Читать книгу: «Вокализ», страница 13

В электричке

Ольга Сергеевна едва успела на электричку в 13 часов, до Москвы было ровно два часа езды. Будни, середина дня, на платформе никого.

«Сяду в третий вагон, там, может быть, народу больше», – подумала она.

Но в вагоне было всего три человека вместе с ней. Минут через пятнадцать вошли четыре цыганки, и одна из них – прямо к Ольге Сергеевне. Встала почти вплотную, слегка наклонилась, смотрит пристально:

– Дай погадаю, красавица! Если не хочешь сглаза, дай денежку! Сегодня праздник у нас.

Ольга Сергеевна избегала цыган и никогда с ними не разговаривала – просто уходила. А тут в вагоне почти никого и они…

«Какой праздник? Не знаю. Дать что ли, чтобы она ушла? » – и протянула двадцать рублей, деньги тут же исчезли в кармане цыганки.

– Дай сто рублей, я их подержу только, потом отдам, и будет у тебя всё хорошо, дай.

«И надо же мне было вступить с ними в разговор!» – огорчилась Ольга Сергеевна.

Между тем, цыганка, одетая в модную кожаную куртку и длинную зелёную юбку, зашла в купе напротив и положила деньги под сиденье на пол, потом сразу почему-то подняла их.

«Какой-то ритуал? – подумала Ольга Сергеевна. – Кто же их поймёт».

– Дай, красавица, сто рублей, не пожалеешь, – к Ольге Сергеевне подошли остальные трое цыганок.

– Дай руку, погадаем тебе, всё узнаешь!

– Уйдите ради Бога от меня! – воскликнула Ольга Сергеевна, и это подействовало – цыгане ушли.

За окном электрички моросил мелкий частый дождь, мелькали тёмные ели, тоненькие берёзки, размашистые сосны. Хвойный лес сменялся лиственными перелесками, полями, заросшими небольшим кустарником, ивняком. Цвела в низких сырых местах душистая и пушистая таволга, недалеко от неё красовался иван-чай, соцветия которого розово-сиреневым нежным облаком покрывали большие поляны.

«Какая красота!» – восхищалась Ольга Сергеевна.

– Уважаемые пассажиры, здравствуйте! Предлагаю вашему вниманию защитную сетку на магнитах от комаров и других насекомых, сетка удобна, надежна, послужит долго, отечественная, цена триста рублей, – предлагала женщина-продавец, стоя в проходе вагона.

– Ваш билет, – два контролёра подошли к парню напротив Ольги Сергеевны.

– Я опаздывал, не успел.

– Покупайте билет у нас.

Парень полез в карман, другой, растерялся.

– Извините, забыл кошелек дома.

– Тогда выходите.

– Подождите, – вмешалась Ольга Сергеевна, – сколько за билет?

Дала нужную сумму, контролёры ушли.

– Спасибо вам большое.

– Ничего, всё бывает. Ты в Москву едешь?

– В Москву. Неделю работаю, неделю дома, сынишка родился полгода назад, жена детдомовская, трудновато без бабушек-дедушек, а мои далеко, да и со здоровьем у них проблемы.

– Бог в помощь, всё будет хорошо, – улыбнулась Ольга Сергеевна.

Лицо парня озарила улыбка, трогательная, наивная, он задумался и стал смотреть в окно.

– Здравствуйте, дорогие пассажиры! Прибор для поиска… – Ольга Сергеевна не расслышала. – Посвистишь, и он ответит, – продолжал продавец.

«О чём он?» – подумала Ольга Сергеевна.

Ближе к Москве народа становилось больше, как и продавцов.

– Прибор для поиска ключей – незаменимая покупка, демонстрирую вам его действие, – продавец посвистел в свисток, и в ответ раздался мелодичный звук то ли ключей, то ли другого предмета.

– Вот если бы так же легко можно было найти любимого человека, – сказал сосед напротив и, вздохнув, добавил. – Один раз и на всю жизнь.

Потом прошли продавцы носков и колготок, газет и журналов, средств защиты от клещей, комаров и других вредителей, продавали мороженое, орешки, шоколадки…

Прошла черноглазая смуглая, восточная женщина с чебуреками.

– Чебурэки-чебурэки, – громко, с акцентом зазывала она.

«Раньше продавали пирожки с капустой, картошкой, а теперь одни чебуреки», – с грустью подумала Ольга Сергеевна.

– А теперь у нас одни чебуреки, – сказала бабушка в белом платочке, сидящая напротив, как будто прочитав её мысли.

Из задумчивости Ольгу Сергеевну вывел певец с гитарой, появившийся в начале вагона, в трёх метрах от неё. Это был крепкий сероглазый мужчина лет пятидесяти, одетый в военную форму. Он смотрел ей прямо в глаза и будто только для неё, с чувством, громко и выразительно запел:

Призрачно всё в этом мире бушующем,²⁴

Есть только миг, за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим…

Двое мужчин, стоящие рядом, дружно, во весь голос подхватили, словно только этого и ждали: "А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг…"

Ольга Сергеевна рассмеялась, глядя на вдохновенных артистов, и невольно стала негромко подпевать: "Счастье дано повстречать иль беду ещё…"

Оказалось, те двое, что подхватили песню, были такие же пассажиры, как все. Когда троица закончила, раздались аплодисменты. Потом бросали денежку в сумку. Проходя мимо Ольги Сергеевны, главный певец улыбнулся ей и помахал рукой.

Перед Клином снова появились цыганки:

– Ай, кому погадать, нагадать! Дай руку, красивый!

– Знаете, – обратилась к Ольге Сергеевне ближайшая соседка, – мою знакомую вот так обчистили до нитки. На станции тоже подошли, заговорили, загипнотизировали, она их к своему дому подвела да вынесла деньги, и немалые. И потом они её подкарауливали, и она всё выносила и выносила деньги, целый месяц это продолжалось, пока муж разобрался. Такой ужас, просто напасть.

– Помогите ради Бога, помогите, прошу вас, буду молиться за вас, ваших детей, за всю вашу семью, посмотрите, люди добрые, на меня, – громко взывал к помощи хрипловатый женский голос.

Ольга Сергеевна с трудом разглядела в проходе молодую девушку инвалида, маленькую, худенькую, ноги у нее были ампутированы до половины бёдер, она передвигалась, сидя на маленькой тележке и отталкиваясь от земли руками в грязных резиновых рукавицах.

«Как после войны», – горестно вздохнула Ольга Сергеевна, раскрывая кошелёк.

Все пассажиры тоже давали милостыню несчастной.

На пригородных платформах асфальт был мокрый от тёплого летнего дождя, уютно шелестящего по крышам. А в Москве в это время расцветала липа…

Она манила к себе

своим светом,

трепетно дрожащим в ранней утренней дымке, ослепительно-ярким в знойный летний день, льющимся золотым потоком осенним вечером, мерцающим и серебристым лунной ночью…

манила цветом,

красным от всполохов зари морозным зимним утром, оранжевым от сияния спелых гроздей рябины, манила жёлтым листом, зависшем в седой осенней паутине между деревьями, манила зелёным покрывалом весенней зелени и голубой россыпью упавших с неба незабудок, манила синей черникой, собранной в тенистом овраге и фиолетово-бордовыми соцветиями сирени, случайно выросшей рядом с юными осинками…

она манила запахом

свежести после летнего ливня, благоуханием цветущих трав и земляники, грустным ароматом опавших листьев, запахом сена и первых снежинок, упавших на ладони…

манила звуками

дрожащих на ветру листьев и дождя, шелестящего между деревьями, раскатами грома, жужжанием шмеля над клевером, гаданием кукушки и шуршанием ёжиков в траве…

…это была поляна на опушке леса, рядом с моим домом, совсем близко…

Ле-на! Ле-на!

– Ле-на! Ле-на! – кричал перед окнами роддома высокий худощавый парень с длинными волосами, в джинсах и тёмной футболке.

– Ле… – он неожиданно замолчал, потому что рядом остановилась немолодая женщина в белом халате и косынке, завязанной сзади – то ли акушерка, то ли медсестра.

– Ты что же это так раскричался, не на футболе ведь, – строго сказала она и, помедлив, спросила. – Жена?

– Жена. Увидеть хотел.

– В какой она палате?

– В одиннадцатой.

– Это на первом этаже. Скоро всех мамочек переведут на второй, а пока они ещё здесь, ладно, иди уж к своей ненаглядной, окошко её второе от угла справа.

– Спасибо. Она сказала – позови меня.

– Позови её, милый, позови, кормление у них сейчас… только недолго. И вот ещё, – женщина улыбнулась, – ты погляди-ка, что на заборе пишут и пишут… и ведь стираем, закрашиваем каждый раз, а всё равно – на следующий день снова.

Парень оглянулся, сзади на заборе, поверх ещё свежей краски большими буквами было написано: «Люблю тебя!». Он засмотрелся, а когда повернулся, женщина в белом халате уже ушла. Парень подошёл к приоткрытому окну – второму от угла справа, постучал, позвал:

– Ле-на!

И вскоре у окна появилась девушка – русые волосы небрежно заколоты в пучок, веснушки, голубые глаза, худенькая, она просто утонула в безразмерном больничном халате.

– Лен, ты… вы как?

Девушка наклонилась и подняла с кровати малютку, завёрнутую в линялую больничную пелёнку непонятного цвета.

– Смотри… твой нос и глаза, и реснички длиннющие, как у тебя, Костик, – она поднесла ближе к окну свёрток, из которого выглядывало розовое личико – закрытые глазки, чуть курносый носик, смешно чмокающий рот, светлые волосы.

– Какой маленький…

– Ну что ты, три восемьсот… очень даже большой.

– Кормление закончилось, – раздался громкий голос медсестры, – кладём деток на тележку аккуратно, мамочки, аккуратно, бочком друг к другу. Молодой человек, отойдите от окна.

– Приду завтра, – Костик помахал жене рукой и направился к выходу, ошеломлённый и счастливый.

В воротах роддома он столкнулся с Виктором – соседом по дому.

– Привет, Костик, тебя можно поздравить. Кто?

– Сын.

– Как думаете назвать?

– Павел – Павлик. А ты к кому пришёл? – Костя никак не мог вспомнить, чтобы жена Виктора, которую он видел часто, готовилась стать мамой.

– Понимаешь, у нас ведь проблемы с детьми. Обследовались, лечились и вот решили… А тут из роддома позвонили: «Девочка… отказ». Мы думали недолго, а документы уже готовы были.

– А мама кто?

– Нам знать не положено. Сказали только, что студентка, приезжая, живёт в общежитии, встретила, полюбила, поверила… А он, как узнал о ребёнке, сказал: «твои проблемы». И исчез. Хорошо, что родила.

– А вы – молодцы! Жму руку. Теперь на детской площадке увидимся… с колясками. Жене – привет!

***

– Ле-на! Ле-на! – кричал высокий худощавый парень в джинсах и тёмной футболке, стоя перед роддомом.

И вот уже появились в окнах Лена, Таня, Наташа, Ирочка, Галочка, Лизонька… «зайчик», «лапочка», «кошечка», «солнышко», «радость моя»… «моя»…

– Ле-на!

– Павлик, не кричи. Наверное, сейчас у них кормление, – обратилась Елена Петровна к сыну и подумала:

«Всё-таки удивительно, что мою невестку тоже звать Лена…»

Молодые мамы смотрели в окна роддома, их лица, будто невидимой печатью Свыше, были освящены особым тихим сиянием, а на заборе о чём-то вечном всё так же спорили воробьи, и поверх ещё не высохшей краски большими буквами было написано: «Люблю тебя!».