Читать книгу: «Безразличие», страница 2

А он? Ну он так же. Пойдет поиграет, поразговаривает со знакомыми и близкими, на ночь почитает и спать.

Поэтому я предлагаю рассказать их доисторию. Чтобы ясно было. Выпущу так сказать цветы прошлого на бис. Выдернем гвозди из деревяшек летописцев.

Читаешь что?

«сего могло не взорваться

от отсутствия вопроса

читаешь что?»

Какая-то поэма от соавтора.

Год назад. Сколько слез было выронено из корзинок глаз ввиду порванных коленей. Сколько поцелуев на бетоне оставляли эти раночки. Знал ли наш определенный, что скоро плакать будет от сердечных пороков? Нет, конечно. Тогда он сходил с ума от Лавкрафта.От его временных остановок и парадоксов, от его Ктулхах и Азатотах. От его прошлых и ведьм. Красиво ему было тогда. Не читал тогда о любви. До вопроса – читаешь что?

Обычный как хлеб беленный день, он – неопределенный, в рубашке и с книгой наперевес. Она – незнает «никто», откое, в блузке, в черных штанах (то ли брюки, то ли спортивки), накрашенная неопределенно, но красиво, деконструктивно, читает что-то про шизоидов и их патологическии зависимости от плоти.

Все бы ничего, ничего не было бы коль ни эта книга, этот кирпич бумаги. Такой оказывается крепкий в нынешнем нашем теле. Почти вся несущая стена. Книга Говарда Лавкрафта.Сборник его произведений. Там и Зов Ктулху, и про ключи, и про прошлое и нынешнее. И этот жемчуг жизни растворяется в пену дней и в глаз нашему тельцу. Щипит.

– Читаешь что? – и улыбка крошится из ныне некоего тельца.

– Лавкррафт- чуть картавя скрипит тело.

И все.

Могло быть все.

Он всегда был одиночным по идеям и вкусам. И нужен был ему товарищ. Он в ней увидел товарища. Не знал он ничего об этой любви. Без волнений спросил о ее вкусах в литературе и полилось. Честно я бы рассказал все – но тело, в чьей голове я, потом меня задушит, насмерть. Для культуры смерть мысли дневной – смерть всего.

Болтает он, болтает с ней по социалистическим бортам «Интернета» и бац. Даже не бац, а кряк. Более фатально и вечно. Влюбляется.

Знал ли он это? Нет. Но потом узнал у Байрона, Шекспира и так до Лимонова. Там он вычитал про любовь. Про ее палачевскую силу, и кулак растящий боль, и страдание. Потом приглашал на встречи. Боялся. Он писал стихи про нее. Там сносно еще. Сейчас он пишет не так. Страшнее и фашистски.

И в один день он напивается силой ее слов и признается в любви. Она на это ему странно отвечает и кажется вот конец их общей поезде по Сан-Франциско. Но нет. Господина забыли закопать.

Вскоре и она пишет стишок про него. Про его слабую любовь и робкость. А он про то, что скоро все будет хорошо и они снова будут вместе. Круто. Круто завернул ангелам шею, и она его приглашает поговорить в свободные дни, обсудить жизнь. Говорят, и снова вместе.

Далее по мелочам – он пишет ей поэму. Она позволяет ему себя обволочь плутами рук. Он в невероятном приливе страсти задумывается писать что-то. После одного четверга. После посещений домов. После стольких слов ему непонятен механизм работы их корабля. На чем он движется ясно, а как? Он определенно хочет любви, внимания, хочет все понять, поговорить с ней. И вскоре собирается отдать это, но боится. И слава Господу, что боялся. Потом уже не слава.

Она – неопределенно учит экзаменщину. И, все. Более и не нужно ей.Ничего.Или нужно? Ой.Короче.Тогда не знали. Скоро все узнается.

А что такого? Вроде обычная любовь.

Он – ленивый писака, скромный, в меру добрый, даже пытается заботится о близких. Умеет мыслить, смеется. Живет. Хочет быть любимым.

Она – трудяга, скромная, робкая, добрейшая, заботится о близких. Пытается мыслить, улыбается. Хочет красиво жить и под мечтой чтобы.

Весело. Весело же? Их общая туфля времени такая. До нынешнего, конечно. Чтобы интереснее было и загадочнее. Потом еще веселее. Или нет? Я не скажу. Скажу, что – это «читаешь что» важно, и что все будет страннее и важнее. Важнее и страннее всего.

Пальмовое масло жевательной слюной рахтится

Вот и моя очередь болтать о происходящем. Со своей стороны. Со своей глазной каракатицы. Солнце спускается по перилам озорной девчонки к другим буграм горы космической. И вот ступает на пол звездарный своей серебруйной ножкой Луна. Какая великая ее поступь. Возбуждаясь темнотой, ее обесточенное тело засияевается, и в глаза проходящим мимо привлекается.

Вот ребенок, упившийся грудного молока, приляг к колодцу сновидений. Вот он как маслице разлегся на хлебной корочке рядом с мамочкой. Вот она смотрит на своего ребеночка и ее смочки начинают пелениться и мочиться в низ. Капает на одеялко, холодное и водное. Чтобы ребеночек не чуял касательно слезенок материнских. Сердобольная она вот. Вот не знает она, да и сам ребенок, что душа детскойная может отлично чуять. Как она чует ангелов и бесов! Вот взбудораживается сердечко у дитины – рядом бес. Спокойствие в глаза и ротик плескается – ангелочек. Наверное, такой же, маленький и недавно поставленный ангелочек.

А вот бородка Господа спадает в нашем Керченграде, мокро дышать и ходить. Туманца всегда так. И красиво по-своему. Так сказать, бородка гениальна. И бродит Он, среди вод Господых. Ходит сам как вода. Сам мокрый и весь растаенный. Плакал? Скорее всего нет. Будь Он в плаче – не выходил бы в мокрое. Смысл? Будь Он в плаче – пшел бы в песочность. Дома остался и пил водку. Но не пил бы. Боится, что мамы Зуб начнет скалиться и резаться о его совесть. А так Он пил бы, не будь совести. Напился от плача и накупился от горя. А так Он пошел по улице. Показать миру? Или так, для выветривания? Вот сейчас, что происходило до этого. Сейчас туманца. А раньше? Вот Он писал, скарябал. А сейчас? Исписался?

Вот тучка в дождик вытерлась. Падает перхотью на головы людей и улегляется бережно. А волосы дубеют или даже рыхлеют, как землюшка наша. А потом у нашего человечка бактерии поселяются и чаю кипятят для ночевок. И мысли у нашей соломы такие бурные, злые, пошлые. У меня такое было хоть не человек я. Вот, например, идет Он и мокнет. Такой томный. Отчего ему идти по улице? От плача? Я же говорил уже, не идут после слезения людишки на мокрое. Либо пьют, либо иначе сохнут. А Он? Возможно просто устал и выгуливает себя. Понимаете?

Вот ветерок – скатерть по нашей невидимой прозрачности покатилась и вьется по бородке Господа. Так мокренько, но приятно ветерку. Заглядывает и к Луне шаловке, и к маме, и к папе. Каждому. А ему более всех. Но Он толкает ветер. Туда, туда, сюда и трижды туда. Странный Он. То ли грустный и плакал, то ли правда решил проветрить себя. Но как можно проветрить себя толканием ветра. Такой грубой мечой? Не может же Он плакать и идти потом под дождь. Может! Он все может. Даже того, чего рука ни одного художника не опишет. Того, чего ни один писатель не напишет. Того, чего не один политик не построит. Того, чего ни одна этика не этирует. Он все может.

Вот Он идет. Он начинал плакать. И вышел на улочку, дабы мама и папа не видели его синяков душевных. И бродит с мыслями о своей думе.

«Что делать? Зачем я это делаю» – мотается на уму. И мотается, и мотается. Понимает – нужно выпить и покурить, или пойти … к кому? Пить ему нельзя, курить тоже. А идти? Можно! Но к кому? У него ведь все такое. Временное. А идти нужно домой. В постоянное. Нигде Он больше не домотает. Только дома. А там мама и папа – думают Он с кем-то. Нельзя идти ему. Отчарует от спокойствия ихейные душки.

Вот раскатана тушица на нашей бетонной досточке. Вот красивая девчоночка ткет своему парню шапочку. Вот как она его любит, вот она забота. Шапочку от простывания на дожделивой погоде. Вот она ручкой так старается. Тютельку в тютельку, нитку в нитку. Опыт любви невероятен. Опыт заботы не безгениален. Опыт зависимости благочестен и так же смерточестен. А честность? Что она? Опыт честности как кожа розочек. Такая рисковая и колкая. Даже фатальная. Сложно сейчас.

Вот раскатился музыкальный рев. Мелодия силы. Мощи. Власти. Господский рев. Великий и так же максимально человечий. Максимально социальный. Общий. Музыка угодная небу. Мелодия угодная любви. Ее силе. Ее мощи и реву. Этой великой, но человеческой силе.

Катился этот рев. И докатился до ножек его. А Он отпинывает мячик. И тот в небо. Но не к тому, которое наверху. Так Он не отпинывает. Хотя верит, что отпиненное летит ввысь. И только лучше становится. И только благо. Что от него лучше. Как крапива. Не касайся – не коцнет. Летит любовь от него. Летит вперед. В другое небо. В другую мякоть дней и месяцей. К другим людям. И они им сытятся. Жуют и жуют. А зубы мыльные уже. И не очень хорошо. Челюсть скользит.

Вот и в чем проблема его? Отпинует любовь отчего? Отчего рахтится любовью? От страха? Или от скудности? Рахтиться от скудности нельзя. Сложно. И сердце другим берегом оборачивается. И вода ласкает уже иначе. Менее женственно. Менее ласково и бережно. Играет им. Не более. Или всегда играет? А берег думает, «хорошо мне – кому-то нужен». Сложно все так. Сложно не от начала. Середина и все. Там началось. Помню раньше было – подошел, сказал хочу рядом и с ней. А сейчас – я люблю тебя. Страшное дело. Даже не страшное. А более еркое. Рахтятся любовью. Он больше всех. А от чего? Писать он хочет романы и поэмы. А рахтится любви.

Вот и все. Рев прошел. Борода сбрилась. А крошки воды выкрошились. Кто – то заболел. Кто-то плакал. Кто-то спит и радуется. Кто-то радуется так, без спит. А он идет и ухо затанцевало. Услышало миролюбивую, спокойную, ленивую на скудность мелодию. И поворачивается он. Думает – нужно. Идет к колодцу звукодений. И видит. На робкой табуретке сидит бледная, хрупкая и по – своему русская девушка. И с такими чернеливыми волосами. Словно виноградный сок. И так поет нежно. Напевает:

Слабый слабый человечек

      Помолись ты за мой дом

                  Звездолеший сдобный дом

Слабый слабый помолись

      И мою любовь крони

                  Не роняй, не рахти

Слабый слабый удалец

      Покорми меня собой

Ухи уже вымялись от танцев. Разбудили и языка, и нервы, и сердце. Дразнят они их. Мол, обратите на этот дар внимание. Обратите на нее себя. Он медленно подходит в обережении ее испуга. А она так замялась. Заметила его. Глядит и страшится. И начинает. Говорит – Ты Он?

– Он? Кто… он? – с пуговкой страха спрашивается.

– Ну, Он. Ты же меня видишь и слышишь. Пение многие видят, но не меня.

– Видят пение?

– Ну да, этот свет в кровати. Лунный для вас. Это мое пение. Мои мелодии. Все их видят. Но не слышат и не видят саму меня.

– Ты Луна?!!Каким боком. Ты бля что нахуй?!!!!Та ну! Ты смеешься! ХАХАХАХАХ

– Именно, я Луна. А ты не узнал?

Он хоть и быль в метельном угаре. Но подумав трезво – «ведь правда. Красивая, бледная и пышная, хрупкая, черноволоска. Но как? Как я ее вижу? Жив ли я умом и жизнью?»

– Ладно. Пусть ты Луна. Но тогда нахуя тебе к нам спускаться? И петь здесь? А?

– Чтобы таких как ты спасать. – насмешливо выикивает она. А насмешливо ли? – А так, скучно там. Все спят, мою музыку не видят. А подобные тебе гуляют ночью. Ищут смысл. Боятся чего- то и идут. И пою я вам. Ты же понимаешь зачем? Хочу, чтобы такие как вы слушали мое пение. И внимали мне. Ты ведь тоже хочешь внимания. У тебя мания такая. Быть слышимым. И важным. Вот ты меня встретил на потрепанной и седой улочке, на этой робкой табуреточке. Полунагой. Нравится? Давай поговорим? Почитай стихи, выскажись. А я тебе.

Сначала хотел он выпить водки и сигареты от плача душевного и глазкового. Потом пошел гулять. Думать. От рахтения. А теперь она, нагая, внимающая. Чего ему надобно? Хочет сесть ей на коленки как к маме. И высказаться – попросить совета. А потом она.

– А ты потом уйдешь? Надолго? – каряжно спрашивает он. Боится чего-то.

– А ты хочешь, быть со мной? – и с момент подумав оборвала дальшее и выругала – Нет. Я уйду обязательно. Нельзя быть вместе мне с тобой. Потом хуже будет. Ты же знаешь сам. Ты просто боишься сказать…сказать о этом апофеозе любви. Я права?

– Можно …

– Иди ко мне! Я могу помочь тебе. – снеговно прервала она его. Ведь Луна все знает о его горе и желаниях. Все. Они похожи. Не как вода или ее капли. Капли все разные если о их мыслях думать, а не о виде. Нет. Скорее у них схожесть как у смерти и любви. Ее не миновать. Лишь отсрочить. Не более. Я не верю, что есть нелюбящие. – Выплакайся.Мне выплакайся. А я тебе. Ты же этого желаешь.

Вот он испаряется к ней на коленки. Белые, колкие, святые коленки. А кожа, а ноги. Какая красота, прелесть веков. Словно облачко. Приляг он на нее и так хорошо ему. Слезы выплещиваются. И волосами спадают на землю по ее ногам, и Луна тоже плачет. Так он лег на нее. Так это священно. И обнимаются они. Им страшно. Он и Луна. Страх у артерий. И это волнение детское. Страшно жить. Не вот, а потом. После вот. И он плачет и обнимает ее хрупкое тело. И она – его. Так они вцепились. Ни слова. От этого обнимания им нужно было другое. Они этого понимали. Но не назвали это словами. Зачем слова, если есть это. Обнимаются и Луна сильнее и сильнее вцепляется в него. Мнут свою боль, свою страхость. Давят ее этим обниманием. Он – спутник Луны, она – спутница его. И слезы текут долго, словно вечно. Вечное скольжение уже дальше идет. Страшно им. А что дальше? Ведь они оба больны. Больны этим страхом, этой болью. Они зависимы от внимания близкого. А если нет такового, то делают близких из подручных средств.

– Почему есть Солнце? Зачем оно без тебя? Луна?

И снова они плачут. Ведь не в Солнце дело. А в раскаивании. В том, что без тебя. Ведь теперь все обретает эту мелодию. Сильную. Сильную. Про слабого. Про очень слабую солому. Которая может спокойно сгореть здесь. На то они и не солома. Они обнимаются. Мнут боль друг друга. И не горят. А ангелы? А бесы? Кому они нужны? Если есть что-то страшнее их мнений и слов. Если что-то возможное убить и тех, и этих.

Вот попала слеза Лунная на лицо его. С того бельинного, нежного, чуть водного и сухого лица. Слезинка. Она слишком щипильная. Так щипит, что солома кислится и исчезает на мелочь. А он такой же. Сейчас они одни и те же. Для него это тепло. Не смерть. Но то, что после – вполне смерть. Может быть ею названа.

Она звала его, он шел к ней. Лучше бы напился и накурился. А она просто не скучала. Лучше бы они оба не рахтились любовью. И тогда бы жили, не зная бед и друг друга. А так? Что он будет делать после? А Луна?

Жаль.

Вот растекается пот от закутанного в меха Солнца. И Луне пора уже. А он? А он спит. Уснул. Луна заботливая и нарахщена. Привела его домой в кровать. Укрыла и вечно поцеловала. Словно оклеймила, что теперь только так. И целовала не как младенца, мужа, клиента или другую солому. Знаете, чувство, когда вот-вот любимая упиватеся вашей мыслию и словом. А потом нужно продолжить. И ты уже накипячен и начинает пар выливаться копьями на ум любимой. Уверенность и страх. Это есть тогда. И оно подсознательное, сокрыто под панцирем умном. А потом кончаешь и оно встает и бьет тебя по щеке. От страха просто чучелом стоишь и смотришь на любимую. А сердце раскачали. И дабы остановить нужно что-то. Это чувство было у нее. Она не поцеловала его. А оставила свою жизнь. Она поцеловала свою силу, мощь, жизнь и в тоже время боль, страх и смерть. И ушла. Оставив кроме поцелуя слезку. Такую неряшливую и пылкую. Она ушла. И я уйду. До завтра.

На стыке навящщевейших туш (3 Призыв)

Ситцевые слезы политических мышцей.

Слышали не давно, а скорее несчастно год назад, великую поступь человечию. Он проснулся и бух. Ногой конечно. А не душой и членами. Ранее здесь вообще мало что было. Мало от человека. От деревьев, от лесов, от сумраков цветов. Громадко от природы. Ранее здесь и тигры розовые бродили. По пустыням таким. И жевали траву коларом ихним. Розовую. Жуют, жуют. Рядом прокруживает заюшка синенький. Тигр дожуевывает и прогавкавыет – а ты что, заишко, куда держишь прыжочку?

– Да так. Я … везде дом у меня. Я так, гуляю. Ищу себе норочку поспать.

– Ясненько. Хошь травушки? Сладкой, сладкой? Хошь? Не стесняйся ток. У нас все дом. У тебя. У меня. Все – дом.

– Спасибушки, я не голоден. Ток виноградной моркочки пожувал. Вишь на шубенке залеглась жидокость. Я пойду. А то не высплюсь.

– Ладненько. Ты если травки пожелаешь, иди ко мне. Я поделюсь. А если понравится – покажу много мест с ее вспыхами земными.

– Да! Завтра тогда, а сейчас спать. Пока что пойду поищу посплю и завтра. Хорошо?

– Я буду ждать. – и продолжил жувать травку. И тоже плескается травка на рубашонку тигрю. Но не видно пятен. Цветов одинаковы.

И пришел потом зайчик. И кушали они травку. Вот так раньше было. Без людей, без дорог, без чемоданов. С лесами, травой, деревьями. Громадно от природы. Малородно от людства.

И закат раньше по- другому навивался на платочек небесный. И по-другому небесные города плавали. Менилось. Эволюция.

Шел второй год борьбы этих двух. Боролись анти чего? Ну… Молчание. Он – за ее внимание. Она – за свою мечту. Смешная война. Небережная. Как-то он пытается ступить на берега эти. Фу. Не приятно даже дышать этим. Озвучивать до катков на жарке маслом. Нельзя.

Он проснулся рано. Наудивление. Зачем? Дошло до него это. Это безумие. Этот страх. От чего-то он заикнулся силой. И решил описать это. Не это, а другое. Что было до это. То есть процесс их борьбы. И что после него. Но не это. Этого он еще не испытал.

Сел за несколько нервов и волнений на стульчик. И смотрит на монитор. Смотрит. Открывает файл и начинает. Вроде не идет сначала. Довольно графомански хореи и ямбы родились у него. Но рифмы какие! А абляизмы. Или не абляизмы. Я не знаю. Хотя, наверное, он бы их назвал абляизмами. Это бля – гениальное и научное пайком для военных. Каша, галеты и еще что-то. Спирт то ли, то ли хлебец. Точнее не скажешь о его работе. Решил он показать разрушение человека, поэтического человека на части. На части – ум и чувство. Ум умирает. Чувство шевствует по околоченной, озыбленной земленке хаоса, паники и, наверное, этого. А скорее даже патологичного рахтения любовью.

И в секунду он заныл. Знакомый запах испарился по комнате. Но не мне знаком. Ему. И как бы то ни было, начал писать. Быстро. Одно. Два. Три исправления. И ускорятеся. Стремится к концу. Но что в конце? Он пишет. Слезятся его пальцы. Глаза истераются в истериках. И плохо. Душа сжимается в жаре и распускает волосяную прядь слез и боли. Этого страха рыхлости ощущений. Что он сейчас ощущает? Что у него сейчас в душе? Это страшнее блендеров и других измельчений. Его душа не мельчает. Хуже. Страшнее. Глобальней. Как глобальное может мельчать. Нет. Она расширяется дабы в конце лопнуть. И умереть, ведь когда душа поэму чувсвомнасыщенная лопается – все. Этот смех. Не красный. Не фронтовой. Не пороховой. А ласковый. Ласковый смех. Он сочится после. После лопанья.

Страшно за таким наблюдать. За таким больным клоуном. За таким клоуном. За таким, играющем на свою смерть и высмеивание, клоуном.

Пойдем к ней. К неопределенной нашей. Она проснулась позже на час. Где-то так. Ведь она вчера работала. А сегодня что? Поход по улочке. Погулять с подружками. О том, о сем поболтать. Отдохнуть. Но сначала умыться и поесть. Облегчить прежелтое, небесное личико. Обелить снежнобелые зубы. И насытить памятное тельце. А. Еще душу. Почитать важную литературу. Про нас. Ой. Про них. Я- то уже давно не молод. Она читает про себя. Про любовь в ее возрасте. И сытится ей так. Просто видит любовь она зависимостью, но не властью. Обязанностью, но не авантюрой. Странно, но видимо так видят все ангелы. Видимо так обертывается любовь ангелам. А клоунам нельзя любить. Они… Потом поймете. Потом прочувствуете всю его склоунность.