Читать книгу: «Живая ртуть», страница 4

– Кто не пойдёт?

– Лиля.

Рома отмахнулся:

– Да я не про неё, про вторую, которая твой друг.

– Лена, – подсказал Вовка.

– Пусть будет Лена, – сдался Рома и потащил его к кабинету физики.

Смотря на спины пританцовывающего Ромки и ковыляющего Вовки, я улыбнулся: в день нашего знакомства я не представлял, что за горой мышц и смазливым лицом может скрываться не только хороший человек, но и настоящий друг. Да, Ромка не обладал академическими знаниями и на уроках биологии неправильно размножал кроликов, но всё, что он делал, – он делал честно, говорил прямо и без прикрас, никому, начиная от учителя и заканчивая заблудившейся первоклашкой, не отказывал в помощи, и на первое место ставил собственную совесть.

Я открыл учебник: биологические термины казались пустыми и унылыми, не было в них прежней романтики и таинственности, и я задумался, хочу ли я в медицинский, или это исключительно желание матери.

Спрятав книгу в портфель, я глянул на часы. С минуты на минуту закончится урок, и малышня заполнит первый этаж, разбежится, как муравьи, чей домик хулиганистые мальчишки залили кипятком, и если я не хочу пасть жертвой обезумевших «оживших пупсов из магазина игрушек», то должен слинять подальше от раздевалки до того, как прозвенит звонок.

– Ты видел её на танцах? – два моих одноклассника кинули вещи на скамейку у противоположной стены. Андрей продолжил. – Разоделась как новогодняя ёлка. Для полного образа не хватало только звезды на макушке.

– Да я всегда говорил, что она уродина, – ответил Иннокентий, – жаль, её имя с этим словом не рифмуется. Остаётся только «Лилька-страшилка», – он заржал.

Я перешёл в эту школу три года назад, когда родители получили двухкомнатную квартиру в новой башне. Первые два года я проучился в одном классе с Лилей, а на выпускной год перевёлся в параллельный класс: мама похлопотала, узнав, что учителем биологии станет бывший профессор медицинского университета. Её логикой руководствовались и другие родители, те, чьи дети подумывали связать свою жизнь с медициной, биологией и прочими сопутствующими специальностями, так что наш класс можно назвать почти «узконаправленным». Немудрено, что в нём оказались ребята чуть ли не со всей Москвы, и переводились сюда целыми компаниями, а одиночки, вроде Ромки, к таким компаниям потом прибивались с попеременным успехом. Между собой не дружили, общались в рамках школьной жизни и забывали о существовании друг друга, едва переступив порог школы.

Я поднялся на ноги.

– Не называй её так.

Иннокентий обернулся.

– Что ты хорохоришься, Смирнов? – ухмыльнулся он. – Сиди, где сидишь, и помалкивай.

– Я сказал, чтобы ты её не оскорблял.

– А то что?

Я заехал ему по носу, он ударил в ответ, – завязалась драка. Парни, плётшиеся от физика, побросали учебники на пол и рванули к нам: Ромка, чтобы присоединиться, а Вовка, чтобы остановить. Мы разошлись, когда вниз спустилась завуч, услышавшая вой малышни: попав на незапланированный гладиаторский бой, они выли и ныли. Завуч увела Иннокентия в кабинет директора и предупредила меня, что в моём случае на первый раз закроет глаза, но если подобное повторится, она не станет меня прикрывать перед руководством.

– Что случилось? – прошептал Вовка.

Я вытер рот тыльной стороной ладони и выругался, когда понял, что испачкал манжет рубашки: Иннокентий разбил мне губу.

– Он назвал её уродиной.

Шум стих, малышня и старшеклассники разбрелись, кто домой, кто по кабинетам, и я увидел, что всё это время за их спинами стояли девочки.

– Что, – усмехнулась Лиля, глядя на меня, – пример по алгебре не поделили?

Вовка перевёл растерянный взгляд с меня на неё и открыл рот, но я не дал ему ответить:

– Да, – сказал я настолько грубо, насколько смог.

Она засмеялась и вместе со Светой вышла из школы.

Лена подсела ко мне и молча погладила меня по плечу. Домой мы возвращались вместе.

Глава восьмая

Перекрёсток

Я разговаривал с учителем математики, когда Лиля подошла к Вовке. К счастью, наше обсуждение задачи, которую ни я, ни отец не смогли решить, закончилось, я получил нужные объяснения и устремился к ним.

– Как написал пробный экзамен по биологии, Вов? – спросила она голосом, лишённым какой-либо эмоциональности.

– Да плохо, Лиль, – Вовка покачал головой, – трояк.

Я улыбнулся.

– Да он вообще дурак! – меня распирало от радости, что она стоит рядом с нами.

Лиля выдержала паузу и спросила:

– А как в целом проходил ваш экзамен?

– Да мы…

– Ой, дай я расскажу! Ты не умеешь рассказывать!

Лиля подняла на меня глаза:

– Иногда я забываю, что ты самый умный, – она развернулась на потёртых каблуках и смешалась с толпой одноклассников.

К собранию её настроение не изменилось: она по-прежнему была тиха и молчалива, будто с неё выкачали все жизненные силы.

– Реши мне пример, – я пододвинул к ней тетрадь.

– Сам решай.

–Ну, реши. Тебе что, сложно?

Она поджала губы, но решение написала.

– Так он же лёгкий.

– Я хотел убедиться, что ты сдашь экзамен.

Не придумали ещё слов, чтобы описать её взгляд: грустный, жалкий, полный боли, – я видел, как вздымалась её грудь, но не знал, что сидит в ней: злость или отчаянье. Я улыбнулся, и моя улыбка сделала только хуже: я чувствовал – секунда и Лиля разревётся.

– Лилька! Лилька! – раздалось справа от неё, и мы оба повернулись к источнику звука. Серёжа, которого на неделю отстранили от занятий, повис в окне и протянул Лиле букет ромашек. Видать, срывал их поштучно по пути. Я цокнул языком, когда Серёжа изобразил падение: с первого этажа, как же. Девочки ахнули, но он просунул голову в кабинет и расхохотался. Шутник.

Лиля посмотрела на меня.

– Боже, каков идиот, – пробормотал я.

После уроков на перекрёстке встретились четыре человека, возвращавшихся домой по парам. Лена опустила глаза, словно чувствовала вину перед Лилей, в чьём взгляде боли только прибавилось. Мы с Серёжей кивнули друг другу, и все разошлись по разным сторонам: я с трудом сдерживал желание взять за руку Лену, которую уже вторую неделю провожал домой.

Глава девятая

Урок литературы

Я залилась такой безбожной краской, что рак на горе присвистнул от зависти.

– Ирина Анатольевна, здравствуйте. А «медики» сейчас у вас?

В их классе творилась самая настоящая чехарда с учителями. Сначала для них пригласили какого-то профессора, чтобы он учил их биологии. Потом появился новый учитель алгебры, который переоценил свои силы и под конец учебного года закатил директору истерику, что количество учеников сводит его с ума. Ему пошли навстречу: разделили класс на две группы – как выразился директор, «в качестве эксперимента» – одну половину оставили ему, другую отдали Ирине Анатольевне. И теперь я, сгорая от стыда, стою перед своей учительницей перед расписанием и выпытываю у неё, в какой группе учится Смирнов.

Ирина Анатольевна улыбнулась.

– У меня, – протянула она.

– А Никита Смирнов в вашей группе или в другой?

– В моей, – её улыбка стала шире. – Поднимайся, он, наверное, уже там.

Я помчалась к лестнице, сжимая в руках стопку рекомендаций, которые для Смирнова каллиграфическим почерком написала «шмель»: ему, как активисту и медалисту, в скором времени предстоит читать речь на последнем звонке.

Поднимаясь по ступенькам, я проигрывала в голове план предстоящего разговора: улыбнусь, передам бумаги, что-нибудь спрошу – пусть расскажет мне о кроликах и об их будущем потомстве, или пожалуется, какая трудная задачка попалась на контрольной, или, что он единственный из всего класса, кто решил пример, что угодно, лишь бы не замолкал. Я осознала, как незаметно пролетело время: вроде только вчера он перешёл в нашу школу, а уже на следующей неделе мы выпускаемся, и я больше никогда его не увижу. Или увижу, как сказала Светка, лет через пятнадцать красивого и женатого.

Однако моя решимость провести с ним в классе всю перемену испарилась сразу, как я вошла в кабинет.

– А вот эту, вот эту ты слышала? – спросил он у Лены, сидевшей рядом с ним на парте, и заиграл на гитаре.

Я не угадала песню, зато вспомнила, как он осенью притащил гитару на собрание и в грубой форме отказался играть, когда я его об этом попросила: в тот момент он злился так же, как, когда я месяцем ранее снимала с его пиджака белые волоски. «Это кот!» – он дёрнул тогда плечом, словно я была чумной.

Мы с Леной смотрели друг на друга, не отрывая взгляда. Никита, заметив, что её внимание не сконцентрировано на нём, повернул голову и перестал играть.

Я посмотрела на него.

– Шмелёва, – я кинула рекомендации на край стола, часть листов упала на пол, – просила тебе передать.

Из кабинета я вышла как ни в чём не бывало, но ускорила шаг в коридоре и побежала, когда от женского туалета меня разделяли пару шагов.

Влетев туда, я закрыла за собой дверь и прижалась затылком к холодной стене. Три года я ждала и верила, что он признается, а вместо признания получила подтверждение своей догадки о том, что он влюблён в Лену.

«Глаза твои —

чистый обсидиан,

дороже мне всех камней».

Я отрыла в домашней библиотеке книгу о поэзии и наткнулась в ней на смешное название японской стихотворной формы – хайку, и настолько она меня впечатлила, что я попробовала в ней что-нибудь написать, но напутала со слогами и настоящее хайку у меня не вышло. Учительницу литературы мои потуги на поприще поэзии не удовлетворили, Смирнова, впрочем, тоже.

– Ерунда какая-то, – пробурчал он, когда я показала ему своё хайку, и уткнулся носом в тетрадку – обсидиан чёрный, а чёрных глаз не бывает. Бывают тёмно-карие.

– Я имела в виду тёмно-карие.

– А зачем тогда написала про чёрные?

Я уставилась на него в надежде поймать взгляд его тёмно-карий глаз, но он не повернулся, и смысла моего несостоявшегося хайку тоже не понял.

*

– Как понять, что это любовь? – я стоял в дверях кухни и наблюдал за отцом, разбирающим какую-то железяку. – Вот ты как понял, что любишь маму?

Отец, не поднимая на меня глаз, улыбнулся.

– Любовь это понятие, неподдающееся никакой логике. Её нельзя понять, её можно только почувствовать. А почему ты спрашиваешь? Влюбился?

Я прислонился к косяку.

– Я не знаю. Я запутался. В голове так много мыслей, что она превращается в огромную кастрюлю, – я уставился в потолок. – Умом я понимаю, что любви не существует, что то, что мы называем любовью, – всего лишь химия, разброс гормонов, но как эти гормоны контролировать, если я не хочу любить, потому что страдаю от своей любви, не хочу любить, но вынужден?

Отец отложил отвёртку и навалился грудью на стол.

– Дополнительные занятия по биологии не пошли тебе на пользу. Ты смотришь на мир через биологические, медицинские, если угодно, термины, но жизнь гораздо проще в одних аспектах и сложнее в других. Всё совсем не так, как описывают в учебниках, поверь. Мы поговорим с тобой, когда я закончу, – он открутил шуруп, – а пока займи свою «кастрюлю» чем-то кроме подготовки к экзаменам, стихи почитай, что ли. А то так и сойти с ума недолго.

В комнате я схватил с полки первую попавшуюся книгу и завалился на кровать. «Лирическое отступление» под авторством Асеева сулило много строк, как я думал, о «чудных мгновеньях, явлениях её», но, прочитав первые семь стихотворений, разочаровался: не в поэте – в самой сути поэзии, которая, согласно вещаниям учителей литературы, поднимает из наших глубин разнообразные чувства – от любви до ненависти, от удовольствия до боли – находит отклик в любой, даже чёрствой душе, но я оставался равнодушным и, позёвывая, уже собирался закрыть книгу, однако, зачем-то пробежался по первому четверостишью восьмого текста:

«Нет, ты мне совсем не дорогая;

Милые такими не бывают…

Сердце от тоски оберегая,

Зубы сжав, их молча забывают». [1]

Я захлопнул поэму и прислушался к собственному сердцебиению: отклик, обещанный учителями, найден.

В тот момент я не догадывался, что через неделю выучу это стихотворение наизусть и пронесу его строчки через всю жизнь.