Читать книгу: «Семь мелодий уходящей эпохи», страница 5
Едоки мороженого
В эпоху тотального дефицита дела с мороженым в столице обстояли немного лучше, чем, например, с сосисками или зеленым горошком в районном продмаге.
Мороженое в нашей палатке на улице Винокурова было почти всегда. «Почти всегда» означает, что отправившись за мороженым, можно было купить его с большой долей вероятности. Другими словами, какое-то мороженое было, но хотелось совсем другого. Молочные или сливочные брикеты за 13 или за 11 копеек покупались совсем в последнюю очередь еще и потому, что дети нашего калибра не грызли мороженое зубами, а старательно слизывали по периметру, ровняя зубами уже только вафли. Лизательный процесс не был быстрым, и мороженое, нагретое июльским солнцем и детскими пальцами, начинало стремительно таять и капать на майки, шорты, голые коленки, течь по рукам до самых локтей, превращая к концу акта даже самого шустрого едока в беспомощную липкую замурзыку.
Совсем другое дело, если в палатке давали фруктово-ягодное за 9 копеек. Оно было самым любимым в нашем дворе. Круглую этикетку со стаканчика нужно было обязательно прилепить на металлический шкаф с проводами от светофоров, а уже потом бежать со стаканчиком во двор, чтобы в укромном месте на лавочке под деревом в кругу друзей возюкать в стакане шершавой древесной палочкой, точно такой, какие в детской поликлинике использовались в лаборатории, куда относят мочу в майонезных банках и завернутые в обрывок газеты спичечные коробки.
Очень нас радовало эскимо за 11 копеек, вафельный стаканчик с кремовой розочкой за 19 и мороженое представительского класса «Лакомка» за 28. В раннем возрасте трудно быть гурманом, и мы не выясняли какого хладокомбината «Лакомка». Уже много позже я узнал, что самая лучшая «Лакомка» от комбината № 8. Мы же брали любую, какая была в продаже, при условии, что родители дали денег с запасом. Если предполагалось коллективное поедание, то покупали из расчета «вкусное и много», это, опять же, фруктово-ягодное по несколько стаканчиков на брата.
Самое вкусное и желанное мороженое случалось в нашей палатке очень редко и стоило оно 15 копеек. Это был вафельный рожок или фунтик. У этого мороженого были совершенно сумасшедшие вафли – сладкие и бесконечно хрустящие.
Очень нас расстраивало мороженое цитрусовое и стаканчик вафельный или в бумаге без розочки за 20 копеек.
Впрочем, кажется, я бы сейчас и тараканов сушеных съел без горчицы за возможность на несколько минут оказаться десятилетним в нашем московском дворе в окружении пацанов, большинство из которых давно умерло.
В классе пятом мой одноклассник открыл мне по дружбе одну маленькую тайну. Оказывается, в его доме на первом этаже располагается продуктовая база-холодильник, и если прийти туда в момент разгрузки и помочь рабочим сгружать коробки, то они обязательно потом угощают мороженым.
Он не обманул меня, когда мы подбегали к его дому, разгрузка шла полным ходом. Мы остановились у эстакады и предложили хмурым грузчикам свои услуги, объяснив это таким естественным и искренним пионерским желанием помогать старшим везде и практически во всем.
Рабочие не доверили нам ящики, но наша искренность и настойчивость их подкупила. Машина еще не была разгружена, а нам уже вынесли в большой железной миске розочки от стаканчиков за 19. Целая миска разноцветных, потерявших форму розочек, из которых образовалось несколько бесформенных шматков волшебной вкуснятины.
Мы начали есть этот крем жадно, но процесс оказался недолгим. Минут через пять наступило насыщение, а потом и вовсе нас стало мутить от обилия чистого маргарина и свежего воздуха.
Вечер того замечательного дня я провел в туалете, друг мой тоже пострадал от алчности. В остальном, этот день я вспоминал всегда, когда видел стаканчики с розочкой, до самого их исчезновения вместе с другими артефактами развитого и не очень социализма.
«Наши» немцы
Два немецких фашиста в знакомой по фильмам щегольской серой форме, в фуражках с уносящимися к небу тульями держали под руки мою бабушку Нюшу. Милая бабушка почти висела на их руках – грузная, хватающая ртом дыхательный воздух и красная лицом от близости вероятного сердечного приступа.
Обидно, что не случился в тот момент в квартире рисовальщик социалистического реализма, иначе явил бы он миру холст сокрушительной событийно-сюжетной силы под названием «Москва, 1966 год. Офицеры вермахта на улице Орджоникидзе, дом 9». Справедливости ради нужно сказать, что название «Не ждали» подходит в этом случае еще лучше.
Известно, что немой сценой исключительно выразительно закончился гениальный художественный вымысел великого малоросса. В нашем случае именно немая сцена явила начало достаточно примечательного эпизода из жизни моих родителей и их друзей времен моей мелколетней бытности.
Впрочем, самое начало случилось накануне глубокой ночью, когда мой папа в состоянии «на бровях» выпал из общежития литинститута на улице Добролюбова и, включив внутренний автопилот, лег на курс по направлению к дому.
Утром он был тих и бесконечно добр со всеми. Мама заботливо меняла ему компрессы, но, проходя мимо меня, исполняла театральный апарт, сообщая мне, что очень злится на этого негодяя. «Этот негодяй» при этом возлегал в позе поэта Некрасова времен «Последних песен» на бабушкином диване в большой проходной комнате нашей хрущевской обители. Он драматически возгудал как и подобает настоящему больному. Свет яркого июньского дня резал ему глаза, но он просил не закрывать шторы, так как солнце помогает ему восстановить ключевые события порочной ночи.
– Люся! Беда, беда. – Папа неожиданно сел и принялся ногами искать тапки. – Беда, Люся, беда.
– Какая еще беда? Ключи не потерял, портфель на месте, а рубль с мелочью я сама у тебя из кармана выгребла.
– Мне кажется, к нам сегодня в три часа придут немцы.
– Ты с фантастами вчера пил, или у тебя белая горячка начинается?
– Я пил с великим поэтом Колей Рубцовым, Эдик был и еще прозаики какие-то, а немцев я встретил в метро. Они не писатели, они военные. Немецкие офицеры, понимаешь, любимая моя и дорогая женщина? Они из ГДР, а в Москве учатся в академии, так кажется.
Дорогая женщина, прожившая в войну два года под оккупантами в деревне в Тульской области, услышав о немецких офицерах немедленно поменяла лицо, настроение, голос, поступки. Прежней от моей привычной мамы осталась только одежда.
– Как ты мог, пьяная скотина? Зачем ты это сделал?
Она присела на край дивана, для небольшого отдыха перед дальнейшим развитием событий. На исполненном благородной ярости лице появились начальные слезы.
– Я услышал в метро божественный язык Гете, Гегеля, Канта. Я потянулся к ним как духовный брат. Я помог им со схемой метро. Я хотел отшлифовать мой немецкий, наконец!
– Вчера отшлифовал, а сегодня, значит, полировать их позвал?
Мама плакать передумала, но дабы показать отцу степень его вины и своего разочарования им, осторожно замахнулась на него кухонной тряпкой.
Отец допускал, что адреса он немцам не дал, а если и дал, то по причине зыбкого состояния написал его неправильно, или вообще немцы согласились для приличия, а потому и не придут вовсе.
– Немцы придут! – в голосе мамы я неожиданно уловил и бытийную мудрость, и душевную усталость, и даже определенную обреченность. – Я уж эту сволочь хорошо знаю.
Совершенно неожиданно у моих родителей появился план. План нехитрый, но проверенный исторически. Если приходит враг и нет возможности дать ему отпор, нужно отступить. До прихода вероятных гостей оставалось достаточно времени, но мои родители принялись судорожно собираться в гости. Я экстренно привел с дворовой скамейки бабушку, и родители наказали ей дверь немцам не открывать, к окну не подходить, дабы у гостей возникло ощущение покинутого остывающего жилища.
– Как же так, девка, совсем не по-человечески с людьми поступаете. Твой научник насвинячился, пригласил людей в гости, а теперь вы из дома убегаете.
– Это немцы, мама. И не убегаем мы, а в гости едем.
Признаюсь, что и я чувствовал неловкость и даже неправильность от развития ситуации, но радость предстоящей встречи с моим приятелем, сыном друзей моих родителей, быстро испарила ненужный туман возникших было гуманитарных сомнений.
Квартирный звонок проснулся ровно в три. Почему бабушка Нюша порушила стройный план и немедленно распахнула перед немцами дверь – осталось навсегда не проясненным эпизодом из ненаписанных семейных хроник.
– Гутен таг! Хи либт Толикь? – вероятно, так звучала первая фраза гостей.
Бабушка очень обрадовалась единственному знакомому слову с неожиданным мягким знаком на конце почти родного имени и немедленно принялась налаживать разведенные было мосты интернациональной дружбы.
– Я теща Толикь, а Толикь тут нет, Толикь там!
Бабушка широко повела рукой в сторону подъездного электрического щитка. Немцы ничего не поняли, но в свою очередь очень обрадовались, что имя Толикь имеет отношение и к квартире, и к пожилой полной фрау, что открыла им дверь.
Почти сразу бабушка Нюша приняла неожиданное для себя решение проводить немцев туда, где укрылся Толикь. Путь не далекий и не сложный для обычного человека, но для моей бабушки, страдающей много лет серьезной тахикардией, это был отчаянный и очень жертвенный поступок.
Итак, два немецких фашиста в знакомой по фильмам щегольской серой форме, в фуражках с уносящимися к небу тульями держали под руки мою бабушку Нюшу.
Немая сцена была короткая, но убедительная. Немцы почтительно ввели в квартиру фрау-бабушку и приступили к знакомству. Квартира наших друзей славилась огромным коридором, в конце которого затаился и я с приятелем, наблюдая с удивлением сцену неожиданного коллаборационизма взрослых. Вероятно, только отсутствие в тот момент под рукой убедительного огнестрельного оружия позволило нам впоследствии не попасть в пантеон пионеров-героев с описанием несложного, но неожиданного подвига двух советских школьников через двадцать лет после великой победы.
Совсем скоро квартира стала наполняться волшебным ароматом узбекского плова. Русская водка, вкусная еда и суммарный школьный багаж немецких слов наших родителей уже через час сообщил нашим детским ушам, что застолье будет долгое и глубокое, а значит, у нас есть бездна времени для бесконтрольного совместного досуга.
Наверное, настало время рассказать о главных героях моего повествования.
Два офицера армии ГДР приехали в Москву на учебу в какую-то высшую политическую академию. Гюнтер – стройный высокий брюнет с тонким аристократическим лицом, внимательным и даже волевым взглядом. Такие офицеры знакомы каждому советскому мальчишке по фильмам. Они подчеркнуто вежливы, умны, брезгливы и обязательно коварны. Они и летом не снимают лайковые перчатки, не выпускают из руки стек и на мир окружающий смотрят через бликующий круглый монокль. Такие офицеры всегда принимают радикальные решения – пытать, расстреливать, вешать.
Второго немца звали Ганс. Невысокий и плотный, рыжеволосый с длинными белесыми ресницами, картофельным носом и волосатыми руками. Он мне всегда представлялся в сдвинутой на затылок растопыренной пехотной пилотке, с красным лицом, мокрой от пота шеей и обязательно с пучками одуревших от страха кур, которых он держал за ноги в широко разведенных руках. И совсем редко я представлял его с губной гармошкой, зажатой в огромном кулаке. Он не казался мне коварным и опасным, но от этого не переставал быть немцем. Собственно, Ганс и Гюнтер игривой волею судеб просто идеально были подобраны для иллюстрации генеральных типажей немецко-фашистских оккупантов моей родины.
Проживали наши немцы в общежитии. Обретенный на время учебы в Москве холостяцкий быт тяготил их, питались они все больше консервами и хлебом, очень скучали по своим близким и милому сердцу привычному быту.
Первый гостевой опыт показался всем очень удачным, а потому немцев на следующие выходные мой отец вновь пригласил к нам домой. Договорились собраться у нас в полном составе – мы, наши друзья с сыном и обретенные немецкие комрады.
Дом наш не славился распахнутыми настежь дверями, к гостям в моей семье относились осторожно, а если даже редким родственникам предоставлялся кров, то обязательно как форма гуманитарной повинности, которая определялась всеми как неизбежное в большом проходном городе бытийное испытание.
Отец очень берег свой писательский уклад. Утренние часы в тишине за рабочим столом – основное время генерального литературного созидания. Размеренный день мыслителя-прогрессиста под ноктюрны Шопена, вечернее комфортное микродиссидентство под эфирный шорох и треск радиоглушилок в попытках разобрать свежее слово из Кельна или даже из-за океана. Тихое общение с Кантом, Гегелем перед сном и сам сон, накрывающий его за чтением писем Толстого или Тургенева. «Моя Ойкумена» – так любил он называть малую комнату хрущевской двушки, где с большим трудом умещались две родительские кровати, два книжных шкафа, приемник с проигрывателем и старинный письменный стол моего покойного деда.
Гости, тем не менее, случались в квартире, и хуже для всех, если это были собратья отца по перу и бумаге и другие деятели советского искусства и его обслуживания. И не было для меня разницы, поэт Рубцов это был или поэт Касьянов, театральные режиссеры или чиновники из управления культуры – все всегда начиналось под музыку Моцарта, развивалось под аккорды Бетховена, а потом шел сплошной Равель уже без пластинки и проигрывателя – пьяная многочасовая, часто уходящая в ночь тягомотина в плотных клубах табачного дыма.
К счастью, чаще в гости к нам приходили обычные люди, и застолье развивалось традиционно от закусок к горячему, впереди маячил принесенный гостями торт, вина или водки пили умеренно, а если и кричали за столом, то от хорошего настроения, доброго совместного воспоминания, и никто не желал скоропостижной смерти какой-то Фурцевой.
Итак, стремительно обретенные друзья из социалистической Германии ожидались в следующее воскресение, но уже в понедельник я стал мрачен и напряжен. Повод для моего плохого настроения был прост и очевиден – парад двух немецких офицеров в моем родном дворе в разгар теплого воскресного дня предполагал для меня нешуточные страсти и, даже скорее всего, ненужную в моем хлипком дворовом быту перипетию.
Я стал мечтать о добром воскресном дожде, сильном дожде, который на весь день. Пусть даже будет настоящий ливень, который заставит всех моих приятелей сидеть дома. Дождь должен стучать по подоконнику и лить воду на оконные стекла, нарушая их резкость. Даже пусть это будет страшная гроза, которая прогонит всех пытливых подальше от окон трястись и боятся в дальний угол хрущевской квартиры…
Беспощадное июньское солнце похоронило мои мечты о потопе. Воскресный двор с самого утра был наполнен светом и гадкими детскими голосами.
Друзья приехали на час раньше. Приехали одни, вместо сына они привезли большой пятилитровый казан для плова. Их сын и мой проверенный временем друг неожиданно променял меня на кружок во дворце пионеров.
Ближе к трем на ватных ногах и не имея никакого плана, я вышел во двор встречать наших немцев. Едва выйдя из дверей подъезда, я понял, что события развиваются для меня по самому трагическому варианту. Мои приятели именно сегодня надумали играть в классики. Пинать набитую песком банку от гуталина они собрались у дверей моего подъезда, старательно начертив мелом большую сетку на восемь квадратов. Их сегодня совсем не смущало, что игра девчачья, что для игры перед подъездом места мало и чугунная канализационная крышка неизбежно оказывается внутри расчерченного игрового поля, максимально усложняя и без того ноголомкий способ бесхитростной дворовой забавы.
– Будешь с нами? – спросили меня приятели, и я согласился, понимая, что мне нужно время для появления в моей воспаленной голове убедительного плана. Моя задача увести как можно быстрее в глубины двора всех ненужных свидетелей прихода в наш дом хороших немцев, которые при этом сильно похожи на фашистов.
– Ребя, а может в войну поиграем? – предложил я без особой надежды на успех. – Айда в танкистов?
– Танк с самого утра занят, не слышишь, какая пальба стоит.
Танком у нас был большой стол для домино. Грубый дощатый стол в глубине двора в окружении кустов сирени мог бы стать идеальным местом для реализации моего плана, но быстрые сухие выстрелы доминошных костей, грубые и резкие крики играющих сообщали окружающему миру, что битва у дворовых мужиков сегодня серьезная и надолго.
– Ребя, я тут прочитал, что самыми почетными на войне были фронтовые разведчики. Они в любое время уходили в тыл врага и добывали нужную информацию.
Я почувствовал, что план вылупляется в моей голове, а потому стал красноречив и убедителен:
– Давайте быстренько вооружимся и уйдем в разные стороны на задания.
– А какие могут быть задания?
Оружие у всех было при себе, ребята бросили банку от гуталина в кусты и собрались вокруг меня.
Задания я придумал очень быстро, разделив неполный взвод на две группы. Одна группа должна незаметно подобраться к танку и украсть у расслабившихся танкистов гранаты. Другая группа, состоящая из меня одного, должна попытаться взять «языка» для допроса. Без особых препирательств наш небольшой отряд выдвинулся выполнять поставленные задачи.
– Привет, Игор!
Немцы сразу узнали меня, сойдя с трамвая. Снова щегольская офицерская форма, портфель в руке Гюнтера и аккуратный букет тюльпанов вместо опрокинутой курицы в огромной руке Ганса.
– Это есть твой комраден?
Гюнтер легким взмахом руки поприветствовал бойцов нашего отряда, которые успели вернуться от танка и ожидали меня у подъезда. Их подвиг был мелок и даже постыден на фоне моего триумфального шествия с двумя «языками» вражеской армии. На двоих у бойцов была пустая бутылка от Вермута и веселая ничейная собачка Альма, которую они решили забрать у доминошников.
– Я сейчас отведу офицеров в штаб на допрос. Ждите меня у подъезда с информацией, – сообщил я братьям по оружию, радуясь уже тому, что из многих человеческих способностей у них на данный момент присутствовали всего две, да и с теми они справлялись не совсем правильно: дышали часто без извлечения звуков, а глаза просто держали открытыми, явно не понимая картины увиденной, возможно, плохо представляя при этом и время и место.
Проводив пленных до дверей квартиры и сдав их родителям, я немедленно выскочил во двор для объяснения со своими приятелями и вероятным продолжением нашей многолетней дружбы.
Оправдываться долго не пришлось, хотя ребят удивила моя скрытность и неожиданная игра в разведку.
– А что, правильно было бы так: «Братва, немцы по Винокурова идут!», «Гестапо вошло в третий подъезд!»? Орали бы на весь двор. Опозорили бы и СССР и ГДР.
Ребята подумали и согласились, что именно так бы оно и было. Мы договорились встретиться позже, и я вернулся в квартиру создавать массовость и полнокровность советской семьи.
Звучал Моцарт, немецкая речь с русским акцентом, русская речь с немецким. На кухне бабушка намазывала пирог и разговаривала сама с собой совсем удобными для себя словами: «Немчура, какая была, такая и осталась. Ни хрена сделать вкусного не могут. Ладно в войну чай из моркови делали, подошвы из картона. Столько лет прошло – конфет человеческих налепить не умеют.
Бабушка в процессе работы пила чай из большой любимой кружки, а сладким побаловаться у нее не получилось.
– Смотри, немцы ваши какие конфеты делают – срам один!
На столе лежал надорванный красивый пакет, полный разноцветных подушечек.
– Уже целую жменю в рот положила, а сладости нет никакой, как будто из замазки оконной их сделали или из резины.
В следующий момент мне открылся весь ужас произошедшего. Моя бабушка одной своей жменей лишила весь наш двор доброй недели яркого солнца и радостного настроения. В красочном пакете были не конфеты, а самая настоящая жевательная резина в цветастых подушечках – неожиданное детское счастье, даже с учетом потерь от неслабой бабушкиной горсти!
Жвачка из ГДР ребятам понравилась, а потому можно и не говорить, что в нашем дворе «наших» немцев полюбили. Они еще несколько раз приходили к нам в гости, но военную форму больше не надевали.
Скромные материальные ресурсы нашей семьи не позволяли проводить еженедельные встречи, а потому немцев передали еще одним приятелям нашей семьи по литературному институту. Встречи у нас дома стали реже, но не в ущерб их качеству.
– Фрау Анна! Льюблю фаша русская картошка на маргарин, – каждый раз, прощаясь, декларировал Ганс, стараясь поцеловать полную руку моей бабушке. Бабушка всегда обижалась на его слова, но Ганс упорно называл сливочное масло маргарином.
В военной форме наших немцев мы их увидели только на Белорусском вокзале в день отъезда. Это был массовый отъезд курсантов на родину после окончания обучения, а потому перрон перед поездом был густо заполнен шумными представителями советских и немецких братьев по социализму. Впрочем, многие курсанты обрели за время учебы не только братьев, но и сестер, а потому не только смех, непременная «Катюша» с немецким акцентом, но и слезы и даже поцелуи, вероятно, обратили в недоумение местных носильщиков и пассажиров других направлений.
