Читать книгу: «В погоне за собой, или Удивительная история Старика», страница 5
Взглянув на часы, я увидел, что стрелка подползла к отметке в четверть восьмого.
– Ci scusiamo per il ritardo, signore3,– ответил Антонио.– Ваш старший сын устроил небольшой прием. Кухня загружена.
– Прием? И что же они там празднуют?
– Не знаю, signore,– пожал плечами повар.– Но я готов предположить, что мероприятие имеет более… деловой характер. Лица у всех гостей холодные, а улыбки злые.
– Охотно верю,– фыркнул Старик, «припарковавшись» у стола.– Мне в подобных кругах приходилось вращаться на протяжении двадцати лет, чтобы не дать компании загнить и разориться. Клим,– вдруг позвал он, и я внутренне содрогнулся от неожиданности.– Может, поможешь мне пересесть на стул?
– Конечно, господин Вирт.
Оттолкнувшись жилистыми и крепкими руками от подлокотников инвалидного кресла, Акель поднялся с шипением, похожим на спускающуюся шину автомобиля. Его ноги сразу же затряслись, словно он стоял на работавшей вибрационной плите. Подхватив мужчину подмышками, я поддерживал его, пока он делал пару коротких шагов к стулу. Лицо Старика на протяжении этих секунд искажала гримаса боли.
Когда же он, наконец, уселся на стул, я его отпустил и прошел к другой части стола.
– Buon appetito,– пожелал нам Антонио, после чего поднял куполообразную крышку.
От приготовленной утки к потолку взвились клубы пара.
– Благодарю,– сказал Акель, беря в трясущиеся руки вилку и нож.– Можешь идти.
Кивнув, Антонио удалился, а мы со Стариком приступили к еде.
Первую половину ужина мы провели в молчании, тишину нарушал лишь звон столовых приборов и рокировки посудой, переставляемой с одного места на другое.
Кушанья были просто восхитительные, особенно для меня, сравнивавшего ее с лапшой быстрого приготовления. Свежеиспеченный хлеб, два вида салата, различные соусы к утке, и по бокалу красного вина (Фернандо разрешил), произведенного из зинфанделя. Наслаждаясь вкусностями, на протяжении «немой» части ужина я раз десять в мыслях поблагодарил Итана за такой дар. Жить в таких условиях и получать за это деньги… работа мечты. Тяжесть обязанностей в сравнении с такими привилегиями просто ничтожна.
– Расскажи мне о себе, Клим,– поинтересовался Старик, утолив голод и приступив к неторопливому пощипыванию оставшихся кушаний.
– Что вы хотите услышать, господин Вирт?
– Когда мы наедине, можешь звать меня Акель.– Поднеся бокал к губам, он сделал маленький глоток, после чего причмокнул губами.– Да уж, действительно ужорная выпивка.
После он перевел взгляд на меня, сбитого с толку его странным поведением, и молчал, ожидая ответа.
– Хорошо, госп… Акель,– мне пришлось помолчать, чтобы собраться с мыслями. На протяжении этого времени Старик ждал.– Мне тридцать четыре года. Работаю в престижной компании…
– Там познакомился с Итаном?
– Да,– на моем лице заиграла улыбка, какой обычно улыбаются люди, когда вспоминают что-то приятное.– Когда я после университета устроился на работу, Итан был членом рабочего коллектива уже семь лет. Он помогал мне и после первого же рабочего дня пригласил меня на ужин к себе домой. Жена у него готовит прекрасно.
– А ты женат?
– Был,– отпив вина, кивнул я. Раньше при упоминании о разводе у меня наверняка что-нибудь, да ёкнуло бы внутри, но на тот момент ничего не было.– Мы развелись два года назад.
– Она тебя бросила?
– С чего вы взяли?
– Люди в теме разрыва отношений горделивы, в особенности мужчины. Если бы ты ушел от нее, то обязательно бы это упомянул, прямо, или хотя бы косвенно. Обоюдное согласие – бред. Всегда есть инициатор, а бросаемый, даже если ему впоследствии и будет легче, все равно чувствует уязвление собственной гордости. А по какой причине она тебя бросила?
Акель сделал упор на «бросила», и уже тогда меня это все-таки укололо.
– Не хватало денег. Променяла меня на другого.
– Все они женщины такие, да?
– И не говорите, Акель. Меркантильные, без…
Тут я замолк, заметив, каким взглядом смотрел на меня Старик.
– Вы что, смеетесь надо мной?
– Еще как, Клим,– кивнул мужчина.
– Почему?
– Потому что слышал подобные истории сотни раз. Потому что вижу перед собой еще одного законченного неудачника. Я сразу это понял, как только ты вошел в мою комнату,– Старик с ухмылкой пригубил вино. Его мое изумленное выражение лица развеселило еще сильнее.
– Простите?
– Я назвал тебя законченным неудачником, а ты просишь у меня прощения. Опять. Не говоришь: «Ты что, страха лишился, старый козел?!», или хотя бы: «Да что вы себе позволяете?!». Нет, ты говоришь: «Извините?». Рассказываешь мне, что тебя бросила жена, и жалуешься на то, что все женщины «меркантильные», как настоящий, полноценный, нелюбящий себя и свою жизнь, закомплексованный нытик и неудачник.
Тут я вспылил и подскочил на месте.
– Что вы такое говорите?!
– Что ты инфантильный неудачник, брошенный женой закомплексованный слюнтяй. Мне казалось, я понятно изъясняюсь.
– А ты старый и дряхлый инвалид, брошенный семьей и не способный самостоятельно даже сходить в туалет!
Да уж, провоцировать Вирт умел. Так быстро вывести меня из себя, заставить разозлиться и наговорить такого… у него определенно дар.
Сказав это, я еще несколько секунд ощущал, как у меня в груди пылает огонь, но потом его потушил холодный ветер ужаса.
«Что я ему наговорил?!»
В те несколько секунд я слышал, как земля падает на крышку моего гроба.
– И как тебе удалось меня раскусить?
Что меня изумило еще сильнее, так это то, что Акель ничуть не обиделся. Он продолжал ухмыляться и смотреть на меня изучающим взглядом. Осознав это, я окончательно перестал понимать, что к чему.
– Все, что ты только что перечислил – правда,– не дождавшись ответа, сказал Вирт.– Да, я стар, да, я инвалид, да, моим сыновьям на меня плевать, и жене тоже, когда она еще была жива. Госпожа Соднер любила лишь купюры, которые я зарабатывал. И меня это устраивало, Клим, потому я это и допустил, по собственной воле. Мы не способны контролировать все в своей жизни, как, например, я не мог контролировать то, что мы с родителями попали в аварию. Не знаю, как так получилось, быть может, Господь махнул своей светлой рукой, или папаша не смотрел на дорогу, когда этот торчок Дюбуа потерял управление над своей машиной, но так получилось. Другие же аспекты своей жизни каждый человек волен создавать и контролировать, и ты свою никчемность, Клим, создал сам, а все остальные твои проблемы, такие как уход жены, подавленность, и подобное, попросту вытекающие последствия. Все это – целиком твоя вина, поэтому не нужно все валить на других. Спроси себя, какая уважающая себя женщина захочет жить с патологически инфантильным неудачником, извиняющимся даже тогда, когда обижают его? Одно дело, если бы ты стремился и работал, тогда бы она оставалась и поддерживала тебя, но если мужчина уныло плывет по течению, никакая любовь этого не вынесет. А если бы ты вовсю пытался улучшить свою жизнь, но она все равно ушла к другому, то тогда никакой любви нет, и не было.
После того, как Старик завершил свой монолог и прекратил тыкать меня в миску с унижениями, мы некоторое время молчали, но потом я, проглотив комок в горле, спросил:
– И зачем вы мне все это говорите? Мы с вами едва знакомы…
– Это ты должен спросить у себя, Клим. Почему я говорю это именно тебе, почему именно так, и почему именно сейчас?
– Не знаю.
– Я тоже,– ответил Акель, но я не знал, можно ли было этому верить, или нет.– Все мы рождаемся никчемными. Глупыми, слабыми, маленькими. Мы не умеем ходить, да что уж там, человек на первых неделях даже голову самостоятельно держать не способен. Мы ничего не знаем, ничего не умеем. Мы как несобранный конструктор, лишь множество деталей, сваленных в одну кучу. Большое значение играет воспитание, как родительское, так и школьное, но все же самую большую роль играет то, как себя строим мы сами. И пока человек, неважно, каким или в какой среде обитания он родился, в богатой семье или бедной, благополучной или нет, инвалидом или полноценным, не осознает и не примет свою никчемность, он не начнет расти. Наш мир – большой единый механизм, и каждый человек в нем – деталь. Если он выполняет свое предназначение, он работает и процветает, но если нет… в механизме неработающие детали не нужны, Клим. Их просто выбрасывают на свалку, а на освободившееся место ставят новые.
Закончив свою мысль колоритной фразой, он допил остатки вина в своем бокале, вытер рот лежавшей рядом салфеткой, и положил ладони на стол.
– Пожалуй, на сегодня еды хватит. Хочу прилечь, но сначала в туалет.
Шмыгнув носом, я тоже вытер губы, после чего поднялся и пересадил Акеля в коляску.
– За мной,– скомандовал Старик, после чего развернулся и покатил в сторону своей спальни.
Попав в его комнату и приблизившись к двери, которая вела в уборную, я открыл ее и помог своему подопечному подняться. Обвив мне шею правой рукой, словно раненный солдат, и перенеся почти весь свой вес на меня, господин Вирт потихоньку зашагал вперед. После он оперся об унитаз, отделанный в стиле модерн, и взглянул на меня сквозь легкий прищур.
– Подожди меня снаружи. Убери коляску в угол комнаты, уж как-нибудь до постели дойду.
Кивнув, я вышел, закрыл дверь, и направился на кухню за положенной после ужина таблеткой.
Отворив дверцу, осмотрел целую армию лекарств. В авангарде находились пачки с таблетками и пузырьки, которые имели меньшую важность: витамины, успокоительное, и тому подобное, а в арьергарде этого фармацевтического войска располагались более серьезные препараты, снижающие или повышающие давление, и другие, назначение которых я не знал (и, судя по тому, что Фернандо меня не просветил, знать не должен).
Достав одну зеленую таблетку из банки, я вернулся в спальню и успел только две минуты простоять у панорамного окна, как вдруг из туалета послышался зов Акеля.
Отперев дверь, я увидел мужчину. Он стоял в дух шагах от проема, опирался на стену, а ноги его тряслись так, что он едва умудрялся оставаться в вертикальном положении. Поспешив ему на помощь, я вновь опер Старика о себя и помог добраться до кровати, практически неся его на себе.
– Мой комплект одежды для сна лежит в том шкафу,– он указал пальцем в нужную сторону.– На третьей полке снизу.
Вытащив сложенные в квадратики ночную рубашку и штаны, я помог Старику переодеться. Из-за полумрака его тело было видно плохо, но вот состояние ног меня просто ужаснуло. Даже в полутьме было видно, как покраснели и опухли его колени.
– Дать вам обезболивающее?
– Нет нужды,– отмахнулся Старик, морщась при этом. Из уголка правого глаза у Акеля вытекла слезинка.
– Почему вы терпите?– недоумевал я.– Вы же могли позвать меня, и я бы сразу вам помог. Зачем встали и подошли к двери? Почему не пьете обезболивающее?
– Часто боль – это хорошо. Мне она напоминает о том, кто я есть. И я хочу остаться мужчиной и терпеть ее, а не глотать таблетки горстями. Она давно хочет сломить меня, но пошла она к черту. То единственное, что сломило меня, произошло давно, и по сравнению с этим ноющие суставы и комка грязи не стоят.
Мне было интересно, о чем же таком он говорит, но для вопросов был и момент не подходящий, и состояние у меня было паршивое.
Накрывшись пышным одеялом, Старик положил руки поверх него, а после попросил включить светильник и взял с прикроватной тумбы увесистую «Американскую трагедию», прочитанную на четверть (судя по местоположению ляссе).
– Как соберусь спать, позову тебя через рацию,– сказал Акель.– Нельзя забывать о пилюлях. А пока убери всю посуду обратно на поднос и оставь его рядом с входной дверью снаружи дома. Прислуга заберет.
– Хорошо, Акель.
Когда я шел прочь из спальни, то чувствовал взгляд Старика, упершийся мне в спину.
Прикрыв за собой дверь, мне пришлось выполнять поручение. Не торопясь, я собрал весь оставшийся мусор и, сложив посуду, вытер тряпкой поверхность стола. Все это время попивал остатки вина. Заметив, что оно почти кончилось, позволил себе долить еще немного, после чего унес опустошенную наполовину бутылку на место, и выкатил тележку.
Открыв дверь и выйдя наружу, я услышал биение капель дождя о крышу и землю. Влажный воздух приятно ласкал ноздри и освежал голову.
– Клим!– вдруг послышался зов, раздавшийся из динамиков рации, заставивший меня прекратить довольствоваться погодой.– Иди сюда.
Вернувшись в спальню Старика, я заглянул внутрь.
– Включи телевизор,– увидев мое лицо, попросил Акель.– На флешке в одном из файлов есть подборка классической музыки. Включи ее,– я начал выполнять просьбу и услышал тихое шипение позади.– Чертов дождь.
Запустив первую композицию из перечня, «Лунный свет» Дебюсси, я так же по настоянию Старика опустил защитные ставни на панорамные окна, и только после этого он вновь меня отпустил.
Сходив на веранду за ноутбуком, я расставил брошенные шахматные фигуры по местам, после чего вернулся на кухню, прихватил бокал вина, и направился на второй этаж в выделенную для моего распоряжения комнату.
В мыслях на протяжении всего этого времени у меня крутились слова господина Вирта. Тогда я злился на него, и лишь спустя время осознал, насколько он был тогда прав и какой важный совет я получил в тот вечер. Тогда мне пришлось отхватить еще одну Божью пощечину, посланную через Старика.
VIII
Усевшись за письменный стол и не зная, чем себя занять, я буравил взглядом стену и размышлял, прокручивая слова Акеля в своей голове. Во мне боролись две личности, та, что была согласна с Виртом, и та, что считала его маразматиком и пустословом.
Прервал их дискуссию телефонный звонок. Лежавший на столе телефон завибрировал, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Взяв его, я посмотрел на дисплей и прочитал имя звонившего, после чего принял вызов и приложил смартфон динамиком к уху.
– Привет.
– Здравствуй,– раздался голос Итана.– Решил узнать, как у тебя дела.
– У меня все отлично. Сижу в комнате на втором этаже. Акель у себя, читает.
– Душенька, согласись?– послышался смешок.
– Ага, не то слово.
– Он чудной, первое время тебе будет непросто найти с ним общий язык, но потом все наладится.
– Не знаю, странно как-то заводить новое знакомство с оскорблений.
– Что?– в голосе друга я услышал искреннее удивление.– Какие оскорбления?
Я на несколько секунд призадумался. Раз Итан сразу не понял, о чем идет речь, значит Старик не заводил с ним такого разговора, как со мной. А пересказывать (жаловаться) не было желания.
– Да так,– попытался я закончить эту тему.– Считает себя самым умным, делает вид, что видит меня насквозь.
– Ах, ну, в это охотно верю,– засмеялся Итан, но смех у него был какой-то утомленный, словно у грузчика, пришедшего домой после тяжелой смены.– Господин Вирт действительно умный, но не настолько, как ему кажется. Он всегда говорит и смотрит так, будто знает какую-то тайну, раскрытую только для него одного. Иногда это раздражает, но неслишком часто, особенно когда начинаешь привыкать.
– С тобой все хорошо?
– Что ты имеешь в виду?
– У тебя какой-то странный голос.
– Уставший?– предположил Итан.
– Не знаю. Может.
– Утомляемость, друг мой,– собеседник хмыкнул, но как-то без веселья.– Мне уже за сорок лет, а это тебе не двадцать. Резервуары с энергией со временем истощаются, и с этим ничего не поделаешь.
– Может, спортом заняться? Я где-то слышал, что бодрость появляется, когда начинаешь вести активный образ жизни. Мол, так тело приспосабливается к постоянному движению. Мало двигаешься, мало энергии, чтобы не ерзать на стуле от изнеможения, много двигаешься, много энергии, чтобы хватало весь день находиться в тонусе.
Не задумываясь о том, что в комнате в целях безопасности могут быть размещены камеры, я вел себя, как дома. Выправил рубашку, расстегнул три верхние пуговицы, расслабил ремень, чтобы тот не впивался в живот, и закинул ноги на стол.
– Да ну, что за бред,– ответил Итан.– Выдумки. Мне никакой спорт не поможет, с возрастом бороться бесполезно, поверь мне.
«По-моему, кому-то попросту лень»,– подумал я, но тут же себя оборвал.
Разве можно так думать о друге? К тому же, я действительно не знал, о чем говорю, ведь Итан был старше почти на десять лет.
– Что делаешь? Не найти в таких хоромах занятие – преступление. Знаешь, мне сейчас даже немного завидно. Я там просто ночую, а ты будешь проводить целые выходные.
– Сейчас пока ничем. До ужина сидел на веранде, играл в шахматы.
– С Акелем? Он одолел тебя?
– Нет, с ним пока не играл. Просматривал знаменитые партии гроссмейстеров, вспоминал дебюты, решил пару задачек в миттельшпиле.
– О, гляжу, из тебя выйдет лучший соперник, чем из меня,– готов поспорить на ползарплаты, что в тот момент Итан поднял руки, вроде бы сдаваясь. Он любил жестикуляцию при общении.– Но знаешь, что тебе скажу. Первое время лучше не наглеть. Будь скромнее… ты чего?
Я смеялся, потому как вспомнил свое гневное высказывание.
Тогда, за столом, это прозвучало уместно, выпад в ответ на выпад, но в тот момент я смутился. Мне даже показалось, что у меня покраснели уши, но заметить этого никто не мог, а проверять я не стал.
– Ничего особенного,– ответил я, справившись с приступом смешков.– Продолжай.
– Да вроде как это все,– сказал Итан.– Веди себя скромнее, и со временем освоишься. Что же, ладно, мне нужно идти. Женушка попросила наколоть орехов для пирога. Завтра к нам приезжают ее родители из Копенгагена, так что выходные мне предстоят великолепные. Слушай,– это прозвучало так, словно друга вдруг озарила гениальная идея,– может, ты захочешь поменяться местами на эти два дня? Я заплачу, честное слово.
– До скорого, Итан,– улыбнулся я и оборвал линию, услышав его усталое хихиканье.
Едва положив телефон на стол, он вновь затрезвонил. Решив, что друг забыл что-то сказать, я вновь взял вещь, но на этот раз высветилось другое имя. «Д.С.».
– Зараза,– вырвалось у меня вместе с выдохом.
Когда звонил Диего, ничего хорошего это не сулило.
– Алло.
– Ты где, Клим?
Ни здравствуй, ни как дела, типичный коллектор. Я не знал, как относиться к Диего. С одной стороны, он меня раздражал, вечно бегал по пятам с глазами, в которых был нарисован знак денежной валюты, словно у Скруджа Макдака, но с другой, мне была понятна его позиция. Если бы в моей квартире поселился такой же, как я, мне бы пришлось вести себя аналогичным образом.
– На работе. Говорил же, что нашел дополнительный заработок.
В динамике некоторое время висело молчание.
– Врешь?
– Нет.
Он тяжело вздохнул.
– Спокойной ночи, Клим.
Не дождавшись ответа, Диего скинул звонок, оставив меня гадать, что бы это могло означать.
Послонявшись еще какое-то время по второму этажу без дела, я решил скоротать оставшиеся до сна часы за своим недавно обретенным хобби. Вытащив «Обломова», я улегся на кровать и принялся читать.
Несмотря на интерес и чувства, что вызывала у меня история, рассказанная Гончаровым (по большей части из-за того, что я продолжал узнавать себя в главном герое, и мне становилось от этого страшно; я словно взглянул на себя со стороны), читать мне было тяжело. Каждое слово было будто маленький человечек, а мой мозг бутылкой, в которую я их хотел впихнуть через узкое горлышко усваивания информации. Они сопротивлялись, упирались своими маленькими ножками в ее грани, и чтобы запихнуть каждого из них внутрь, приходилось применять силу.
В детстве родители мне говорили, что мозг ребенка похож на сухую губку, впитывающую в себя воду (знания). И теперь я понял, что звук – очень медленная штука. То, что говорила мать в детстве, доходит до тебя лишь спустя десятилетия, если вообще доходит. Причем это относится к тому, что действительно полезно. Вредное же прилипает моментально.
Когда мне говорили учиться, я учился, но не так, как нужно. Я учился в университете, причем хорошо учился, но одновременно с этим оставался на прежнем уровне. Не читал книг, не учил языки, не искал то, что нравится, а просто шел. Искал, как мне советовали, «устойчивости», создавал себе твердую почву под ногами, но что произошло со мной в конечном итоге? Я ползал по этой почве и глотал пыль из-под ног людей, которые, отважившись и подготовившись, брали разбег и взлетали в небо на отращенных в молодости крыльях «мечты» и «неуклончивой уверенности в своем высшем предназначении». У них не было твердой почвы под ногами, и только поэтому они летали у облаков, и днем грелись под солнцем, а ночью любовались звездами.
«…Должен признать свою ничтожность, и тогда ты по-настоящему начнешь расти». Это высказывание Акеля словно брало меня за грудки и встряхивало. На голову свалилось так много, что я просто не мог все обработать и осознать. Мне нужно было время, и мне дали его, продолжая пинать по ребрам и глубже втаптывать в пыль… но об этом чуть позже.
Читать в тот вечер было вдвойне тяжело, потому как текст, который я озвучивал в своей голове, путался там с размышлениями. Я не мог сосредоточиться на чем-то одном.
Отвлек меня громкий звук. Он не был резким, как хлопок по столу ладонью, но при этом все равно меня испугал. Не понимая первые секунды, что это было, я огляделся по сторонам, одновременно чувствуя, как сердце ускорило свое биение.
– Спустись вниз, Клим,– спустя несколько секунд раздался голос Акеля из рации, лежавшей на прикроватной тумбе.
– Иду,– ответил я, откладывая «Обломова» в сторону в раскрытом виде.
– Если ты мне отвечаешь,– продолжил голос из динамика,– спешу уведомить, что эта связь односторонняя, и я тебя не слышу. Если хочешь подать мне знак, что услышал, ткни на кнопку. У меня мигнет лампочка.
Взяв устройство, я нажал на одну единственную кнопку.
– Отлично,– сказал Старик.– Значит, для этого тебе мозгов хватает. Уже хорошо. Иди сюда, homo habilis.
Я вздохнул, сжимая и разжимая кулак. Старик продолжал меня бесить, и при этом явно намеренно.
Спускаясь вниз, на этот раз я хотел оставаться холодным и не поддаваться на его провокации, неизвестно для чего предназначенные.
Не забыв о двух бело-желтых капсулах и стакане воды, я вошел к нему в комнату и застал Акеля в том же положении, в котором он и остался. В телевизоре играла симфония №6 Моцарта. Отложив книгу на колени, Старик слушал.
Заметив меня периферическим зрением, он не стал говорить и движением пальца велел подойти. Я так и сделал.
– Спасибо,– взяв у меня стакан и капсулы, он закинул их в рот и запил.– Тебе нравится?
Мужчина кивнул в сторону телевизора. Послушав несколько секунд, я кивнул.
– Моцарт написал ее, когда ему было всего одиннадцать лет, представляешь? Мальчик начал сочинять симфонию в Вене, но из-за эпидемии оспы его семья переехала в Оломоуц, где он ее и закончил. Это лишь доказывает мою теорию.
– Какую?
– Теорию, что у нас есть душа, а у нее есть свой язык. Язык музыки, танца, живописи, красоты природы, любви, всего того, что заставляет что-то трепетать внутри нас. Язык, не требующий слов. Но сейчас он почти вымер. Когда телефоны перестали быть привязаны к одному месту, люди потеряли свободу. Хотелось бы мне увидеть хотя бы одного человека, который может получать удовольствие, просто сидя на траве и смотря на цветы и деревья. Лишь перед смертью люди понимают тленность своих бывших забав и жалеют, что тратили тысячи бесценных часов своей жизни, уткнувшись в экраны и смотря бесполезную ерунду, а не любовались закатами и слушали пение птиц или биение волн о берег. Что вместо того, чтобы любить и целовать, смотрели на любовь лишь в сериалах и фильмах. Вместо того, чтобы учиться и путешествовать, смотрели телепередачи о путешествиях других людей. Сгорали на скучной нелюбимой работе вместо того чтобы сходить в зоопарк со своими детьми и слушать их счастливый смех и смотреть в их искрящиеся радостью глаза. В браке мечтали о других женщинах и мужчинах вместо того, чтобы ценить и любить своих жен и мужей, жить настоящим, а не выдуманной идеальной жизнью лишь в своих головах. «Не представляю, что бы со мной было, если бы удалилась моя страничка в соцсети. Что бы я делала, там ведь вся моя жизнь!». Это я как-то раз услышал от одной молодой девочки. Черт возьми, это одно из самых страшных высказываний, что мне когда-либо доводилось слышать за всю свою жизнь. Мир никогда не был идеальным, в каждом поколении существовали какие-то недостатки, даже очень большие, но раньше люди хотя бы жили в настоящем, а не виртуальной реальности, как сейчас. Любили настоящих людей, а не компьютерных персонажей, и если и воевали, то материальными мечами и копьями, а не виртуальными, сидя при этом у себя в комнате и воняя, как протухшая под солнцем селедка. Жалуясь, какая плохая жизнь в реальном мире, но не предпринимая никаких действий, чтобы это хоть чуточку изменить в лучшую сторону. Кругом лишь критики, миллионы критиков на одного деятеля. Возможно, будет намного лучше, если весь прогресс в одно мгновение исчезнет и люди окажутся наедине с природой. Природа – это лоно человечества, и эта связь неимоверно важна, но многие об этом попросту забыли.
Выслушав Вирта, я не знал, что сказать. Да и не нужно ничего было говорить. Я слушал, а Старик высказывал то, что нужно было передать старшему поколению младшему.
– Ладно уж, homo habilis, иди. Завтрак приносят в половине восьмого утра, так что если не проснешься до этого времени сам, придется будить тебя этим.
Он кивком головы указал на пульт, лежавший на прикроватной тумбочке.
– Выключи телевизор.
– Хорошо,– кивнул я и выполнил просьбу, а после, будучи у выхода, бросил через плечо.– Спокойной ночи.
После вышел и закрыл дверь.
Так прошел мой первый вечер в доме Акеля Вирта.
IX
Помня о словах Старика, я решил перестраховаться и завел будильник на семь часов.
Проснувшись от его звона утром свежим и отдохнувшим, первым делом проверил телефон. Ни пропущенных звонков, ни непрочитанных сообщений. Той ночью моя персона больше никому не понадобилась.
Надев висевшую на спинке стула рубашку, застегнув пуговицы и заправив ее в брюки, я спустился на первый этаж. Решив почистить зубы, склонился над раковиной и принялся тереть их подушечкой указательного пальца, думая при этом, что в следующий раз было бы неплохо прихватить с собой зубную щетку.
Прополоскав рот, я налил себе полный стакан питьевой воды и залпом выпил все содержимое, после чего поставил чайник и плюхнулся на стул, на котором сидел за вчерашним ужином. Пока вода закипала, просматривал соцсети, разглядывал фотографии некоторых своих знакомых и знаменитостей, за чьими жизнями иногда наблюдал. У тех, как и всегда, все было хорошо. Лучезарные улыбки, смех, забавные моменты из жизни, фотосессии, машины, просторные квартиры и дорогие украшения, якобы случайно попавшие в объектив камеры телефона. Это одновременно и смешило и раздражало.
Листал ленту вниз. Листал и листал, и мне казалось, словно я держал маленькую книжечку и пролистывал десятки чужих жизней. Как уже было сказано, популярные личности выставляли себя самыми счастливыми людьми на планете Земля, и мои знакомые, обычные люди, тоже старались от них не отставать. Одни демонстрировали процессы переезда в новое жилье, другие хвастались тем, что улетели отдыхать заграницу (пусть и в кредит, но все-таки тоже радость), третьи приобретали новомодные побрякушки или уезжали загород со вторыми половинками праздновать годовщины первого поцелуя, танца, совместного спотыкания о кочку на дороге (и какие там еще есть праздники у молодых парочек). От просмотра всего этого у меня создавалось впечатление, что только у одного меня одного все плохо. Все наслаждаются прелестями жизни, а я сижу где-то на обочине и прошу у собственной судьбы милостыню и наблюдаю, как мимо меня проносятся автомобили, за рулем которых сидят люди с довольными лицами.
Услышав поданный чайником сигнал, я отложил смартфон, поднялся, и заварил листовой чай, который нашел в одном из шкафчиков буфета. Подождав пару минут, чтобы он успел настояться, я налил немного крепкой заварки в кружку, а остальную свободную часть заполнил кипяченой водой.
Дверной звонок запел соловьем, когда я успел осушить только половину.
Отперев дверь, на пороге увидел Антонио.
Тот стоял в той же одежде, что и вчера, и с той же тележкой.
– Доброе утро,– поздоровался я и отошел в сторону, пропуская повара-посыльного внутрь.
Тот ответил мне тем же по-итальянски и закатил свою тележку в дом. При этом я испытывал легкое дежа-вю, все было точно таким же, как вчера, лишь дневной свет указывал на то, что настало утро.
Зайдя в спальню Акеля, я застал Старика уже пробудившимся. Поза у него была такая же, как когда я покинул его покои, но смятая постель указывала на то, что он все же был человеком и ворочался во сне, а не лежал неподвижно, будто уложенная в кровать статуя.
– Не прошло и полгода,– сказал мужчина вместо приветствия, увидев меня в дверях.
Взгляд его не был таким, какой присущ только проснувшемуся человеку, и тогда я обратил внимание на его руки, а точнее ладони, накрывавшие собой лежавшую на ногах вниз страницами «Американскую трагедию». Кольцо все так же было на его пальце, судя по всему, он его никогда не снимал.
– Вам не спалось?– поинтересовался я, проходя вглубь комнаты.
– Уже и не помню, когда просыпался позже шести утра,– Акель пожал тонкими, словно сухие ветки, плечами.– Старость странная штука, Клим, с каждым избирательна. Кто-то начинает страдать нарколепсией, а другой, наоборот, не может смежить глаза дольше, чем на пять часов. Мой предел – шесть.
– Почему меня не разбудили?
– А какой смысл? Чтобы потом полдня смотреть на твою заспанную физиономию? К тому же, ты мне был не нужен. Открой ставни.
– Вы много читаете, Акель?– спросил я, подойдя к стене и нажав на панели на кнопку с нарисованной на ней стрелкой, указывающей в потолок. Ставни начали подниматься, и постепенно комнату залил утренний свет.
– Смотря с кем сравнивать,– ответил Старик, закрывая свою книгу и откладывая ее в сторону.– В детстве читал очень много, сначала потому, что отец заставлял. Он считал, что, в первую очередь, книга – лучший учитель для человека, ибо они – голоса великих людей всех времен, застывших на бумаге и не исчезнувших на протяжении десятилетий. Потом я читал сам. Когда начал работать, пришлось сократить часы на чтение, но в старости… они вновь стали моими верными друзьями.
– Какая ваша любимая книга?
– У меня их много. Как и авторов. Но из современных, наверное, лучшим я считаю Пауло Коэльо. Гениальный человек, он видит этот мир совсем по-другому, нежели остальные. Его «Алхимик» – это книга, которую стоит прочесть хотя бы один раз всем, и подросткам, и взрослым людям, и старикам. Ты ее читал?
– Нет.
– Обязательно прочти. Она изменит твое понимание мира, но только если вдумаешься, а не просто пробежишься глазами по словам. Странная это штука. Мир один, но каждый смотрит на него через свою личную призму, и видит совершенно другое, и считает себя при этом правым.
