунизма… "Несколько упрощенная теория, но вывод правильный, – выдавила, наконец, классная. – Садись, Топчин, спасибо. И угомонись уже: тебя сегодня слишком много. Так, у меня объявление: в следующую субботу, если погода будет хорошей, мы идем в поход!".