Читать книгу: «Своей дорогой», страница 16

23

– Где госпожа Дернбург и фрейлейн Майя? Надеюсь, они ушли не дальше парка? – с этими торопливыми вопросами доктор Гагенбах вошел в гостиную, где в эту минуту была только Леони Фридберг.

– Они пошли на могилу молодого Дернбурга, – испуганно ответила та. – Разве что-то случилось?

– Нет еще, но нельзя быть уверенным в том, что будет через час. Так они пошли на могилу. Ну, она далеко от заводов и на противоположном конце парка, так что, надо полагать, бояться нечего. Все-таки было бы лучше, если бы они поскорее вернулись.

– Я жду их с нетерпением. А что, дела приняли такой угрожающий оборот?

Гагенбах утвердительно кивнул и сел против Леони.

– К сожалению! Начальство делает все от него зависящее, чтобы расчет и увольнение рабочих прошли как можно спокойнее, но это не входит в планы Фальнера и компании: они хотят наделать шума. Часть рабочих выразила намерение продолжать завтра работать, другие же ответили на это угрозами; в нескольких местах дошло уже до рукопашной; по-видимому, уже сегодня к вечеру дело разыграется вовсю.

– Господи, что же будет? Господин Дернбург не уступит ни за что. Я ужасно боюсь!

– Ну, чего вам-то бояться? Зачем же я здесь? – выразительно заметил Гагенбах. – В случае необходимости я защищу вас. Но до этого не дойдет – дом и его обитатели в полной безопасности, даже если, не дай, Боже, начнется схватка. В любом случае вы можете рассчитывать на меня.

– Я знаю это, – мягко ответила Леони, протягивая руку.

Доктор поспешно ответил на рукопожатие и задержал ее руку в своей.

– Сегодня утром я был у вас, – заговорил он, – но меня не приняли.

– Вы должны понимать, что после вчерашнего мне было очень тяжело…

– Извините, я приходил только как врач, чтобы справиться о вашем здоровье, – перебил Гагенбах. – У вас нездоровый вид; должно быть, вы провели бессонную ночь. Впрочем, и я не спал. Мне приходили в голову разные мысли, например, что вы были совершенно правы, считая меня полумедведем, вопрос только в том, стоит ли пытаться сделать из меня нечто более человекоподобное. Что вы думаете об этом?

– Я… я ничего не думаю.

– Но мне очень важно ваше мнение, – продолжал доктор. – Видите ли, если человек обрек себя на холостяцкую жизнь, не заботясь ни о ком, он понимает, что и до него, в свою очередь, ни единой душе нет дела, то… все это весьма печально. Если у него есть, по крайней мере, мать или сестра, то еще куда ни шло, но у меня нет никого, кроме глупого Дагоберта, а что это за сокровище, вы сами знаете.

– Но зачем рассуждать об этом именно сегодня? – Леони старалась уклониться от дальнейшего объяснения. – В такое время, когда весь Оденсберг…

– Надеюсь, Оденсберг окажет нам снисхождение и подождет со своим восстанием до тех пор, пока мы не договоримся, – перебил Гагенбах, – а договориться мы должны. Я был у вас сегодня вторично, но не застал вас. Тем не менее я осмелился войти в вашу комнату, потому что мне хотелось взглянуть на ваш письменный стол. Над ним теперь висит портрет вашей покойной матушки, и ему я от всего сердца уступаю это место. Вы решительны и напрочь выкинули из головы старые воспоминания, а потому… а потому… Что, собственно, я хотел сказать? – Доктор запутался. Первый раз он приступил к предложению без всяких церемоний, во второй хотел это сделать самым деликатным образом, но сбился на первых же словах; однако он быстро собрался с духом, решительно встал и подошел к избраннице своего сердца. – Я полюбил вас, Леони, – сказал он просто и сердечно, – и хотя я грубый малый, но ведь так вдруг этого не изменишь. А намерения у меня хорошие и честные, и если вы решитесь попробовать, то ваше согласие сделает меня очень счастливым. Вы ничего не скажете? Совсем ничего?

Леони Сидела, густо покраснев и опустив глаза. Она чувствовала все великодушие и сердечную доброту этого человека, которого так сурово оттолкнула и который снова предлагал ей руку и сердце; она молча протянула руку своему поклоннику.

Доктор понял, и блестяще, без дальнейшего промедления завершил дело – обнял свою невесту и поцеловал.

– Слава Богу, наконец-то! – воскликнул он. – Завтра напишу Дагоберту; пусть сочинит нам к свадьбе стихи и воспевает свою будущую тетушку при прочих удобных случаях; это я ему, разумеется, позволю.

– Но, доктор! – укоризненно остановила его Леони.

– Меня зовут Петером! – перебил он. – Это имя тебе не нравится, я давно знаю; оно кажется тебе недостаточно поэтичным, но, раз уж меня так окрестили, ты должна будешь привыкнуть к нему. Фрейлейн Леони Фридберг и доктор Петер Гагенбах – так будет написано в приглашении на нашу свадьбу.

– Но ведь у тебя есть и другие имена, кроме этого?

– Разумеется: Петер – Франц – Гуго.

– Гуго? Какая прелесть! Я буду звать тебя так!

– Я не позволю! – решительно заявил Гагенбах. – Меня назвали Петером в честь отца и деда, меня все так зовут, так же будет меня звать и моя будущая жена.

Леони робко, но ласково положила свою руку на руку жениха и с мольбой заглянула ему в глаза.

– Милый Гуго!.. Ты не согласен, что это звучит чудо как красиво? Нет? Ну, как хочешь, Гуго, я вполне покоряюсь твоему желанию, но Петер и Леони вовсе не сочетаются; это ты и сам должен понимать.

Гагенбах буркнул «нет», но довольно кротко; из ее уст имя Гуго показалось ему не таким уж плохим; но в то же время в его душе закралось опасение попасть в будущем под башмак жены, и он почувствовал необходимость раз и навсегда обезопасить себя от покушения на верховную власть.

– Нет, пусть будет Петер, – решил он. – Ты должна покориться, Леони.

– Я покорюсь во всем, – самым кротким тоном ответила Леони. – Вообще, я слабое и несамостоятельное существо, не имеющее собственной воли; за все время нашего брака ты не услышишь ни одного противоречия, милый Гуго; но неужели ты действительно откажешь мне в моей первой просьбе да еще в день обручения?

«Милого Гуго» даже в жар бросило от этого мягкого голоса и умоляющего взгляда:

– Ну, уж если это доставляет тебе такое удовольствие, пожалуй, зови меня так, но на пригласительных билетах будет напечатано…

– Леони Фридберг и доктор Гуго Гагенбах! Благодарю тебя от всего сердца за это доказательство любви ко мне!

Что оставалось делать бедному Петеру Гагенбаху? Он принял благодарность и прикрыл свое постыдное отступление тем, что поцеловал невесту.

Тем временем Дернбург принимал в кабинете доклады о делах на заводах; донесения служащих были малоутешительны. Прежде каждый из ряда вон выходящий случай заставал Дернбурга среди или во главе его рабочих, теперь же он избегал всякого сближения с ними; в последнее время он не заговаривал ни с одним из них, даже ни на кого не смотрел, хотя ежедневно бывал на заводах.

Погруженный в мрачные размышления, он стоял один у окна; при стуке отворившейся двери он медленно обернулся, предполагая, что пришел очередной посыльный с заводов, но вздрогнул и застыл на месте, глядя на вошедшего.

– Эгберт! – наконец воскликнул он.

Рунек запер за собой дверь и остановился у порога.

– Прошу прощения, – тихо произнес он, – в том, что я еще раз воспользовался своим прежним правом входить без доклада; я делаю это в последний раз.

Дернбург уже овладел собой и холодно произнес:

– Я действительно не ожидал снова видеть вас в Оденсберге. Что привело вас ко мне? Мне казалось, что нам не о чем больше говорить.

Рунек, конечно, должен был ожидать такого приема, но его глаза все-таки с упреком смотрели на говорившего.

– Господин Дернбург, вы были несправедливы, когда всю ответственность за беспорядки в день выборов отнесли на мой счет. Я был в городе…

– Знаю, с Ландсфельдом! Волнениями руководили из города.

Эгберт побледнел и быстро сделал шаг вперед.

– И этот упрек относится ко мне? Неужели вы верите, что я участвовал в этих оскорблениях или хотя бы в то, что я знал о них и не помешал им?

– Оставим это, – сказал Дернбург тем же холодным тоном. – Теперь мы только политические противники; в качестве таковых нам, конечно, придется иногда встречаться, но никаких других отношений между нами быть не может. Если вам действительно нужно сообщить мне что-либо, то я предпочел бы, чтобы это было сделано письменно, но раз вы здесь, прошу, говорите, что вам угодно от меня?

– Я не мог написать, – твердо возразил Рунек. – Если мой приход удивляет вас…

– Нисколько! Меня удивляет только то, что вы явились ко мне сюда, в мой кабинет; ваше место там, на заводах, среди ваших избирателей, которые теперь собираются повторить происшедшее в день выборов. Разве вы не намерены возглавить их, чтобы вести против меня? Я готов к нападению!

Эти слова глубоко ранили молодого человека.

– Зачем этот тон? – воскликнул он. – Излейте на меня весь свой гнев, я все снесу, но не говорите со мной так! Такого наказания я не заслужил.

– Наказания? Я думал, что ты выше моей мести, – с горечью сказал Дернбург, в самом деле оставляя насмешливый тон. – Что тебе надо здесь? Не хочешь ли ты предложить мне свою защиту против рабочих? Разумеется, они послушаются своего депутата. Благодарю, я один с ними справлюсь. Половина из них сожалеет, что поддержала забастовку; завтра они придут опять, но я не позволю им работать, если они безоговорочно не Подчинятся и не отрекутся от своих коноводов.

– Господин Дернбург…

– Ты думаешь, они не посмеют сделать этого? Я тоже так думаю; вы еще крепко держите их в руках. Хорошо, в таком случае будет объявлена открытая война. Они сами вынудили меня пойти на крайние меры.

– Это страшные слова! – мрачно произнес Рунек.

– Я знаю. Не думаешь ли ты, что я не отдаю себе отчет в том, какие последствия будет иметь для десяти тысяч рабочих простой в течение нескольких недель, а может быть, и месяцев? Это путь к нищете и отчаянию, а я должен буду смотреть на это. Но вся ответственность падает на тебя и твоих приверженцев! Тридцать лет в Оденсберге царили мир и благословение Божье, и я сделал все, что может сделать человек для своих рабочих; вы внесли сюда раздор и ненависть. Вы посеяли драконовы зубы, посмотрим, как вам удастся управиться с жатвой.

Дернбург несколько раз прошелся по кабинету, а затем остановился перед молодым инженером, который молча стоял, мрачно опустив глаза, и спросил с горькой насмешкой: – Ты испугался духов, которых сам же вызвал, и хотел бы теперь разыграть роль посредника? Ты последний человек, которому я дал бы на это право. Я и слышать не хочу о каком бы то ни было посредничестве; мой союз с Оденсбергом окончательно порван, отныне мы можем быть Друг для друга только врагами.

– Я пришел не как посредник, – сказал Эгберт упавшим голосом, – и вообще мой приход вызван не этим. Меня привел тягостный долг. Речь идет о бароне Вильденроде, которому вы отдали руку Майи. К счастью, я узнал об этом вовремя, чтобы вмешаться…

– Ты протестуешь? – резко спросил Дернбург. – Было время, когда я принял бы во внимание твой протест, когда дорога к сердцу и руке Майи была открыта для тебя. Ты сам знаешь, что явилось препятствием к этому: ты принес в жертву своим убеждениям любовь и все остальное.

– Я никогда не любил Майи, – твердо возразил Рунек, – я всегда видел в ней только подругу детских игр, сестру Эриха, и не питал к ней иных чувств, кроме братских.

– В таком случае я и здесь ошибся, – медленно сказал Дернбург. – Но, если так, какое тебе дело до замужества моей дочери?

– Я хочу спасти Майю от несчастья стать добычей мошенника.

– Эгберт, в своем ли ты уме? Понимаешь ли ты, что говоришь? Это обвинение безосновательно…

– Я докажу, что это не так. Я давно об этом хотел сказать, но только теперь мне удалось получить доказательства и только теперь я узнал о плане барона через Майю получить Оденсберг; теперь я должен говорить, а вы должны выслушать. Барон Вильденроде считается здесь богатым, но у него нет абсолютно ничего. Двенадцать лет тому назад ему пришлось оставить дипломатическую карьеру, потому что разорение отца лишило его всяких средств; старый барок застрелился; его семья только своему древнему имени обязана тем, что правительство приняло в ней участие: были скуплены имения, обремененные долгами, рассчитались с кредиторами, и вдова до конца жизни получала небольшую пенсию. Барон Оскар уехал из Германии и долго не показывался в своем отечестве.

Дернбург слушал, мрачно сдвинув брови. Когда-то он слышал другое о тех же событиях; правда, в том рассказе не было ничего прямо противоречащего истине, но самое главное – разорение семьи – было скрыто.

– Я видел Оскара фон Вильденроде еще три года тому назад, – продолжал Рунек. – Это было в Берлине, в доме госпожи Царевской, богатой вдовы, жившей на широкую ногу. Я давал ее детям уроки рисования, при этом довольно часто виделся с ней самой и по ее желанию набросал несколько эскизов виллы, которую она собиралась строить; эскизы ей понравились, и, вероятно, желая выказать мне признательность, она пригласила меня на вечер; я не мог отказаться, потому что уроки рисования давали мне средства продолжать образование. Совершенно чужой в большом обществе, я ушел в соседнюю комнату, где брат хозяйки играл в карты с несколькими гостями; между ними был и барон Вильденроде, который, как я узнал из разговоров, жил в Берлине уже три месяца и собирался провести там всю зиму. Ему удивительно везло в игре, других же упорно преследовала неудача; брат госпожи Царевской. страстный игрок, все повышал ставки и все больше и больше проигрывал, а Вильденроде выиграл уже порядочную сумму. Эта азартная игра была противна мне, и я уже хотел отойти, как вдруг один пожилой господин, тоже из числа играющих, некто граф Альмерс, схватил барона за руку и дрожащим от ярости голосом назвал его шулером.

– Ты сам видел? – живо спросил Дернбург.

– Собственными глазами. Я был свидетелем и того, что произошло дальше. Все вскочили, громкий говор привлек в комнату и остальных гостей, прибежала и хозяйка. Она просила и заклинала присутствующих не разглашать эту историю и пощадить ее дом, не доводить до открытого скандала. Вильденроде притворился глубоко оскорбленным; он угрожал вызвать графа Альмерса на дуэль, но его негодование было только предлогом для того, чтобы поскорее уйти. Граф заявил, что уже давно следил за этим обманщиком, но только сегодня смог уличить его; он настаивал на необходимости дать делу дальнейший ход, так как Вильденроде вращался в высших слоях общества, и надо было изгнать его из этого круга. Царевской и ее брату удалось вырвать у свидетелей обещание молчать при условии, что Вильденроде заставят немедленно уехать. Условие оказалось излишним; он и не думал вызывать графа на дуэль, а на следующее утро узнали, что он уехал еще ночью.

Рунек излагал только факты, но выражение его лица и тон производили потрясающее впечатление и уничтожающе действовали на слушателя.

– Дальше! – коротко и хрипло произнес Дернбург.

– Я не видел Вильденроде и ничего не слышал о нем до того времени, пока он не появился в Оденсберге в качестве шурина Эриха. Я узнал его с первого взгляда, тогда как он, вероятно, уже не помнил меня; намек, который я сделал ему, он высокомерно отпарировал.

– И ты скрыл это от меня? Не сказал сразу же?..

– Разве вы поверили бы мне без доказательств?

– Нет, но я навел бы справки и узнал бы правду.

– Это я сделал за вас. У меня были многочисленные связи в Берлине, и я воспользовался ими; я обратился также на родину Вильденроде и в Ниццу, где с ним познакомился Эрих. Все, что могли бы сделать вы, сделал я, и со мной, как С посторонним, все были откровеннее, чем были бы с вами. Сначала я думал было хоть предостеречь вас; но в таком случае вы, вероятно, расторгли бы брак, от которого зависело счастье всей жизни Эриха, а это убило бы его. Когда я однажды намекнул ему на такую возможность, он сам сказал мне, что лишиться Цецилии было бы для него равносильно смертному приговору. Я знал, что он говорит правду, и не хотел брать грех на душу.

– Цецилия? – повторил Дернбург с пробуждающимся подозрением в голосе. – Совершенно верно, она пострадала бы от этого раньше всех. Какую роль играла она? Что она знала?

– Ничего! Совершенно ничего! Она жила с братом, ничего не подозревая, и считала его богатым; в этом заблуждении была она и тогда, когда стала невестой Эриха; только здесь, в Оденсберге, она узнала от меня, что в прошлом ее брата есть нечто темное; однако, что именно, у меня не хватило духу сказать ей. То, как она приняла мой намек, послужило самым убедительным доказательством, что ее нельзя упрекнуть решительно ни в чем.

Глубокий вздох облегчения, вырвавшийся у Дернбурга, доказывал, как сильно он боялся, что и на его невестку может упасть тень.

– Слава Богу! – едва слышно прошептал он.

Эгберт вынул из портфеля несколько бумаг.

– Вот письмо графа Альмерса, который ручается честным словом за истину случившегося в тот вечер; вот свидетельство о происшедшем после смерти старого барона, а вот известия из Ниццы. Или Эрих был слеп, или его нарочно изолировали и охраняли от всяких посторонних знакомств, иначе он должен был бы знать, что его шурина во всей Ницце считают двуличным профессиональным игроком. Некоторые подозревали, почему ему постоянно так «везло» в игре, но доказать свои подозрения никто не мог, и это давало ему возможность удерживать свое положение в обществе.

Дернбург взял поданные ему бумаги и, подойдя к столу, на котором находилась кнопка звонка, сказал:

– Прежде всего я должен выслушать самого Вильденроде. Надеюсь, ты не побоишься повторить свои обвинения в его присутствии?

– Я только что сделал это – я пришел сюда из его комнаты. Это была последняя попытка с моей стороны обойтись без скандала, но она не удалась. Барон знает, что в настоящую минуту я все рассказываю вам, но не поспешил за мной, чтобы оправдаться.

– Все равно, он должен ответить мне! – Дернбург позвонил и крикнул вошедшему слуге: – Попросите господина Вильденроде немедленно прийти ко мне.

Слуга вышел. Наступила продолжительная пауза; слышался только шелест бумаг, которые Дернбург разворачивал и просматривал одну за другой. Он становился все бледнее. Эгберт молчал и неподвижно стоял на прежнем месте. Много, очень много времени прошло, прежде чем дверь опять открылась, но на пороге показался не Вильденроде, а лакей.

– Господина барона нет в их комнате и вообще в доме, – доложил он, – должно быть, они уже уехали.

– Уехал? Куда?

– Верно, в город; они приказали кучеру заложить экипаж и ждать их у задней калитки парка. Должно быть, уже уехали.

Дернбург жестом отпустил лакея. Самообладание оставило его; он опустился в кресло, и с его губ сорвался вопль отчаяния:

– Дитя мое! Моя бедная Майя! Она всей душой любит его!

Потрясающим было горе человека, который бесстрашно шел навстречу борьбе, грозившей ему разорением, но не в силах был перенести несчастье своей любимицы.

Эгберт подошел и нагнулся к нему.

– Господин Дернбург! – сказал он дрожащим голосом.

– Уйди! Что тебе надо?

– Эрих умер, а человека, который должен был занять его место, вы вынуждены оттолкнуть. Дайте мне еще раз, хоть на один час, право, которое я имел когда-то!

– Нет! – выкрикнул Дернбург подымаясь. – Ты отрекся от меня и моего окружения, ты потерял право разделять с нами горе. Иди к своим друзьям и товарищам, которые теперь ведут против меня толпу, сорвавшуюся с цепи, и которым ты принес меня в жертву; ты принадлежишь им, твое место там! Они сделали мне много зла, но ты больше всех, потому что ты был ближе всех моему сердцу. От тебя я не хочу ни участия, ни поддержки – лучше умру!

Старик вышел в библиотеку и с силой хлопнул дверью, давая понять, что всякой связи между ним и Эгбертом пришел конец.

24

Деревья парка шумели и раскачивались от ветра, грозившего к вечеру превратиться в ураган. Он гнал и крутил в воздухе красные и желтые листья, а над землей расстилалось серое, затянутое облаками, небо.

Майя возвращалась с могилы брата одна, так как Цецилия пожелала еще остаться и уговорила Майю идти без нее. Девушка, переживавшая самый расцвет весенней поры жизни, чувствовала тайный страх ко всему, что напоминало о смерти; ее влекли к себе жизнь и счастье рядом с любимым человеком.

На обратном пути она проходила мимо Розового озера, где Оскар когда-то впервые заговорил с ней о любви. Сегодня это место выглядело совсем по-другому, чем в тот майский день: землю устилали поблекшие листья, пожелтевшая осока окаймляла берега озера, казавшегося черным и неприятным при мрачном свете хмурого дня; в поредевших кустах больше не щебетали птицы, все было безмолвно и мертво, а далекие горы были окутаны плотной пеленой тумана.

Майя невольно остановилась, неподвижно глядя на это так печально изменившееся место и, вздрогнув от холода, плотнее закуталась в накидку. Вдруг она услышала приближающиеся шаги; из-за кустов вышел Оскар.

– Я искал тебя по всему парку, Майя, – торопливо сказал он, – и уже потерял было надежду найти.

– Я была с Цецилией на могиле Эриха. Она еще осталась там.

– Тем лучше, потому что мне надо поговорить с тобой. Ты согласна выслушать меня? – и, не дожидаясь ответа, барон притянул невесту на скамью.

Только теперь Майя заметила, что он в шляпе и пальто, а его лицо какое-то странно растерянное.

– Надеюсь, ничего плохого не случилось? – испуганно спросила она. – Папа?..

– Речь не о нем, а обо мне или, скорее, о нас с тобой. Майя, я должен сказать тебе нечто серьезное, важное. Ты должна доказать, что твоя любовь ко мне истинная, настоящая. Ты ведь любишь меня, не так ли? Здесь, на этом самом месте, ты отдала мне когда-то свое сердце. Я думал, что прошу твоей руки только для того, чтобы разделить с тобой счастье, жизнь, полную света и радости. Хватит ли у тебя мужества разделить со мной и горе?

Майя была ошеломлена этим внезапно обрушившимся на нее потоком слов; она дрожала.

– Оскар, Бога ради, что ты хочешь сказать? Ты пугаешь меня этими мрачными намеками!

– Я требую от тебя жертвы, большой, тяжелой жертвы. Ты принесешь мне ее?

– И ты еще спрашиваешь! Все, все, чего ты ни потребуешь!

– А если я потребую, чтобы ты покинула отца и родину и ушла со мной в чужие края, ты последуешь за мной?

– Отца? Родину? – повторила девушка не понимая. – Но ведь мы остаемся здесь, в Оденсберге.

– Нет, я должен уехать. Ты поедешь со мной?

– Я… я не понимаю тебя, – Майя вся дрожала.

Барон обнял ее и притянул к себе; в его лице не было ни кровинки, а в глазах пылал мрачный огонь.

– Я рассказывал тебе однажды о своей прошлой жизни, – начал он, – о неустанной погоне за счастьем, которое все убегало от меня, пока я не нашел его, наконец, здесь, в Оденсберге, в тебе. Ты помнишь?

– Да, – прошептала Майя. – Помню ли я! Ведь это было тогда, когда ты сказал, что любишь меня!

– Я не мог раскрыть перед твоим чистым, детским взором картину своего прошлого, – продолжал Вильденроде, – и теперь не могу, но в нем есть темное пятно…

– Несчастье? Да? – испуганно спросила Майя.

– Да, несчастье, которое сбило меня с пути истины и заставило пойти на преступление. Я хотел покончить со всем этим и начать здесь, возле тебя, новую счастливую жизнь, но вдруг эта тень снова вынырнула из прошлого и грозит отнять у меня тебя, Майя.

– Нет, нет! Я не позволю разлучить нас, что бы ни было в прошлом, что бы ни случилось в будущем! – горячо воскликнула Майя. – Мой отец – хозяин в Оденсберге, он конечно же защитит тебя!

– Твой отец расторгнет нашу помолвку и навеки разлучит нас; этот железный человек с непоколебимыми принципами предпочтет видеть тебя мертвой, нежели рядом с мужем, прошлое которого запятнано. Есть только одно средство сохранить тебя, одно единственное, но для него ты должна обладать большим мужеством.

– Что… что я должна сделать? – пробормотала Майя, теряя волю под обаянием взгляда и голоса жениха.

– Ты моя невеста; я имею право требовать, чтобы ты стала моей женой! – страстно продолжал он. – Мы уедем из Оденсберга, и как только пересечем границу Германии, я поведу тебя к алтарю; тогда никто, даже твой отец, не будет иметь права вырвать тебя у меня; о наш брак разобьются усилия всякой власти, ты будешь навсегда моей!

Вильденроде знал, что такой брак недействителен перед законом, но какое дело было ему до этого? Лишь бы Майя считала его действительным, лишь бы она могла назвать себя его женой; тогда Дернбург должен будет согласиться, ради чести своего имени он не допустит, чтобы его дочь жила с кем-нибудь, кроме мужа, а придать браку законную форму можно будет и позже. Если положение хозяина Оденсберга было для Вильденроде потеряно, то Майя все-таки оставалась наследницей отца, с ней были связаны свобода и богатство.

Это был сумасшедший, безумно смелый план, внушенный барону отчаяньем, но он был выполним в случае согласия Майи.

Однако она в ужасе вырвалась из его объятий.

– Оскар! Всемогущий Боже! Чего ты от меня требуешь?

– Моего спасения! – порывисто воскликнул барон. – Я погибну, если останусь; ты одна можешь спасти меня. Поедем со мной, Майя, будь моей женой, моим ангелом-хранителем, и я на коленях буду благодарить тебя. Передо мной только две дороги: одна – с тобой – к жизни, другая – без тебя – к…

– К смерти? – воскликнула Майя. – Нет, нет, Оскар, ты не умрешь! Я пойду с тобой, куда хочешь!

Крик восторга сорвался с губ Оскара; он осыпал невесту страстными ласками.

– Моя Майя! Я знал это! Ты не покинешь меня, даже если все мне изменит! Пойдем, нельзя терять времени ни секунды.

– Сразу же? – спросила Майя вздрагивая. – Я не увижу больше отца?

– Это невозможно, ты выдашь себя. Мы должны уехать сию же минуту. У калитки за парком стоит экипаж, который отвезет нас на станцию; документы и деньги у меня с собой; благодаря суматохе, которая царит сегодня в Оденсберге, наш отъезд останется незамеченным, а я позабочусь, чтобы наших следов не нашли, пока я не буду в состоянии известить твоего отца о нашем бракосочетании.

Глаза Майи не отрывались от лица говорившего. Это были уже не веселые, невинные детские глаза; в них было выражение, которое Оскар не мог разгадать.

– Не простившись с отцом? – машинально произнесла она. – Даже и этого нельзя, когда я расстаюсь с ним навсегда!

– Не навсегда, – успокоительным тоном возразил Вильденроде. – Твой отец примирится с нами. Я возьму всю вину, всю ответственность за этот шаг на себя одного. Мы вернемся.

– Я не вернусь, – тихо сказала девушка, – я умру от этой жизни на чужбине в разлуке с отцом, от того… того чего-то ужасного, о чем ты не хочешь мне рассказать. Твоя любовь – моя смерть.

– Майя! – остановил ее барон с гневным изумлением, но она продолжала, не обращая внимания на его восклицание:

– Собственно говоря, я всегда чувствовала это. Когда ты впервые вступил в наш дом и я увидела твои глаза, мною овладел страх, мне казалось, что я стою над пропастью и должна броситься в нее. И этот страх возвращался постоянно, даже тогда, когда ты впервые заговорил со мной о любви, даже в течение последних счастливых недель; я только боролась с ним, цепляясь за сиюминутное счастье. Теперь ты показал мне эту пропасть, и я… я должна броситься в нее!

– И ты все-таки хочешь идти со мной? – медленно спросил Оскар, у которого как будто захватило дыхание.

– Да, Оскар, ты говоришь, что в этом твое спасение; как же я могу колебаться?

Майя склонила голову к нему на грудь с тихим, душераздирающим плачем; это юное существо хоронило свое счастье. Вильденроде неподвижно стоял и смотрел на нее. Наконец Майя подняла голову и вытерла слезы.

– Пойдем… я готова.

– Нет, – хрипло сказал Оскар, выпуская ее из объятий.

– Что ты сказал?

Барон снял шляпу и провел рукой по лбу, как бы стирая с него что-то. Его лицо изменилось; несколько минут тому назад на нем отражалась неудержимая страстность его натуры, теперь же на нем застыл холодный покой.

– Я убедился, что ты права, – сказал он, и его голос тоже был неестественно спокоен. – Было бы жестоко мешать тебе проститься с отцом. Иди к нему и скажи… что хочешь.

– А ты? – спросила Майя, ошеломленная такой внезапной переменой.

– Я подожду тебя здесь. Может быть, будет даже лучше, если ты еще раз поговоришь с ним, прежде чем мы решимся на последний, крайний шаг; может быть, тебе и удастся уговорить его.

Луч света, блеснувший для Майи, был бледен, но его было достаточно, чтобы воспламенить в ее сердце надежду.

– Да, я пойду к отцу! – воскликнула она. – Я буду на коленях умолять его не разлучать нас! Ты ведь не мог сделать ничего такого ужасного, непоправимого; он выслушает меня. Но разве не лучше было, если бы и ты пошел со мной?

– Нет, это ничего не изменит. Иди… иди же, время дорого. – Барон почти со страхом торопил ее, но когда она действительно пошла, он вдруг протянул к ней обе руки. – Майя! Скажи еще раз, что ты любишь меня, что ты пойдешь со мной, несмотря ни на что!

Девушка бросилась назад и прижалась к нему.

– Ты боишься, что я могу передумать? Я разделю с тобой все, Оскар, даже самое плохое! Ничто, ничто не разлучит нас с тобой!

– Благодарю тебя! – с чувством сказал барон. В его голосе слышалась тихая, мягкая, дрожащая нота, а мрачный огонь в глазах потух; они блестели глубокой нежностью. – Благодарю, моя Майя! Ты не знаешь, что ты даешь мне этими словами; они искупают всю мою вину. Может быть, ты узнаешь сейчас от отца то, что я не могу тебе сказать; если все осудят и отвернутся от меня, то вспомни, что я люблю тебя, люблю безгранично. Как я люблю тебя, я сам чувствую только теперь, и докажу тебе свою любовь.

– Оскар, ты ведь останешься здесь? – спросила Майя, томимая мрачным предчувствием.

– Я останусь в Оденсберге, даю тебе слово. Иди же, дитя!

Барон еще раз поцеловал невесту и выпустил ее руки; она медленно ушла. У кустов она обернулась; Вильденроде стоял неподвижно и смотрел ей вслед, но он улыбался, и это немного успокоило девушку; она быстро пошла дальше по окутанному туманом парку.

Оскар следил взглядом за ее стройной фигуркой, пока она не скрылась, потом медленно вернулся к скале и ощупал рукой карман на груди; там лежали его деньги, и еще что-то, взятое им на случай. Теперь он наступил. Но нет, не здесь, не так близко от дома! Часом позже, часом раньше – не все ли равно, а ночь больше подходила его намерению.

– Бедная Майя! – тихо произнес он. – Ты будешь горько плакать, но отец примет тебя в свои объятия. Ты права – такая жизнь и мой позор убили бы тебя. Ты будешь спасена, я пойду один навстречу… гибели.